«Человек, Который Снял 70-е»

Телефон, соскользнув, падает с дивана, - секундой позже раздаётся недовольное мяуканье Беллини, которого разбудили. Я медленно открываю глаза: чёрт, самому только-только задремать удалось, и увидеть почти эротический сон – автограф-сессию, куда пришли одни блондинки. Повернувшись на бок, убираю телефон и подгребаю кота к себе. Часы показывают начало пятого, гостиная утопает в темноте; наверху Пати и Рейзор определённо заняли всю кровать. Я же куда дошёл с ночных съёмок, там и вырубился. Снова пробую именно это и сделать, однако теперь ничего не получается. Бездумно перебираюсь из одного мелкого кошмара в другой, а потом просто лежу, гладя Беллини и ощущая мутное беспокойство. Когда стрелки на часах подкатывают к семи, а шея даёт о себе знать, не выдерживаю и тихонько включаю телевизор. Психоделические мультики, прогноз погоды, сериал на тему древней истории… Очередной канал встречает бело-рыже-бирюзовыми пятнами, в которых я с удивлением узнаю «Жизнь на Марсе». Улыбаюсь собственному клипу, наверняка данному как часть промо-кампании к выходу «Чёрной звезды». А затем перевожу взгляд на заголовок внизу экрана: «Умер Дэвид Боуи. Представитель певца подтвердил информацию о его смерти». В оцепенелой тишине я не сразу вспоминаю, как дышать. Или как прибавить звук у телевизора. Палец с трудом находит нужную кнопку, - ведущие утренних новостей говорят что-то про рак и долгие месяцы борьбы с болезнью… Но ведь это невозможно. Бред какой-то. Беллини сонно потягивается на оставленной подушке, и я думаю, что, видимо, и сам случайно последовал его примеру. Может, оно снится? В ушах звучит бессмертный хит о Марсе, а на полу возле дивана валяется телефон, где остался исходящий с подписью «Дэйв». Почему-то я прекрасно помню, сколько мы протрепались позавчера в его день рождения – час ноль девять: о мюзикле, новом альбоме, фотокниге и разной ерунде. И почему-то мне очень страшно снова включить телефон, который я вырубил по приезду домой… Не представляю, сколько так сижу, вертя в руках мобильник и слепо уставившись в телевизор. Новости давно идут дальше, а в моей гостиной время будто замерло, и его хочется отмотать назад. Поднявшись, иду к окну и раздвигаю занавески. На улицах светает и видно, как ветер качает деревья. Кошак, будто почуяв неладное, вскакивает и бежит тереться о мои ноги, а я спокойно стою возле окна и играюсь с телефоном. Последний разговор в голове сменяется предпоследним… И тем, что был до него... Но я не двигаюсь. Только губы кусаю и чувствую дрожь в руках. Всё-таки нажимаю «включить», но знаю откуда-то, что если вот сейчас позволю себе больше – сдвинусь с места – произойдёт непоправимое. То ли баланс нарушится, то ли поверю. - Кажется, я проспала пробежку. Впрочем, с такой погодой всё к лучшему, - со второго этажа спускается Пати, привлечённая шумом телевизора, - Мик, ты давно приехал? Завтракать будешь? У нас вроде кофе и молоко ещё остались… Я не знаю, от чего накрывает раньше – от десятка пропущенных звонков и сообщений, выскочивших на экране, или от упоминания кофе с молоком, без которых в нашем доме не обходится ни одно утро. В памяти возникают горячие полные кружки из гримёрной в Бирмингеме, и я понимаю, что перед глазами плывёт. - Мик? – моя любимая заглядывает в гостиную и смотрит на меня с тревогой. - Господи, что случилось? - Его действительно нет… - шепчу я, повернувшись к ней и сжимая телефон. - Пати, Дэвида больше нет. Оно всё как в тумане после этого. Не думал, что ещё умею так плакать – жмурясь и задыхаясь от слёз, уткнувшись при этом в плечо жены. Плакать о той незыблемой точке опоры, на которой целые годы держался мой мир, и которая вдруг исчезла. Сотни связанных с Дэвидом событий и моментов мелькают словно в калейдоскопе, а где-то за ними бьёт гулкое эхо: «Его нет. Его нет. Его нет». - Тшш, мой дорогой, мой хороший… - Пати обнимает меня, осторожно гладя, и я отчаянно держусь за её спасительное спокойное тепло. Позже сидим в кухне и правда пьём треклятый кофе. Беллини со спустившимся Рейзором притихли и умываются возле мисок. Я тоже успел умыться, хотя всё равно похож на красноглазое чучело. Моей жене совершенно точно пора на работу – мы оба это знаем – но она никуда не торопится, а по-прежнему сидит с другой стороны стола, и я благодарен ей за присутствие. - Почему он, Пати? Это просто нечестно, - обнимаю свою кружку и дую на остаток пенки, - знаешь, я ведь ко всему в жизни был готов, но только не к такому. Не к такому… Вспоминаю ушедшего несколько лет назад Лу, которого сгубила операция. Вспоминаю затворника Сида, который узнал и принял меня даже спустя вечность. Ронсона, в последний раз блеснувшего в девяносто втором, Фредди… До, после и между были десятки других – мужчины и женщины, друзья, с чьей потерей приходилось мириться. Каждый раз – как удар, и вот теперь… «Постарайся пережить всех нас, ладно?» Дэвид-Дэвид… Проклял ты меня тогда, что ли? А сам – ушёл. - Я не знаю, Мик, почему, - Пати грустно улыбается, теребя ложечку, - возможно, где-то решили, что дальше ты должен идти один. Я молча киваю – её слова здорово созвучны моим мыслям. Через некоторое время отогреваюсь и оттаиваю настолько, что вновь беру в руки телефон. С работы, с работы, с работы… Везде – одно и то же. Парочка неизвестных номеров. А этот, судя по цифрам, принадлежит БиБиСи… Нашли время. Пропущенный и СМС-ка от дочери: «Па, если ты всё же включил утренние новости, мне очень-очень жаль. Соболезную всем сердцем». Набрав «Спасибо, солнышко», отсылаю ответ и возвращаю телефон на место. Господи, а мне ведь тоже надо принести соболезнования Иман. И что-то ответить остальным, когда вновь объявятся. Барабаню пальцами по кружке, тщетно думая над возможными словами. - Ты не обязан прямо сейчас это делать, по крайней мере, с телеканалом, - протягивает ко мне руку Пати, - если решишь не отвечать, они, в любом случае, справятся. Переплетаю наши пальцы, тихонько сжав её ладонь. - Если перезвонят сегодня, лучше поговорить сразу. Отложив это, я не изменю уже ничего. За окном ветер усиливается, а дурацкий кофе почти остыл. Надо допить и ещё раз как следует умыться. Сделать парочку дыхательных упражнений. И снова стать Миком Роком – всесильным, уверенным и готовым к очень хреновому дню… …Странно всё идёт после того утра. Я понимаю, что Дэвид умер, но в первое время его даже становится больше – больше роликов на телевидении и в Интернете, больше трибьютов и статей. Больше интервью с вопросами, которые достаются всему его окружению, включая меня. И в этих интервью очень странно использовать прошедшее время, когда хочется настоящего. Странно думать, что человек мог настолько точно спланировать свой уход, всё зная и держа в тайне. Или что наш последний разговор был действительно последним – шестьдесят девять минут личного прощания. В апреле я с Пати и Натали еду на кинофестиваль – представлять долгожданную премьеру «Духовной мантры». И всё время до начала одёргиваю себя за то, что непроизвольно ищу в толпе гостей одного конкретного. Обещавшего. Я не могу сказать, что погружение в работу помогает – огромная часть моей работы связана тоже с Дэвидом, и от этого, конечно, трудно. И тоска не становится светлее или темнее – она остаётся тоской. Потому что между текущими съёмками я занимаюсь выставкой и рекламной кампанией новой книги, а сам ужасно тоскую по человеку со своих фото. По его голосу, его смеху, по тому общему, что от меня отрезали, и что я, вопреки всему, чувствую. По «Майклу» вместо «Мика». Я так и не нахожу в себе сил удалить из телефона полчище наших СМС-ок. Однажды, когда уже получается отличать «плохие» дни от «хороших», проверив разницу во времени, звоню Брайану Мэю. Что-то он там поделывает со своим сольником, Ламбертом и неизменными стереоснимками? Долго обсуждаем попытку собрать последние тоже в книгу фотографий, а затем я решаю перейти к главному: - Прости, что поднимаю эту тему, Брай, но как вы справлялись в девяносто первом? Не то чтобы у меня нет опыта, просто сейчас… Пожалуй, всё слишком иначе. Пауза в телефоне затягивается. Наконец, голос, едва ли изменившийся за годы, тихо вздыхает: - Мне иногда кажется, мы до сих пор учимся справляться: Роджер – получше, я – похуже, Дикки… Ну, ты в курсе. Можно потерять многих друзей, потерять родных, однако всегда будет какой-то один человек, от смерти которого особенно больно. И это не уйдёт, Мик: может, со временем острота восприятия исчезнет, а само чувство останется. Я прижимаю телефон к уху, ловя каждое слово, а Брайан продолжает: - Извини, что не щажу тебя, но я знаю, о чём говорю. Накроет ещё не раз, хотя придётся терпеть – терпеть и идти дальше, как это ни банально. - Я завидую тому, что вас было трое, когда всё случилось, - признаю честно. Голос в трубке меняет звучание – Брайан явно улыбается: - Мик, возможно, тебе кто-нибудь уже говорил до меня, но в тебе сил за нас троих, и ещё останется. Твои падения и взлёты подтверждают это. Пауза. - Если от мыслей в дела не уйти, просто примирись с ними. Держись за всё лучшее, что вас связало, потому что оно – здесь, у тебя в сердце. И помни, ты можешь очень-очень многое, намного больше, чем я. На том конце слышны отдалённые голоса и шумы города – видимо, я вклинился куда-то в центр Лондона и Мэевских разъездов. Представляю картину и тоже улыбаюсь. - Мик, ты ещё здесь? - Здесь, Брай, здесь, - киваю машинально, - спасибо тебе. - Не за что, - отзывается голос, тут же добавляя, - а знаешь, чему я сам завидую? Вере поклонников Дэвида в то, что Зигги вернулся на Марс. Я бы многое отдал, чтобы четверть века назад у нас имелось хоть подобие такой легенды – было бы легче… Снова пауза. - Извини, к слову пришлось. Не пропадай, Мик, пожалуйста, рад был твоему звонку. - Взаимно. Спасибо ещё раз. Я не могу сказать, что после нашего разговора становится легко и невесомо, но отчасти он помогает. Во всяком случае, меня перестаёт терзать наболевший вопрос: что бы случилось, ответь я в семьдесят втором «нет» вместо «да» и не окажись я к Дэвиду слишком близко. А ничего бы не случилось. Наверное, мы оба прожили именно ту жизнь, какую должны были. Впрочем, Дэвид ещё мог бы стать успешным саксофонистом, но вот я – журналистом? Вряд ли. Кстати о журналистах – примерно через год, разбирая содержимое стола и дойдя до ящика, где хранится всё самое старое и личное, я с удивлением обнаруживаю блокнот. Почти чистый, с одним-единственным интервью, написанным двумя разными людьми. За его листанием и находит меня Натали, вернувшаяся со съёмок с обновлённым портфолио. - Па? Ого, это же твой талисман! А я думала, он потерялся, - она садится рядом и кладёт подбородок мне на плечо, - помнишь, в детстве ты читал мне эти записи, а я расспрашивала про «дядю Дэвида»? - Ещё бы не помнить, - улыбаюсь, - «дядя Дэвид» из всех моих подопечных был представлен тебе в первую очередь. Натали обнимает меня и проглядывает бегло исписанные листы. - А хочешь… теперь я почитаю тебе? Помедлив, киваю и передаю блокнот. И будто со звуком дочкиного голоса возвращаюсь в прошлое: стоит закрыть глаза, под веками – ночь в Хэддон Холле. И первое утро новой жизни… Уже потом, после, мы вместе разбираем прочие трофеи из стола: мятые концертные билеты, ворох фотографий… Не только с Дэвидом, хотя с ним – большинство. От каждой – и горько, и сладко, но апофеоз всему – копия Hunky Dory, взятая в журнальной редакции. - Я её испортил, и пришлось покупать новую взамен, - вытащив пластинку из конверта, показываю протёртую дорожку, - трек номер четыре – «Жизнь на Марсе», вот здесь. Я всегда стеснялся сказать Дэвиду, что заслушал её буквально до дыр, хотя с песни всё и началось. Натали бережно гладит заезженное место и улыбается. - Он знает, па. Где бы он ни находился, он это знает. Позже, когда мы оба лежим на ковре и слушаем «Жизнь на Марсе» в телефонном плеере, я думаю, что мой ребёнок бесконечно прав. Как прав и хронически мудрый Мэй. Если боль от потери и не уйдёт, по крайней мере, вот таких моментов как этот станет больше. Светлых моментов. Быть может, Дэвид, на Марсе он или где-то ещё, прямо сейчас даёт свой лучший концерт. И быть может, когда-нибудь, хотя, надеюсь, ещё не скоро, я снова окажусь в первом ряду, с камерой на плече – готовый к съёмке своего друга. Но пока что… Пока что я постараюсь научиться справляться и буду жить дальше.