Twisted nerve

1.       Он смотрит. Он всегда смотрит, он всегда видит, всегда наблюдает. Сквозь языки пламени и плотный запах серы, сквозь кроваво-красную пелену перед глазами. Может сидеть на одном месте часами, перебирать меж пальцами тяжелые горячие цепи грешников, а потом резко поднимает голову и смотрит в сферу, в это окошко в человеческий мир. Он впитывает каждое движение двуглазых существ по ту сторону, дышит их страхом, кормится их болью. Они ведь забавные: бегают по своей Земле-муравейнику, тратят ее ресурсы, убивают и ее, и себя, что-то создают, что-то разрушают, с чем-то попросту играются. Том мог бы завести их всех, как хомячков, как домашних крыс — кидать изредка корм и тыкать когтями в мягкие уязвимые места. И смеяться над ними, глупышками.       Девчонка, которая однажды попадается ему на все три глаза, тоже такая: смешная, нелепая, ужасно яркая. Она, правда, выбивается из унылой вселенной, будто ее выкинули из другого мира в этот, да так и оставили, забыли, а она взяла и прижилась. Ее можно было бы повесить под потолком вместо дискотечного шара: глаза — рябь на волнах, а улыбка столь сияющая, что можно ослепнуть. Обжечься. И вот это самое, последнее, однажды настигает и Тома, — обрушивается на него лавиной, такой ледяной, что даже становится страшно. И очень интересно. 2.       В мире людей слишком много правил. У них есть законы, моральные устои, за нарушение которых могут наказать. В каждой семье — по собственным заповедям и если нарушишь, то не видать тебе родного дома. Том не может понять, зачем такие сложности, ведь все это — просто черточки в мозгу, отделяющие тебя от грани между безумием и нормальностью, между страхом быть отвергнутым обществом и добровольно стать изгоем. Всего лишь чернила на бумаге, легко сжечь; смеялся бы Билл*, будь он рядом с Томом. Законы у людей просты донельзя: не кради, не лги родным, не убивай, не насилуй. Законы у людей просты, чернила на бумаге, и поэтому они сами же их нарушают, а значит пресловутые черточки также легко стереть, словно мел с доски пальцем.       Том думает, что эта раса — самая глупая и самая интересная из всех, что ему попадались.       Стар Баттерфляй такая же, как и они. Глупышка. Уши, пальцы на руках и ногах, два глаза, нос, ну и все в таком духе. У нее тоже есть свои законы, есть собственный узкий мирок, куда она радушно приглашает всех своих близких; когда все они забираются туда, весело смеясь под ярким светом златокудрой Звездочки, сама она теснится рядышком. Ей неуютно, кажется. Ей нужно больше, чем она имеет, ей нужна опасность, а не однотипные вечеринки с подружками.       Друзей обмануть можно, Стар Баттерфляй.       Тома — нельзя. 3.       Он, похоже, стал ее демоном-хранителем с самого детства. С первой разбитой коленки, с первыми слезами, с первой кровью на простынях. Возможно, это позорно для Тома как для демона, но Ад — не студенческая вечеринка. Тут очень скучно, на самом деле, а на Земле, оказывается, попадаются вот такие забавные кадры: с пушистыми светлыми ресницами, нежной розовой кожей, кучей царапин и синяков от бурного детства. Они не любят правила, нарисованные предками, и балансируют на самой грани безумия. За такими можно и понаблюдать отдельно, подольше.       Позже, когда Том отрывается от сферы и начинает тлеть, словно потушенные угольки, он раскапывает среди глубин измерений информацию о своей маленькой зверушке. Ее зовут Стар Баттерфляй, и уже одно имя заставляет губы нервно ухмыльнуться. Ей двадцать пять лет, но в душе — вечно семнадцать. Она работает воспитательницей, но мечтает стать певицей, рок-звездой. Том снова улыбается, только шире, скалится; смешной каламбур, только бы товарищи не услышали. У нее большая семья, много друзей, жених и вся жизнь впереди. Она добра и порядочна на людях, и Тому даже грустно — она никогда не попадет к нему домой.       В итоге, что-то надламывается внутри него, крошится пеплом. Искры летят от его когтистых пальцев, когда он касается сферы и настраивается на «волну» Стар Баттерфляй — так, чтобы она стояла у него на «быстром наборе». Наблюдать за ней оказывается все веселее. Каждый стук ее вычурных шпилек по доскам становится музыкой, вздохи — патокой, бутоны губ — желаемым лакомством; она веселая, шумная, с ней никому не скучно; ее хочется иметь в списке контактов, ставить совместную с ней фотографию на аватарку, приглашать на дни рождения и Рождество. Том знает, что в мире людей его «забава» называется «помешательством» и «сталкингом», но он слишком далек от Земли и ее законов. Земля — муравейник, а он — большой злобный монстр, который либо переступит песочную горку, либо раскрошит ее в пыль. И от того, что внутри этой горки находится Стар Баттерфляй — только слаще.       Том впитывает, как шприц иголкой, шелест ее пошлого платья, впрыскивает в вену пружины ее белокурых локонов и стискивает зубы, когда из недр его тела поднимается настоящая лава. Хочется обуздать ее, дать ей выход, крушить все вокруг, но Том только плотнее впивается когтями в свои ладони и упрямо смотрит на зелено-голубой мир, ища в нем причину своего состояния.       Он же… Просто хотел развеять скуку!.. 4.       Тому больно.       Осознание этого простого факта — снег на его горящую (в прямом смысле) рогатую голову.       Когда он с явным мазохизмом и всполохами горячего рыжего пламени на пальцах смотрит на Стар Баттерфляй, подкрашивающую глаза черной тушью, ему больно.       Когда он, снисходительно ухмыльнувшись, смотрит на ее бедра, затянутые в джинсовые шорты, ему больно.       Когда он наблюдает за тем, как Стар откидывает волосы и позволяет своему почти-что-мужу, Марко Диазу, оставить на ее шее мокрый красный след поцелуя, ему больно. И еще очень скверно, как будто его обворовывают на глазах.       Боль прогрызает себе путь прожорливым монстром начиная от головы и заканчивая горячим злым чувством в груди. Покалывающим — в паху. Мокрым, склизким таким, как дождевой червь; Том мог бы раздавить его одним махом, — со злости сжечь к черту (!) несносную блондинку вместе с ее возлюбленным, утолить голод чудовища в своем теле. И он почти решается, правда.       Почти.       Том взмахивает когтистой рукой, скалит острые зубы; глаза наливаются кровью, а тот, что на лбу, зловеще блестит в тенях алых скал. 5.       Вот уже которую неделю Тома преследует образ странной девицы Стар Баттерфляй, отчего его настроение катится в тартарары. Он стал буянить раза три на дню, и даже хорошие адские развлечения не могли его усмирить. Том словно слетел со всех катушек окончательно: шипел на всех, щерился, бросал такие взгляды, от которых в дрожь кидало, опрокидывал посуду и лез в драки, испепеляя все, к чему прикасался. Ярость жгла худое тело, будила усыпленных завороженными напитками чертей, заставляла хрипло хохотать и раздавать удары абсолютно всем, даже товарищам, царапаться и лягаться. Том просто не хотел себя контролировать, даже когда мог — он брал и делал беду, без прибауток, без прелюдий. Чтобы больно было не только ему, пусть и физическая боль была слабым отголоском того, что он испытывал.       Причина бед спряталась на Земле, в домике в городе Эко-Крик. Причина сейчас пела, сидя в наполненной ванне, взбивала пену руками и пила шампанское, не скрывая счастливой улыбки; причина любит щенков, клубничную жвачку, красные следы на бедрах после секса и фильмы ужасов с плохим концом, а еще не любит правила и мечтает о настоящей чертовщине.       Где-то за грудью, в животе, в подкорке мозга, — шевельнулось. И шевельнулось так внезапно и ошеломляюще, что не дало никакого времени свыкнуться: чувство просто пронеслось и прочно осело в нем, разжигая ненависть, наливая мышцы костром, пуская разряды тока по артериям. Том даже испугался — он давно такого не чувствовал и уже забыл, как это чувство называется. Такое сильное, срывающее всю скуку. Болезненное. И нельзя было вычислить, когда оно особенно сильно проявляет себя, что подтверждало — это чувство из-за Стар Баттерфляй.       Том подсознательно прекрасно знал, что это.       Знал и то, что пора прекратить играть в гляделки с Землей.       Потому что безумная правда вылезла гнойником наружу: смертная девчонка с Земли, что из сказки выплыла, стала ему гораздо интереснее остальных жителей муравейника. 6.       Помимо законов, у людей есть и маленькие приятные (для них самих, конечно) штуки: вкусная еда, телепрограммы, концерты, кино и музыка. Секс входит в этот список издавна; сексом занимаются все, используют его, как средство достижения своих целей, как способ продолжить род, как инструмент для получения денег. Это неудивительно, просто очередное подтверждение тому, что каждому из двуногих подготовлена отдельная ковровая дорожка в Ад. Возня под простынями кажется Тому донельзя неэффектной и глупой и, в общем-то, непримечательной.       До тех пор, пока его не обжигает ярость при виде одной сценки: Стар лежит под Марко Диазом обнаженная, раскрасневшаяся и откровенная — в своих чувствах. Ее губы округляются, стоны вылетают из груди, пальцы с красно-синим лаком на ногтях оставляют следы на спине Марко, и она горит изнутри чем-то ужасно знакомым для Тома, чем-то совсем не принцессным, абсолютно коварным. И очень притягательным, особенно в момент оргазма, когда ее голубые глаза распахиваются и показывают Тому чертовски знакомых ему чертиков.       Секс — это откровение. Это порок, грех в темноте, это услада для монстров и способ как разжечь огонь, так и потушить.       Том устает от боли настолько, что готов спуститься за этим в смешной маленький муравейник самостоятельно. 7.       Эхо-Крик уютный, как теплая постель. Он маленький, дружелюбный, не готовый к серьезным потрясениям — идеальная декорация к фильму ужасов. Том спускается на своей колеснице в этот город, как ночной кошмар из фильмов, что любит Стар. Том улыбается, — сегодня все будет так, как она любит.       Он приходит помпезно, в окружении огня, а потом все затухает и позволяет земной прохладной ночи командовать. Том оглаживает новый смокинг — не пожалел, ради такого-то.       Он находит ее среди венозных переплетений улиц и не сдерживает улыбку — вблизи, под желтым светом фонарей, Стар Баттерфляй еще краше. Кутается в джинсовую курточку, глаза голубыми огнями сверкают во тьме, неловко переступает с ноги на ногу на остановке и, плюнув, идет пешком. Глупышка, не дождалась автобуса; Том следует за ней тенью. В прямом смысле.       Маленькая лампочка-луна слабо трепещет в небе, летний зной играет с волосами, покрывает кожу мурашками. Стар выглядит растерянной и смущенной: губы сжаты, руки крепко сжимают сумочку в форме звезды, но в глазах все еще плескается хорошо знакомый бесенок, силится взять в руки ее тело и проковырять адскими шалостями мозги.       Том следит за такой змеиной красотой неотрывно. Стар непредсказуема, и от того прекрасна. Смотрит на нее — на главную занозу и причину его отвратного настроения, и почему-то — в отместку — даже не пытается ее хотя бы припугнуть. А девчонка вдруг замирает на месте, оглядывается. Том рассыпается в пепел прежде, чем она успевает его заметить — как и должно быть в страшных сказках, в кошмарных снах, какие любит девочка-звезда.       В жухлом свете фонарей ее волосы оставляют на коже причудливые тени, а глаза и улыбка смотрятся словно нарисованные акварельными красками. Стар заламывает пальцы, силится разглядеть густую темень позади, и, вздохнув, идет чуть быстрее. Но как бы то ни было… Совсем не боится. Вообще.       Тому хочется улыбнуться. Но лицо сохраняет пугающе настороженный вид.       Она так близко. Источает свою колючую энергию, приятна среди полутьмы и пахнет спиртом вперемешку с духами. Нелепая, аляповатая и притрухнутая, худая и какая-то все гипертрофированная, словно кузнечик-переросток. И да. Он хочет ее. Пора бы признаться, никудышный ты демон: хочет ее сейчас же, гореть вместе с ней, сжечь ее своими руками, чтобы больше не пришлось жить с этим чувством внутри, чтобы унять прожорливого зверя. Том обретает форму, облизывает скользким холодным языком клыки, моргает всеми тремя глазами и едва заметно дергает бровью; продолжает сверлить ее взглядом исподлобья, медленно дышать, сминать губы в полоску. Ни рука не дрогнет, ни вздоха с уст не слетит. А Стар на то только шумно сглатывает и вытирает взмокшие ладошки о юбку, не понимая, почему ей так неспокойно. Ее страх — сладкая конфетка на кончике языка.       Том не меняется в лице совсем, но мысли вновь сдвигаются к главной цели. Стар сейчас одновременно ненавистна и еще более желанна: юбчонка короткая, губы ярко-розовые, глаза на выкате. Типичная человеческая женщина, изо всех сил старающаяся показать себя особенной, красивой.       И Том попался, как ребенок.       Он не издает ни звука и смотрит на нее своими змеиными глазами, выжигает в ней дырку, с мясом выскребает все чувства и внушает дикий страх. Она должна сейчас же убежать, иначе столкнется с точкой невозврата, отдастся в лапы зверю и от нее не останется ничего.       Однако вместо того, чтобы послушаться интуицию и бежать, она останавливается.       Стоит на месте минуту, мнется, и Том кожей чувствует ее колючий, влажный страх. Вокруг почти темно, она наедине с невидимым монстром, с ожившим на эту ночь Фредди Крюгером, и ее кровь бежит так горячо, бурлит, словно лава…       Он не раз будет вспоминать эту ночь.       Том решает: пора.       Он осматривается, облизывается. Щелкает пальцами: вокруг них вырастает стена из огня, заключая Стар в этом «Кошмаре на улице Эхо-Крика». И ее удивленный, наполненный ужасом крик похож на обещание — убрать боль.       Он рывком подлетает к девчонке, хватая ее за руку и отшвыривая к стене. Страх в глазах Стар Баттерфляй так сладок и интересен, а кожа теплая-теплая, ловит бледные тени и наверняка нальется яркими синяками после сегодняшней ночки.       Девчонка пищит, набирает в легкие воздуха, чтобы закричать громче. Она таращится на него с ужасом и глаза ее уже влажнеют; она дергается, лягает его ногами, но Том наклоняется к ней поближе и шипит на ухо таким ледяным и непреклонным тоном, что Стар тут же замирает, зажатая холодной стеной и холодным Томом. Шипит по-змеиному, по звериному, и Стар едва разбирает слова: «не шуми».       Проглотив слезы, она кивает. Стар хнычет, когда ее руки больно царапают когти, и заходится настоящими рыданиями, когда внимательно присматривается к лицу чудовища напротив. Кажется, ее сейчас хватит обморок. Нетушки. Том проводит по ее голове рукой, и девушка выныривает из мутного ужаса; по румяной щеке скатывается капля пота. А может, это слеза.       Люди — мягкие существа. Податливые, уязвимые, трогательные, как новорожденные крольчата. И потому прижиматься к ее телу Тому ужасно приятно, — демоническое начало сильнее человеческих прихотей, все им ощущается острее. Сопротивление Стар усиливается, слезы катятся градом. Тому не хочется делать ей больно, по правде сказать, — просто пусть она отдаст ему этот должок, восстановит его скрученные в кокон нервы.       — Не вспомнишь, — почти неслышно обещает он.       Стар плачет еще громче.       И демон наконец позволяет улыбке разойтись острой полосой, а милую Звезду толкает к огненной стене. Девушка кричит, отскакивает от стены, ожидая, что ее накроет горячая волна, но этого не происходит.       — Кто ты такой?! — в истерике вопит Стар, обнимая себя за плечи. Помада размазалась по ее лицу вместе с тушью, явив Тому частичку ее натуры — ни грамма от хорошей девочки.       На ответы терпения не хватит.       Том с шипением подлетает к ней и хватает за волосы; тянет их так, чтобы она задрала голову и открылся вид на оба глаза. Стар судорожно вздыхает, шмыгает забитым соплями носом и беспомощно глядит на него: глаза злые, с застывшими слезами, будто бушующий океан. Чертовка.       Она делает роковую ошибку — начинает кричать. Но Том вовремя затыкает ее рот. Своим.       То, что происходит с телом в тот момент, кажется каким-то безумием, сновидением: огонь вскипает в самых невероятных местах, губы жадно вминаются в губы, язык холодным слизняком смазывает ее липкий блеск и дыхания сплетаются в сплошной клубок жара; вокруг жарко-жарко, страшно, и по-настоящему и нет, и от того просыпается какое-то совсем подростковое чувство опасности. Человечное, до отвращения — Том терпит его ради нее.       Том окунается в ее близость как в ледяной прорубь, и от его тела будто отлетают клочки пара. Он ловит протесты Стар и ее страх, пьет его, как самый обезбашивающий алкоголь, и понимает кое-что: Марко Диаз, да и все окружение Стар, этого не заслуживают.       Ее губы — до того сухие, — теперь мокрые и покусанные им. Целоваться с демоном противно и больно, хочется блевать. Стар больно, Стар очень страшно — не в ее мире такое должно случаться. Да и вообще нигде! И ей хотелось бы проснуться, чтобы понять: это правда кошмар. Самый страшный. Обнять Марко, почувствовать мягкий поцелуй в макушку и рассказать, как она вдруг возненавидела все ужастики разом. Как не хочет больше засыпать.       Рывком; и так, чтобы слезы у нее на глазах выступили. Он вдруг осознает, почему люди так зависимы от этих ощущений. Это ведь граница между законом и пороком, это последняя нестертая черточка, внутри которой — хорошо. А внутри Стар так тесно, так жарко, что держать себя в руках становится трудновыполнимой задачей. Он пробует сделать первое движение, и девушка хрипло кашляет, дергает руками, но не может вырвать их из мощной хватки, и ей остается только хватать ртом воздух в перерывах между плачем.       Секс выходит быстрым и каким-то грязным. Тому хотелось бы по-другому, но у них слишком мало времени — нужно успеть накормить своих чудовищ до того, как зажжется кровавый огонек рассвета. Он стонет ей в волосы, жмурится, шипит; по спине проходят сотни мурашек и ее ногти впиваются в плечи иглами, разгоняя под кожей ораву импульсов боли и удовольствия. Темп не соблюдает и движется так, как подсказывают инстинкты, а девчонка пищит, ерзает. Ей больно, конечно. Но его это не волнует.       Он чувствует, как все эмоции этих лет, что он провел за наблюдением за миром людей, концентрируются в одной пульсирующей точке. Вены — тысячи зажженных фитилей, и вот-вот произойдет оглушающий взрыв, брызнет кровью и мозгами на стены. Том вжимает ее в стену и совершает быстрые поступательные движения, оставляя свободной рукой синяки на узких женских бедрах. Кровь скользит по ее ноге крошечной рубиновой слезой; Стар кричит, морщится от когтей, протыкающих ее кожу, от пробивающего обоняние запаха серы. Плачет, не может остановиться. Шершавый, почти как у животного язык откровенно пробует ее на вкус, колючие рыжие волосы доставляют тысячи слабых, но от этого не менее неприятных ощущений. Боль раздирает ее надвое, лава бежит под кожей, выбивает из горла хриплые звуки — рыдания смешались с криком, не разобрать. Том двигается последний раз и неловко целует ее в щеку, оставляя на ней красный ожог. В форме сердца.       И все тает. Огонь исчезает, оставляя только кости и копоть. Черные следы на асфальте и кровоподтеки между ног. Застрявший навечно запах серы в волосах. Боль в голове и стертые воспоминания.       Том получил, что хотел.       Или же…