Peach

Эффи не говорит. Эффи думает, что когда слова вылетают из ее рта, она теряет энергию. Слова залазят в уши другим людям, но их черепа не вмещают червей ее честности, и слова возвращаются к ней обратно. Они топят ее, а когда Эффи всплывает, ей становится страшно. У Эффи вместо слов глаза. Большие, болезненно большие, с большими глазницами, красные по утрам, когда Антея готовит кукурузные лепешки под венлафаксином, в черных блестящих Night Breed тенях по ночам, и фатально разрушенные безумием в буднее время, когда у Эффи уроки и просиживание шорт на ковре под звуки секса Тони и Мишель. Иногда ей кажется, что она стала призраком. Она видит осознанные сны, в которых ей открываются ворота ада. Ей видятся золотые мошки в буйном цветении маргариток, видятся ее мертвые кумиры, видятся алкогольные напитки разной стоимости и процента крепости, а еще ангелы, прекрасные белокурые ангелы с порванными лицами, бредущие от Востока к Западу под беспросветный кашель многоэтажек Бристоля. Тони говорит, что у Эффи есть мозги. Остальные думают, что они скисли как сливки. Эффи в мрачном, дорожно-свободном платье и в колготках в сетку. Кретин-отец наехал на чей-то велик. Туман ее разума расходится, и ей видятся три разинутых рта. Любопытные, похотливые и чешущиеся от возбуждения руки, дешевая одежда, не совсем здоровый цвет кожи, хорошее сочетание несочетаемого. Эффи видит Кука. Впервые. Она улыбается и думает, что он будет любить ее до самой своей смерти. Он похож на друзей Тони, может, он живет в тех самых россыпях чернеющих недодомов-недогаражей на юге города; у него в глазах безнадега, похмелье, мечты, ярость, безумие. У него в глазах... Его глаза не пустые. Его глаза в огне. Эффи видела его в чертогах разума, поедающего баранину на какой-нибудь автостанции, дрочащего в теплицах или парках, изливающего свое семя на щеки огромного количества девчонок, смеющегося, крещенного под именем солипсизма, изгнания, уродства и одиночества. Рядом с ним как ребенок стоит неуравновешанная, зашуганная и социально-нестабильная кудряшка, которая, к наслаждению Эффи, даже через толщу своего недовеса перед двумя друзьями, все равно смотрела на ее волосы и на огонек ее сигареты, жадно исследуя в своих грезах полоску ее белья, врезающуюся в кожу. У него, должно быть, встает на обнаженный живот или красные ляжки девочек, продающих печенье. Как еще он нетронуто свеж. Уху! Ей хочется посмотреть на третьего и понять, почему они дружат. Но необдуманно, безответственно и глупо Эффи запутывается в цепочках, ожерельях, серебрянном крестике и подвесках на его шее. Запутывается в огне его загорелой кожи, в его глазах как у убитого по ошибке, страдающих глазах, уживающихся на одном лице со счастливой улыбкой, запутывается в длинных руках, тонких пальцах, большой тонкой футболке, через которую видны ребра. Запутывается, когда представляет его избитого у отцовских колен, трущего до тепла ноги, прошедшие от рынка до одинокой фермы, смотрящего через желтый свет автомагнитолы и откусывающего большой кусок от бутерброда с курицей и соусом для какого-то салата, в оргазме, в агонии, в порыве нежности, в олимпийке по утрам, плющащего гашиш ее кружкой с Сейлор Мун на ее же кухне, кухне Стонемов, откровенного, рожденного, со стояком, в хорошем настроении, говорящем о ебливой-и-непонятной-теме-по-философии-да-кому-она-на-хуй-вообще-упала, о скорых выходных, о собаках, о припасенных гандонах и творожках с изюмом, произносящего под колесами наркоты ей в плечо "детка"... Эффи обожглась забытой сигареткой. Она знала, что они будут вместе. Странно было это чувствовать, но кажется, он знал это не хуже ее. Эффи вышла из машины, подошла слишком близко. Завязался порочный круг, и она знала, что станет в нем яблоком раздора.