***
в самую первую весну с тобой я не хотел ничего так сильно как показать тебе цветущие сады моей души, но я не смог я был не в силах они душили меня изнутри В голове абсолютная пустота, а на улице середина февраля. Хосок зачем-то проснулся в третьем часу утра. Слышится тихое дыхание и стук пальцев по клавиатуре ноутбука. Мягкий свет экрана растекается по лицу Юнги, в оставшееся место заползают резкие непрозрачные тени, и от этого он выглядит уставшим. Хосок вдруг понимает, что в комнате лишком душно, что одеяло стягивает все его конечности, и резко поднимается, усевшись на самый край кровати. Та нещадно скрипит — Юнги услышал, но не обернулся. Сохранив текстовый документ он вылез из-за стола и подошел к окну. Взял с подоконника сигареты, открыл окна нараспашку и закурил. Последние вздохи уходящей ночи — весна. Юнги прикрывает глаза, с упоением выпуская дым из легких в наступающее скоро утро. Он слышит шарканье тапок по полу, чувствует, как Хосок кладет руки ему на плечи и едва ощутимо прижимает к себе. Он вдруг чувствует себя невыносимо измотанным, не в силах уже понять, от чего именно. Хосок понял бы все вместо него, если бы сидел у Юнги в голове часами и раскладывал там все по полочкам. К сожалению, у него нет такой привилегии, но он все еще видит что-то в его по-особенному напряженных плечах, в дуге соединения подбородка и шеи и ломаной линии кадыка, который дергается, когда тот шумно сглатывает и спиной падает на Хосока окончательно, с почти наивным доверием. Они простояли так долго — Юнги успел выкурить сигареты три, туша каждую из них о подоконник и там же оставляя тлеющий окурок. Отвратительно, как грязно-серые тучи на небе вчера. Хосок медленно разворачивает его к себе и ведет кончиком носа от уха до ключиц еще медленнее. Запускает руки под футболку, соединяя пальцы на пояснице, и целует сквозь ткань плечи. Небо неотвратимо светлеет, подгоняя секунды, минуты, часы. Когда очнешься и захочешь взглянуть в его черноту, понимаешь, что уже поздно — тонешь совсем не так, просто пытаешься захлебнуться хоть где-то на поверхности. Не получается. Остается чувство потерянности каким-то наваждением и в сердце давит на фоне. мне правда совсем некуда деться я смотрю на тебя и с каждой секундой пропадаю все дальше бесследно и безнадежно Скоро чертов рассвет. Хосок, кажется, только сейчас понимает, насколько глубоки те снега, которые не дают согреться его сердцу. Он родился в этом проклятом феврале и пронесет с собой противное переходящее состояние природы (души) во всю свою оставшуюся жизнь. Юнги, вроде как, не против. Он терпит. Его сердце — мартовское, душа полупрозрачная и губы мягко-розовые. Вены сквозь кожу просвечивают, как жилки на только что распустившихся листьях. Хосоку вся эта весна в нем не дает покоя. Он готов, готов, кажется почти на все, чтобы хоть как-то исправиться, но вот, прямо здесь и рядом кожа под губами на вкус — тающий снег, а вгрызаешься зубами — лепестки цветов, пышущие пряным нектаром, сочные и живые чересчур. Хосоку больно, как будто это его сейчас на части разрывает, как будто его обжигает мнимым холодом. Но он не отстраняется и все так же покрывает тело Юнги слишком грубыми для того поцелуями. Втираясь в простыни, вдыхая воздух непрошенного утра, глотая собственные сладко-соленые слезы, Юнги открывает глаза медленно и с болезненным трепетом. В мутность белесого потолка словно упало несколько капель персикового, розового и светло-желтого, и растеклось по нему полосами и пятнами, разводами и кляксами. не кусай мой губы так сильно с таким отчаянием будто бы я виноват в чем-то расцветать всегда больно невыносимо я знаю чувствовал пробовал Ему все это не знакомо. Он надеется, что Хосоку к вечеру станет легче, не понимая, что тот просто, кажется, не доживет до заката. Для Хосока Юнги был мостом между сознанием и гибелью, тонкой гранью между сегодня и завтра. Не сложно, все карты раскрыты, и Юнги раскрыт перед ним. Хосок зачем-то старается того искусить, не понимая, что искуситель здесь не он. Попытки выместить свои растекающиеся по уголкам души обиды на тело под собой, на их источник, казалось бы, — как надеяться излечиться ядом, которым уже был отравлен. Хосок принимает этот яд почти осознанно, превышая мыслимую ежедневную дозу, уверяя себя, что он закончиться точно не успеет — Хосок помрет быстрее. Но Юнги кончался с удивительной скоростью. Хосок впивался в него губами так отчаянно, будто бы это на самом деле было единственной его целью. Быстро и до конца. Комнату заливает солнечный свет. Лучи ползут по стенам, мятым простыням, ломаясь на тени и полутона. Хосок дышит куда-то в район шеи загнанно и отрывисто, словно он прямо сейчас терпел боль. Юнги был не в силах пошевелиться. Они оба проиграли. Розы красивы, их лепестки необычайно нежны, а аромат поглощает и уносит куда-то далеко. Белая роза, чей вязкий запах был сродни белладонне, а шипов было чуть ли не больше, чем лепестков в бутоне, — именно этот цветок приковывал к себе внимание. Воробей, пролетавший мимо однажды, не смог устоять перед ним. Он перегрыз клювом стебель у основания, и осторожно поднял цветок в воздух. Тот, сорванный, благоухал еще сильнее, отдавая всю свою прелесть тому, кто обратил на него внимание. Воробей, спрятав его в своем гнезде, мог лишь любоваться и восхищаться. Он зарывался клювом в лепестки, грелся в них, утопал в аромате и нежности, пока цветок не начал неизбежно увядать. Взглянув на неаккуратно обгрызанный стебель цветка, воробей понял: он, обратив свой взгляд на него, забрав с собой, обрек его на страдания, увядание и жертву. Не найдя другого выхода, он, в последний раз утыкаясь клювом в умирающие лепестки, прижался всем своим тельцем к покрывающим цветок шипам, омывая увядающие листья кровью, пытаясь согреть цветок хоть как-то, разделяя с ним отчаянные трепыхания своего сердца. Юнги, чувствуя капающие на щеки горячие слезы, поднимает руку и все же пытается погладить Хосока по спине, успокаивая.***