Консенсус

― Юрочка у нас влюбчивый, ― доверительно докладывает Мила, подумать только, самому Юрию и гладит спрятанной за перчаткой ладонью по голове, словно маленького ребенка, которого следует успокоить. Юрий сейчас действительно как ребенок и его в самом деле нужно бы успокоить, да только он все еще «тот целеустремленный мальчик», «достойный соперник и вызывающий уважение человек» и «парень с глазами воина», и посему пошли вы все, и Мила в том числе. ― Завались, баба, ― вяло отнекивается Плисецкий, в который раз протирая пальцем чистый экран телефона. ― Мне плевать. ― Конечно, ― легко соглашается Бабичева и даже кивает головой, хотя «Русской фее» этого не увидеть. ― Юра, которого я знаю, сильный. И язва, а еще недоверчивый, обязательно со всем справится. Только влюбчивый. Мне его даже немножко жалко. ― А еще у Юры, которого ты знаешь, желание послать тебе нахрен, потому что кто бы говорил. ― А у Милы, которую знает Юра, есть только одна Сара, поэтому да: я говорю. Право имею? Плисецкий медленно раздумывает, почему-то вспоминая пресловутое «тварь я дрожащая или право имею?», хотя Достоевского не читал за все шестнадцать лет, чертит подстриженным ногтем треугольники на бортике и переминается с пятки на носок, чтобы хотя бы сымитировать телодвижения, а не стоять поникшим мешком картошки. ― Не-а, ― в конце концов говорит он. ― Не имеешь. У вас эти сопли-слюни и девчачьи секреты ― не взаимные. Мила смеется так, будто он не понимает каких-то элементарных истин, и совсем уже раздражающе треплет его по отросшим волосам, немного стягивая резинку с хвоста; Юрий бьет ее по руке, чтобы перестала. ― Ну ты глупенький, ― говорит она, отдышавшись. ― Оно не обязательно должно быть взаимным. Главное, что я люблю только одного человека, а ты… только тех, к кому чувствуешь сильную эмоциональную привязанность. Но, согласись, как-то их многовато последнее время. И Плисецкому даже нечего возразить. ― Забей, ― советует она. ― Найдешь себе еще кого до поры до времени. ― Можно подумать, это так просто, ― ворчит. Мила, которая уже собралась отъезжать, резко тормозит и поворачивается через плечо. Сначала Плисецкий ловит на себе внимательный взгляд, а потом передергивается от лукавой улыбки, которая ничего хорошего ему не прельщает. Бабичева становится прямо напротив его носа и упирается руками по обе стороны от Юрия, и от разницы в росте и того, что она смотрит сверху вниз, ему немного некомфортно. ― Хочешь поговорить об этом? ― А вот теперь точно иди нахер, ― предупреждает Плисецкий, но Бабичева хватает его за предплечья, не позволяя отшатнуться. ― Перестань, Юр. Видно же, что тебе нужна помощь, зачем ты себя так ведешь? ― Никакая помощь мне… ― Хорошо. Отлично, — перебивает девушка, предугадывая фразу наперед. — Она нужна мне. У меня тут проект намечается суперважный, называется «Юра и его любови». Поможешь написать? Нужны точные факты. Плисецкий скрипит зубами. Мила собирает алую прядку волос за ухо и прочищает горло, нарочно не замечая чужого раздражения. Юрий ― он всегда найдет повод беситься, и всякий раз потакать его капризам было бы глупо. ― Ну, не будем вдаваться в далекое прошлое, начнем с того, что помню я. Итак… Она отпускает его руки, и Юрий трет предплечья через олимпийку, чтобы восстановить кровоток; черт бы побрал эту Бабичеву, откуда у нее такая твердая хватка? «Валяй», ― вяло отзывается он, заинтересованный в необычном подходе к проблеме, которого раньше Мила не использовала. ― Виктор Никифоров. В целом, Миле можно было не заводить речи о том, что она не станет вдаваться в его детские влюбленности в однокашников и всякое такое прочее, потому что их попросту не было: маленькому Юре интересны только игры в войнушку и еще кататься на коньках. А любит он только семью. В школе у него дела тоже шли из рук вон плохо (сейчас — тоже), и учеба откровенно не его конек, особенно математика. Отношения с одноклассниками были прохладными хотя бы в силу того, что в учебном заведении он появлялся редко. Поэтому да ― Виктор Никифоров, наверное, его первая симпатия. Изначально он не воспринимал его таковым, потому что был слишком юн и ни в чем не заинтересован. Никифоров ― это как маяк впереди, что-то вроде кумира. Плисецкому всегда хотелось быть равным ему, потом ― превзойти, что, собственно говоря, он и сделал, побив его мировой рекорд. Виктора в его жизни было слишком много, и в какой-то момент это переросло в подобие зависимости и желание окончательно присвоить человека себе. Юрий не уверен, было ли это вообще любовью, просто он знал его довольно близко и давно, что даже считал чем-то само собой разумеющимся. Ну, вроде того, как у большинства людей есть дома горячая вода: есть она и есть, здорово, что вы можете сполоснуть под ней яблоко и посуду помыть, но никто же не относится к этому, как к чему-то восхитительному. Но стоит ЖКХ ее отключить, и это вызывает бурю негодований, потому что, оказывается, вы без нее не можете. Тупое сравнение, как раз для Виктора, но что-то похоже на «Э, какого хрена это исчезло?!» испытал Юрий, стоило Никифорову махнуть в Японию за своим треклятым вдохновением. Шкала ревности к этому человеку, которая и без того скакала время от времени, потому что Виктор в свои двадцать семь ― человек ветреный, начала зашкаливать. До определенного момента. ― То была просто детская привязанность к старикану. Я его знал и им восхищался, все в таких влюблялись. ― Ты как всегда многословный. Ладно, согласна, сама вздыхала по учителю истории в школе. Мила сымитировала письмо по воздуху, как будто слова Плисецкого нуждались в записи в какой-нибудь блокнот. Ах да, проект же, да-да, в письменном виде. ― Юри-кун? Собственно говоря, вот до этого момента, который Бабичева любит называть на японский манер и почему-то тянуть гласную «у». Плисецкий эту свинку до такой степени ненавидел за то, что тот забрал у него Виктора, что сам не понял, в какой момент это чувство перешло в такой сильный эмоциональный отклик, что он перестал ее различать с симпатией. Сначала это было просто забавно; Кацуки ― он весь какой-то забавный маленький поросенок, с которым можно потискаться. Забавно наблюдать за ним, забавно его слушать, потому что высказывания в большинстве своем наивные, как у тех людей, которые в чудеса уверовали. Потом забавно получать отклик на свои задиры. Начинаешь задумывать над тем, почему оно так тебя веселит, и все ― раз за разом подмечаешь все больше деталей, пытаясь узнать причину. Причина не находится, а деталей все больше и больше, ровно как и заинтересованности. А потом так: упс! И оказывается, тебе очень нужно задирать его каждый день, чтобы вызвать хоть какую-нибудь реакцию, которая иссякает с каждым разом; придумываешь более хлесткие оскорбления, вырываешь внимание любой ценой. Юри не обязательно было любить Плисецкого, ему достаточно было смотреть на него: всегда. Дома, на тренировочном катке в Хасецу, в онсене, во время выступления, после. Они, вообще-то, даже целовались; если быть точным, Плисецкий целовался, Юри ― тихо офигевал. Юрий помнил, что в тот день ему было откровенно плохо, настроение на нуле, и хотелось бы получить что-нибудь позитивное, хотя бы самую малость, только Юри игнорировал его снова и снова, погружался в свои тренировки до избитых ног и самозабвенно отдавался работе. Плисецкий, можно сказать, отчаялся, разозлился из-за того, что придется делить внимание японца не только с Виктором, но и с излюбленным льдом, и выкинул что-то очень странное. Творить всякую чепуху ― всегда просто. Просто прижать человека к шкафчикам в раздевалке, даже если телосложением он крупнее тебя, просто зашипеть на него по-кошачьи и ввести в полное недоумение, просто ― прижаться губами к губам и поплыть от осознания того, что свою львиную долю внимания наконец-то урвал. Гораздо сложнее отвечать за последствия или подумать головой прежде, чем что-либо предпринимать; последнее совершенно не работает с Юрием, потому что он вспыльчивый подросток. Хорошо, если попадется кто-нибудь понимающий, как Юри Кацуки, который «эй, Юрио, перестань делать такое лицо, все нормально. Бывает?..» и бросится утешать с таким усердием, будто бы сам во всем виноват. Кацуки слишком мягкий характером и непозволительно часто прощает людей. Наверное, поэтому совершенно логично, что он сошелся с Виктором и привязался к нему, как песик: Никифоров целенаправленно людей ранить не будет, и если кого-то любит (а не как обычно флиртует, чтобы потешить свое эго), скажет об этом прямо, заставляя краснеть. Что говорить о таких, как Юри: тот будет пищать что-то нечленораздельное и тянуть свое «Виктор, прекрати!», пытаясь скрыть румянец на щеках. Этап пройденный, Плисецкий знает. Что до Юрия, то его болезненную влюбленность надо было еще разглядеть за колкими фразами. ― У него есть Виктор, ― нехотя признается Плисецкий. ― И не поспоришь. Пока есть Виктор, тебе там ничего не светит. ― Заткнись. ― Не, ну на самом деле, они же идеально друг другу подходят. Даже меня уже тошнит от них. Я вообще думаю, им нужен отдельный каток. ― И не поспоришь, ― дразнится Юрий, и Мила показывает ему язык, дергая за прядку волос. Хвост Плисецкого снова сползает набок, и его приходится переделывать. Они довольно давно знакомы, а этот жест так и остался с того времени, когда Плисецкий был еще ребенком, а Мила ― подростком, любившим к нему задираться. Бабичева выросла, и по-детски задираться ей надоело (теперь она делает это по-взрослому, и, честно говоря, висеть в воздухе на ее руках Юрию порядком надоедает), хотя привычку дергать Юрия за волосы фигуристка оставила. ― Ладно, проехали. Колись, как ты смог втюриться в своего лучшего друга. ― Чего тут рассказывать. Сама сказала: сильная эмоциональная привязанность, бла-бла-бла. ― О, значит, ты согласен с моим предположением. ― Нет, иди в жопу. Ну вот как-то и вот так, ― закончил Юрий, припоминания повышенное внимание к новости «Герой Казахстана и его избранница»; в тематических сообществах целую неделю эту информацию смаковали и вертели во все стороны; даже Плисецкого туда впутали. ― А он бах! ― и натурал, ― наигранно вздыхает Бабичева, подпирая щеку ладонью. ― Почему ты сейчас такой грустный, он разве не говорил тебе ничего о девушке? ― Говорил. Я подумал, это обо мне было. Бабичева снова смеется, на этот раз едва удерживаясь на коньках. ― Юр, мне казалось, мы этот этап уже прошли. Виктор тоже тогда о тебе писал, ага, а потом обещал на Юри жениться. ― Откуда мне было знать… ― Я тебе говорила. ― Ты могла ошибаться. ― Поверь, я бы не стала тебе врать. Юрий фыркает насмешливо и отворачивается. Говорила она ему. Ну да, говорила, конечно, объясняла даже подробно, почему Плисецкий наивный мальчик и почему ему лучше сразу бросать это гиблое дело, даже пророчила, что Юри с Виктором идеально сопьются. Сколько раз ее послушал Плисецкий? Правильно, мизерное количество. Если припомнить, говорила она что-нибудь про Отабека или нет? ― Юрка, не вешай нос, ― Мила дружественно бьет его в плечо; Юрий старается сделать вид, что ему не больно. ― Давай ко мне сегодня с ночевкой, еще Гошу… А, не, у него же любовь всей жизни сегодня. Ну ладно, просто так ко мне приходи, хочешь? ― Не хочу. ― Пирожки приготовлю. Кошку у соседей возьму. Две. Приходи, я боюсь, что ты слезы начнешь в подушку лить. А так у тебя будет плечо друга, которое тебе разрешают помочить. ― Вот уж спасибо, ― язвит Юрий. Но вечером все равно приходит. Мила, которая открывает ему дверь, с самого порога заявляет, что была уверена: Юрий сегодня не придет, потому ни пирожков, ни кошек у нее дома нет. Юрий ей верит, ибо даже одета она по-домашнему: гольфы, тонкие шорты и хлопковый топ. Вряд ли в такой одежде встречают гостей. ― Зато у меня есть кое-что получше, ― заявляет она и подмигивает. Юрий проходит вглубь двухкомнатной квартиры и с разбега плюхается на диван, подмечая новый, нелогично белый мягонький плед с геометрическими узорами. Юрий был в этой квартире неделю назад, как раз вместе с Гошей, который полночи насиловал мозги своей новой девушкой и все восхищался, какая она замечательная (Гоша ― оптимист чертов). В порыве своих страстных объяснений он пролил вино, которое с белой ткани не отстирается, и Мила на него долго ругалась. Мила присаживается следом, пододвигая поближе ноутбук, и протягивает бокал. ― Ты без обид, Юр, но видок у тебя до того плохой. Якову не говори. Конечно же, он не скажет, не настолько отчаянный, чтобы докладывать об употреблении алкоголя, который ему даже по возрастным ограничениям запрещен. Скорее всего, бутылку оставил Гоша до следующего прихода. Поначалу вино на вкус странное, не имеющее ничего привлекательного, кроме запаха, но после Юрий привыкает, и оно начинает ему даже нравиться. Ноутбук они не включают, хотя Бабичева упоминала какую-то новую комедию, что должна поднять ему настроение. «Но потом я подумала, что винцо поднимет его лучше», ― сказала она. Технику пришлось вернуть на свое законное место на тот случай, если кто-нибудь снова прольет вино. Бабичева выглядит трезвее его самого, да и выпила, скорее всего, меньше, хотя румянец на ее щеках довольно заметный, поэтому вынимает бокал из рук Юрия, «чтобы не разбил». ― Поговорим? ― Хитрая ты женщина, ― улыбается Юрий и прикрывает веки. У него перед глазами немного кружится комната, сливаясь темными пятнами, потому что из света в этом помещении только настольная лампа. ― Специально, да? ― Ты неразговорчив, а сам, тем не менее, не справляешься. Градус должен развязать тебе язык. ― Он мне его скорее завязывает, ― не соглашается Юрий, чувствуя, что задача складывать звуки в понятные слова становится сложнее. ― К тому же, это не первый раз, когда я тебе помогаю, чего ты жмешься? Я же могу снова тебя выслушать, обозвать всех козлами, а тебя лапочкой, посмотреть твои сохраненки и услышать череду нелепых доказательств взаимной любви. Что в этот-то раз не так? Давай, это же просто: Мила, мне нужна помощь… Ну? ― Мила, мне нужна помощь, ― легко соглашается Плисецкий. ― Уже хорошо, ― улыбается Бабичева и хлопает в ладоши. ― Переспи со мной. Улыбка медленно сползает с ее лица, а приготовленные для следующих аплодисментов руки так и остаются неподвижными. ― Ты чего, Плисецкий? Перепил? ― Мне нужно, ― упрямится Юрий и переползает к ней поближе. ― К чему? Удостовериться, что ты би, и жить спокойно? Эй! ― предупреждает она, упираясь коленом в грудь Юрию, чтобы замедлить его движение. Плисецкий только перехватывает под коленной чашечкой, едва не зацепившись ногтем за полосатые гольфы, отводит ногу в сторону и дергает девушку на себя. ― Сама говорила, что мне нужно найти нового человека, к которому я был бы привязан. ― И? ― Ну, я нашел, ― он внимательно вглядывается в ее лицо, дожидаясь, пока до Милы дойдет, и, улучив момент ее полной растерянности, опирается локтем о диван, нависая сверху. ― Мы друзья. ― Ничего не значащий секс по дружбе? ― Юрий даже прыскает, потому что его пьяное сознание находит эту шутку немного смешной. ― Я знаю, что даже со своей любовью к испанке ты водишь кого-то домой. ― Даже если так, тебе всего лишь шестнадцать. ― Возраст согласия, ― напоминает Плисецкий, и, видя неприкрытое сомнение и чувствуя упирающиеся в плечи руки, которые запросто могут разбить ему губу хуком справа, добавляет: ― И я постараюсь. ― Ты совсем чокнулся, ― жалуется Мила, но давится вздохом на последнем слове: Юрий слепо утыкается с поцелуем в шею, ― с освещением здесь плохо, да и с координацией ― тоже, ― и прикусывает упругую кожу. Мила мнет ладонями безрукавку на его плечах, раздумывая, оттолкнуть ли ей зарвавшегося мальчишку и дать сильную затрещину, которая в теории додаст немного ума, или же смириться с его отчаянным желанием урвать пускай мнимой любви хоть у кого-нибудь. ― Правильное решение, ― шепчет Плисецкий, когда хватка ослабляется и Мила неуверенно зарывается в светлые волосы. Юрий шипит, когда она неосторожно снимает резинку и больно дергает пряди; мстительно прикусывает бьющуюся под кожей венку, ощущая, как волосы каскадом ниспадают на щеки, мешаясь. Мила придерживает его за подбородок, поворачивает лицо так, чтобы было удобно говорить на ухо. ― Обойдешься петтингом, дурашка. Плисецкий теряется, когда чужая рука, задирая его одежду, волнообразно движется от ключиц до пупка, оставляя непрерывные красноватые борозды от ногтей. Он не может ничего видеть, утыкаясь носом в пахнущие ромашкой волосы, и потому полностью сосредоточен на ощущениях. Юрий шумно сглатывает, когда Бабичева дразнит его щекоткой возле кромки джинс, разводя пальцы на манер ножниц и не скользя ими ниже. Он знал: Мила опытная, а у него это первый раз, но не думал, что от ощущений будет подкашивать ноги из-за каких-то невинных ласк. Это алкоголь, все он, честное слово. Спортивный лифчик Милы, в котором она привыкла кататься, оказывается, зрительно уменьшает размер груди. Юрий касается через домашний топик упругих холмов, не решаясь снять одежду. Бабичева хмыкает, наверняка шутит мысленно что-нибудь относительно его смелости. Перехватывает запястье Плисецкого и направляет самостоятельно: сначала заставляет его ладонь скользить по впалому животу, позволяя проследить тактильно едва проступающий рельеф пресса, останавливается где-то на уровне ребер, одной рукой пытаясь совладать с пуговицей на штанах Плисецкого. Молния вжикает одновременно с тем, как его рука скользит под фиолетовый топ, невольно обхватывая упругое полушарие. ― Мягко, ― на выдохе. ― А ты чего ожидал? ― хмыкает Мила, разжимает пальцы, предлагая полную свободу действий, и стягивает джинсы на середину бедра. «Я никогда не трогал», ― хочется сказать Юрию, но, вообще-то, оно и без того понятно. Он коротко и болезненно стонет, когда Мила сжимает его вставший член через ткань боксеров и хихикает, замечая леопардовую раскраску на нижнем белье, ― будь она в какой-нибудь другой ситуации, обязательно бы высказала свое мнение, ― неосознанно сжимает грудь слишком сильно и выслушивает недовольное шипение. Мила дергает левой рукой за волосы, ― снова этот раздражающий жест, ― предлагая опуститься ниже. Плисецкий, до того колебавшийся, а сейчас даже получивший просьбу-согласие, облизывает пересохшие губы, стягивает хлопковый топ до ключиц и накрывает влажными губами сосок. Мила сладко стонет на ухо, сбивается в движениях, и Юрий плотно сжимает губами горошину, скользя языком по влажной коже, желая украсть еще больше ласкающих ухо стонов. Мила закидывает на него ногу, обтянутую гольфами, и притягивает немного ближе к себе. Одной рукой зарывается в волосы, поглаживая чувствительную точку на шее, а другой сжимает горячий член в кольцо пальцев. И скользит ими мучительно медленно вверх-вниз. Юрий давит стон в кулаке, кусая большой палец. ― Целоваться умеешь? ― спрашивает Бабичева и, получив отрицательный ответ, больно тянет его за волосы вверх. Плисецкий начинает сомневаться, кто из них двоих здесь девчонка, только надо было думать об опыте Милы раньше, чем лезть к ней. Сейчас он может только тихо постанывать в поцелуй, пытаясь повторять движения чужих губ и языка, и мягко поддавать бедрами навстречу ласкающей руке. Мила прерывает поцелуй, отстраняясь и опаляя жаром скулу, царапает ноготками плоть, заставляя Плисецкого вздрогнуть от боли вперемешку с удовольствием. ― Не двигайся, ― командует Бабичева, сползая немного ниже и утягивая за собой плед. Плисецкий слушается ее безропотно, замирает в неудобной позе. Движения на члене резко ускоряются, и Юрий упирается руками в диван, чтобы не рухнуть от нахлынувших ощущений. Он хочет попросить Милу замедлиться, потому что, у него, не искушенного, не хватает никакой выдержки. Но оргазм накрывает его прежде, чем он может выдать из себя между громким сбивчивым дыханием членораздельную речь. Мила мягко двигает рукой по всей длине, пока он кончает и мелко дрожит каждой мышцей, даже придерживает его за тонкую талию, чтобы не упал. ― Неплохо, ― говорит она, закидывая руки на шею и поглаживая пальцем щеку. ― Ты красивый, когда кончаешь. Пропустив сомнительный комплимент мимо, Юрий ложится сверху, обессиленно утыкается лбом в плечо, чувствуя между их обнаженными животами горячее липкое семя, и, вопреки своему обычному поведению, не ощущает острую потребность немедленно встать под хлесткие струи воды. Почему-то ноют мышцы рук. ― А ты не?.. ― Да пофиг. «Помощь» нужна была тебе, а не мне. Мила ворочается, стараясь устроиться на узком диване удобнее, и натягивает часть пледа со спинки дивана на Юрия, укрывая, чтобы не замерз ночью. ― Больше никакого алкоголя, ― грозится Мила, в целом, осознавая, что она здесь серьезно налажала. ― Черт, надеюсь, я выпила столько, чтобы завтра ничего не помнить. И если ты забудешь, напоминать не стану. Так будет лучше. Действительно. Что они потеряют, если забудут к утру абсолютно все, что было? Вернутся к крепким отношениям хороших друзей, с которыми можно делиться едой и сохраненными картинкам, и, ища друг у друга поддержку и утешение, будут любить безответно не тех людей. Юрочка ― он ведь влюбчивый. А у Милы есть Сара.