Мама

      «За всё, чем я согрет, за ласку и свет, за всё, чем привязан я к этой земле, спасибо тебе, мама…»¹ — удары сердца стали более гулкими, взгляд потускнел, стал отрешённым, а зубы сжались в бессильной тоске. В сначала слабо колыхающей сознание, затем доводящей до кома в горле и рваного дыхания. Щемящая тоска по прошлому. По смутным образам, что приятным воспоминанием сперва скрасили лицо улыбкой, а затем пронзили душу горечью. Настоящая желчь в миг сожгла всё то светлое, высокое чувство, так отчаянно пытавшееся воцарить в душе человека.       Кто ты? Мама… Почему так больно вспоминать о прошедших событиях? Отчего так внезапно разрушилась стена равнодушия?       Эти небольшие, но такие важные в этот момент вопросы мучили сознание и требовали ответа. А ведь правда: что за крепкая невидимая нить связывает родителя и ребёнка? Почему, даже не помня лица и выслушав море негативных слов в сторону этого человека, продолжаешь стремиться к нему и, не давая клятву в верности, хранишь её? Казалось бы, давно пора забыть, но нет же, стоит затронуть эту старательно спрятанную в закоулках души тему, как мутнеет взор и поднимается такой вихрь противоречивых чувств, что не разобрался бы и вышедший из лабиринта Минотавра. Слабость, а не избавиться. И смотришь порой с белой завистью на счастливых детей, гуляющих с обоими родными родителями; с тоскливой радостью на понимающих (или всё-таки нет) своё превосходство счастливых, как кажется со стороны, людей, ведь у них есть то, чего нет… у многих? наверное, у многих; с усталым, но раздражённым непониманием на ни во что не ставящих своих родителей подростков, отнюдь не лестно отзывающихся в кругу друзей об отце и матери. С другой стороны, не начнёшь ценить, пока не потеряешь. Да и, быть может, не сдались им эти родители, может, они давно разорвали ту тонкую связь друг меж другом. И ладно, их дело. Ты-то понимаешь. Ты-то всё знаешь. Да только поздно. «Кого теперь ты любишь, Когда всё понимаешь? Кого теперь ты дуришь, Когда ты не играешь?»²       Былое равнодушие, так удивляющее общественность и так помогающее скрыть, словно под маской, незажившую травму, действительно как ветром сдуло, стоило услышать «провокационные», как показалось человеку, слова в песне. Вот, пожалуйста, он не играет. Но обманывать себя продолжает. «Потому что не выпутаться из клубка лжи, запутавшись однажды в нитке», — хмыкнул он про себя. А с первым вопросом сложнее — он не мог судить о любви из-за собственных сомнений в значении этого слова. По словам некоторых, ему это чувство незнакомо — с чем он, впрочем, абсолютно согласен, — и на него он вообще не способен — а вот это уже вызывало издевательскую ухмылку, с которой он обычно смотрит на запутавшегося то ли в себе, то ли в нём противника.       Тем временем музыка стихла, уступив место кратковременной тишине, затем молчание вдребезги разбил воодушевляющий, если не торжественный, быстрый ритм следующей песни. Человек едва поморщился и, когда только раскрывшуюся старую рану на душе стали залечивать ободряющие мелодии пауэр-метала, переключил обратно и поставил на повтор. «Не-ет, я хочу пострадать», — горько улыбнулся он и вновь погрузился в размышления.       Однако после волны ломающей на части моральное состояние тоски, вопреки желанию человека, пришла мрачная пустота и медленно, но верно возвращающийся оптимизм. Теперь он мог только посмеяться над собой и мыслями, вырвавшимися из подсознания, устыдиться собственной «слабости» и снова крепко-накрепко заковать печаль в оковы безразличия. «Жизнь продолжается», — вздохнув, решил он, кидая взгляд на светлеющее небо. «Скоро рассвет, — усмехнулся, помолчал, разглядывая тускнеющие звёзды, и закончил врезавшиеся в память слова, — выхода нет»³.