Свободное падение

У Алиса нет ни одного правильного изгиба, он угловатый и нелепый, как пародия на искусство, грубая подделка отвратительного скульптора. Его собрали из того, что нашли, и пустили плестись, спотыкаться об самого себя, маяться неприкаянно, вызывать вопросы. Зачем он, и куда его, и почему до сих пор здесь. Кроме вопросов, он не вызывал ничего, ни сочувствия, ни желания искать ответы. Ни раздражения, никто не злится на провальный проект, кроме творца, а его творец запил и вынес жизнь выстрелом в грудь, представляя себя Ван Гогом. Карикатурная мразь осталась одна в аду. Мирон надеялся на то, что его визит в Академию не затянется. С любой работой хочется разделаться побыстрее, бесспорны исключения, но это, определённо, не оно. Долгий, включающий некомфортный по определению перелет, путь только укреплял желание скорее оказаться дома. Академия с домом не ассоциировалась никогда, но все же была единственным, долго, так долго, что еще столько же Мирон может не прожить. Внешний мир залечил это чувство, невозможность дожить до сорока сменилась на шансы жить до пятидесяти, шестидесяти, дальше Окс не заглядывал. - Назад не выпущу, - донеслась с КПП до Мирона, терпеливо дожидающегося окончания проверки документов, неловкая и неуместная попытка взять дружелюбный тон, окончательно испорченная глупым смешком, - останетесь преподавать. Нехватка... - Я выйду через ваш труп, - пообещал Мирон, сухо улыбнувшись, забирая документы и проходя на территорию. Вскоре этот короткий разговор волей-неволей всплыл в его памяти, когда стало известно, что сегодня он домой не попадет. - Никто тебя не держит, можешь идти и добираться вплавь, но пилотов НЕТ, - подчеркнул зам, цокнув обратным концом ручки по столу, - последний на срочном вылете. - Слаженная работа, - отцедил Окс, поджимая губы, - уровень. - Извини. Мирон едва пожал плечами вместо ответа, на этом тему можно было считать закрытой. Он мог извинить или не извинить с одинаковым неуспехом. На многое в жизни можно повлиять, но есть неумолимые факты. Минимум до завтра он останется здесь. - В 1703 свободно, - зам отложил ручку и слегка кивнул, обозначая, что на этом все, и наемник может идти. Сама собой в голове Мирона развернулась схема этажей. До конца жизни он будет помнить, где расположена какая комната, хотя актуальность этой информации минимальна. За, вот, исключением. Второй внеплановый момент ожидал его ближе к вечеру, и снова пришло время вспомнить короткий диалог на КПП. У неожиданности было обличие личной просьбы директора встать на подмену преподавателя у старших курсов. Однократно, разумеется. "В качестве интерактива, - ближе ко внешней терминологии сформулировал про себя Мирон, по дрянной привычке хрустя суставами пальцев, - приглашенная звезда". Из уважения, а может, из честолюбия, он согласился.

***

У Мирона глаза усталого бога, и полувзгляда хватает, чтобы Алис пропал. Он отчаянно некрасив и почти стар: для того, кто не надеется пережить эту зиму, его возраст уже за пределами понимания. На фотографии, которую Син видел среди фотографий знаменательных для Академии людей, он едва похож на себя живого. Там он смотрит в камеру, как в пустоту, и на его молодом лице почти нет никакого выражения, ему, может быть, скучно, и тому, кто смотрит на изображение, тоже. Алис не любит фотографии, и после этого доверяет им еще меньше. О том, что Окс здесь, известно было еще с утра, но просто так столкнуться в коридоре с ним никому не удалось. Вряд ли он тщательно скрывался, у таких, как он, это получается само собой, не хотел внимания, прошел незамеченным, наверное, пока все были на занятиях. Ходили слухи, что не смог сразу улететь, поэтому он все еще где-то здесь, но Сину было похуй. Не заинтересованный в нем, Алис никакой встречи не искал. Встреча нашла его сама. К вечеру на полигоне собралось очень много народу, и до Сина сначала не дошло, почему. Их, бывало, объединяли, но не всех же сразу, о, блять, это вообще какой курс, пятый? Вся эта толпа нехило гудела, но никто не позволял себе говорить в полный голос, и, спрашивается, почему? Если случилось что-то, сорвавшее занятие, шуму было бы до неба, но... Окси, Окси, Окси. Вот, что слышалось через гул. Блять, серьезно? Из-за важного хера Визитера отменили занятие? Или он только что убил преподавателя, заодно - директора, и теперь двигает речь о том, что все они свободны? Между чужих плеч, локтей и бедер Сина протолкало и вынесло ближе к первым рядам, но даже там он эту блядскую легендарную персону, которая была всего лишь человеком, с человеческим ростом и человеческим голосом, не разносившимся громоподобно, заметил не сразу. А когда заметил - завис в бесконечно повторяющемся мгновении свободного падения, за миг до удара о землю.

***

В 1703 они не включали свет, но того, насколько они друг друга видят, им было достаточно. Сумрачные твари ориентируются по силуэтам, по звуку, по прикосновению воздуха к коже. Здесь мало воздуха и хочется дышать часто, пока он еще может. Окс садится на ближайшую ко входу кровать и протягивает руку с открытой ладонью. Син берется за нее, садится рядом и почти слышит щелчок наручников, которых не существует, когда его пальцы смыкаются. Чуть раньше он попросил называть его Мироном. Сказал, что так ему теперь привычнее. Больше они почти ничего друг другу не сказали. Они не целуются в губы, Мирон сразу за волосы запрокидывает его голову и касается губами под кадыком. Из груди Алиса рвется вздох, и он способен ему сопротивляться не больше мгновения. Син сказал, что ему все равно, как его будут называть. Но Мирону больше нравится Алис. Алис одет в тренировочную мешковатую футболку, и покорно поднимает руки, позволяя снять ее. Мирон пальцами невесомо касается ключиц, как слепой, и случайным выдохом опаляет кожу. У Алиса закрыты глаза и огненный ад внутри. Мирона ему слишком много, его руки спускаются по телу, чертят по коже каждую выступающую косточку, будто заново рисуя его на чистом листе. Нарисуй что-нибудь лучше, чем я. Пожалуйста, нарисуй меня нормальным. Мирон опрокидывает его на спину, его колено опирается о кровать между ног Алиса, ладонь - около головы. Алис прижимается виском к его руке. Даже с закрытыми глазами он чувствует на себе взгляд, и он никогда не сможет наточить ни один нож острее. С послушно приподнятых бедер Мирон стягивает штаны и белье, и огненный ад внутри Алиса сворачивается, весь втягивается в сердце, оно бешено колотится в тяжелую ладонь Мирона, которую он опускает на его грудь. Он долго его растягивает, не торопясь, спокойно, словно трахать кого-то пальцами - дело в порядке вещей. Алис мнет в руках простынь и кусает губы, а потом тихо ноет, выгибаясь в спине. Мирон не раздевается, только расстегивается, доставая член, и входит, подхватив Алиса под колени. Алис царапает ногтями собственную шею, будто пытаясь содрать петлю, которая мешает дышать, и мечется - Мирон делает паузу длиной во вдох-выдох, а дальше долбит его жестко. У него нет желания делать Алису больно, но излишне он его и не опекает, и не защищает от самого себя. Алис быстро успокаивается. Прячет лицо в сгиб локтя и тяжело дышит. Каждый следующий вздох все больше похож на стон. Мирон не понимает, зачем люди это делают. Зачем одни ложатся под других, зачем другие их трахают, как на этом строить жизнь. И уж точно не видит связи между этим и любовью, чтобы она ни значила. У него - огромная трещина, однажды что-то в груди расколовшая и навсегда отделившая два понятия одно от другого. Алис изгибается ломаной волной, и вся его несовершенная угловатость вдруг оказывается еще одним видом совершенства, особым, отдельным, с которым сложно совпасть изломами. Но они совпадают.

***

После они лежат, нарушая тишину только глубоким мерным дыханием. Все, что они могли сказать друг другу, они уже сказали, и кто виноват, что слов хватило лишь на столько. Потом они могут поговорить еще: неохотно, пытаясь поскорее развязаться, или взахлеб, спеша успеть так много, чтобы и умирать стало не жалко. Но лучше бы им молчать, пока это можно. Пока - только тишина, дыхание и никакого завтра, только бесконечно повторяющееся мгновение свободного падения, за миг до удара о землю.