***
Пряный запах жареных блинов быстро распространился по всему подвалу, теплый пар от свежей выпечки вздымался вверх, растворяясь под самым потолком. Тредсон готовил только здесь для Ланы. Ему не просто нравилось будить ее таким образом по утрам, он хотел окунуть ее в иллюзию домашней обстановки, уюта. Такой запах не подходил этому месту. Этот насквозь пропахший дорогими моющими средствами пол давно впитал в себя невидимые разводы крови и поломанных ногтей похищенных женщин. Они не хотели умирать, они кричали, и крики их оглушают Лану по ночам. И они не должны были умирать в лапах безумного маньяка, мирно готовящего завтрак и напевающего под нос незамысловатую мелодию. Будто он гостеприимно обслуживает близкого друга или родственника, который приехал погостить на пару дней, будто и нет в этом ничего странного. Тредсон не знал, что Лана давно проснулась и с долей отвращения наблюдала за его действиями. — Почему ты еще не убил меня? — неожиданно смелый вопрос заставил мужчину замереть. Вопросительно изогнув бровь, он снисходительно посмотрел на Лану, казалось, удивляясь столь глупому вопросу. — Ты не поняла меня, Лана, — Оливер положил поднос с блинами рядом с девушкой и присел рядом. — Я не собираюсь убивать тебя. Мне вообще больше не нужно убивать кого-либо. Ведь я наконец нашел тебя — ту самую, в ком нуждался всю жизнь. Лана не смогла ответить на его улыбку, потому невольно опустила взгляд. «Если он действительно считает меня матерью, то почему держит в подвале?», — промелькнуло у нее в голове. Оливер не позволил паузе затянуться и поставил перед девушкой тарелку, пожелав приятного аппетита. Любимый ранее завтрак обернулся для Уинтерс персональным адом. Она старалась есть для вида, но еда комом застревала в горле. Лана не могла избавиться от мыслей о любимой Венди, чьи покрытые мелкими льдинками глаза безжизненно смотрели в никуда… А ведь совсем недавно Лана жить не могла без этих дерзких, опьяняющих карих глаз. Уинтерс отложила еду в сторону, стараясь сдержать нахлынувшие эмоции, но бусины слез задрожали на полуопущенных ресницах. Оливер внимательно посмотрел на девушку. Конечно, он знал, что ее беспокоит и сколько еще раз она проклянет его за смерть возлюбленной, но ей просто нужно время. Лана привыкнет к нему и полюбит, не сможет не полюбить. В случившемся нет его вины: кто-то должен был до последнего испепелить все мосты, ведущие к ее прошлой жизни. Если его матери некуда будет идти, то она останется с Оливером… теперь навсегда. — Так приятно позавтракать в чьей-то компании. Ты не представляешь, как редко это со мной случается. «Потому что ты режешь глотки всем, кто подходит близко?», — лишь в голове Лана могла озвучивать свои настоящие мысли. — Иногда ты свыкаешься с одиночеством, а иногда оно невыносимо давит. А ведь раньше я любил это чувство, когда подолгу отсиживался в кладовках приюта, прячась от вездесущих монашек. В темноте, тишине, я мог сбежать от реальности в красочный мир фантазий. Этому научила меня жизнь в детском доме: закрываться в себе. Особенно там запрещалось показывать чувства. За это единственные прикосновения, которые ты почувствуешь на себе — огненные удары кожаной плетки о спину. «Ты не знал любви, не знал заботы. Все это заменялось жестокостью. Кем бы ты вырос в обычной семье?» — загипнотизированная низким голосом мужчины, Уинтерс даже не заметила, как с ног до головы покрылась мелкой паутинкой мурашек. Ей не было жаль взрослого Тредсона, но все ее тело сковал интерес и страх за ребёнка. Ребенка, который не имел защиты и прятался от мира в обнимку со шваброй. — Вряд ли тебе захочется выслушивать все это второй раз. Я не хочу жаловаться, я хочу лишь сказать, что уроки, полученные в детстве, мы проносим с собой в течение всей жизни. И они действительно помогли мне. Выдерживать насмешки в школе, отсутствие друзей. Мне это не было нужно: я был скрытен, осторожен, чувство доверия с детства не зародилось в моих генах. Мне уже тогда было плевать на ровесников, на их забавы и глупые игры. Я знал, что способен на большее, чем они…. На мгновение Лана вспомнила свое детство. Горячо любимая родителями дочка, единственный ребенок в семье. Она привыкла получать все самое лучшее, и если ее желания не исполнялись — малышка всегда находила способы осуществления своих целей. Даже в школе, вращаясь в кругах популярных девушек, мисс Уинтерс привыкла быть в центре внимания и гордо перешагивать через препятствия. Конечно, история Оливера заставляла свернуться сердце девушки в узел и болезненно биться о грудную клетку в неясном ритме, а холодные дорожки от слёз не успевали высохнуть на бедных щеках. Но Уинтерс не могла и не была способна полностью понять или оправдать Тредсона. Ни одна пытка Брайерклиффа не сравнится с обидой и расцветающим ростком злости в детской душе. В какой-то степени Лана даже была рада, что не привязалась к маньяку, что осталась верна мыслям о побеге и спасении жизни. Терять ей все равно теперь нечего, оставалось идти только вперед; в этом они схожи с Тредсоном. Черные часы на запястье мужчины мерно тикали в такт ровному голосу, продолжавшему повествование: — Со временем детские фантазии вытиснились учебниками по естественным и гуманитарным наукам. Все свое время я уделял учебе, да и она давалась мне невероятно просто. Осознание, что я в разы умнее своих сверстников пришло ко мне с чувством презрения к ним. Высокомерные, подлые, они имели все, но ничем не дорожили, тогда как я учился днем и работал ночью, чтобы поступить наконец в медицинский колледж. Я прошел через это, ни разу не вспомнив о женщине, что бросила меня на произвол судьбы, — Тредсон усмехнулся своим воспоминаниям и снова внимательно посмотрел на замершую, как статуя, Лану. Он так долго прокручивал эту историю в своей голове, хотя даже не верил, что найдется человек, способный выслушать, понять. — Как я был наивен тогда. Тот случай в анатомическом классе полностью раскрыл мне глаза. Теперь я знаю, что единственное, чего мне не хватало — материнская кожа. Я так нуждался в этом, что не мог ничего замечать вокруг. Всплывало лишь острое влечение к каждой девушке, которая выглядела на 33 года. Тебе едва ли было знакомо такое чувство. Будто наркотическая зависимость, но в тысячи раз острее, невыносимее. Только когда ты получаешь ту необходимую дозу — это тепло, приходящее лишь во сне, — вдруг наступает осознание, что все это было ложью: эта холодная женщина на столе, чужое фальшивое тело. Ничего родного, ничего настоящего. И наступает ярость, обида… Тредсон не успел закончить, как почувствовал теплую ладонь на своей руке. Он снова улыбнулся, встретив успокаивающий взгляд Ланы. Она не смогла придумать ничего лучше, чем снова прикоснуться к напряженной руке мужчины, хотя Оливер уже за это был ей благодарен. Все это время Уинтерс внимательно слушала его рассказ, и то жар, то озноб овладевали ею. Нет, ей определенно не было жаль Тредсона. Он живьем снимал кожи с невинных женщин, и этому нет и не может быть никаких оправданий. А теперь он сам раскрыл ей свои слабые места, указав, куда бить больнее всего. — Теперь все хорошо, Оливер. Я здесь, я рядом, — начала она ласковым, успокаивающим голосом, подбирая слова, будто бродя по минному полю. — Я знаю. Я так рад, что нашел тебя, мама. Как же долго я ждал этого момента, — Оливер нежно провел ладонью свободной руки по бархатной щеке, убирая с ее лица волосы. Теперь он пожалел, что бросил Лану в подвал, как предыдущих женщин. Ему следовало обращаться с ней бережней. Она не такая, как те безликие трупы: она способна понять его боль, а не вырываться и осыпать проклятиями. — Теперь ты гордишься мной, Мамочка? Посмотри, кем я стал ради тебя. — Убийцей, — раздалось из ее уст. Непроизвольно, будто кто-то озвучил мысли убитых и униженных жертв с помощью Ланы. Она тут же испугалась своих слов, встревожено посмотрев на вспыхнувшие пламенем радужки глаз маньяка. Оболочка показного сочувствия треснула, словно дешевое стекло. — Нет! — прорычал Тредсон, до побелевших костяшек сжав руку девушки. — Неправильно. Он грубо отбросил Лану, отчего та упала на спину, чуть не ударившись затылком о спинку кровати. Хищная улыбка мгновенно выдала в нем безумца. Кровавый Лик кинулся застегивать ремни на запястьях журналистки, пока ей не вздумалось сопротивляться. Он делал это не из ярости или жажды свежевания молодого тела. Нет, он хотел напомнить ей, кто в этом месте главный и кого следует бояться в первую очередь. — Не смей! Не смей называть меня убийцей! Моя мать никогда не назвала бы меня так. Все, что я совершал, я совершал ради тебя, чтобы обрести семью. Моя мать поняла бы это, — медленно парировал он ей в самое ухо. Мертвое молчание в ответ. Казалось, даже время утонуло в безумном взгляде маньяка. Несмотря на то что Тредсон грубо пригвоздил тело Ланы к кровати всем своим весом, она смогла отвернуться от его лица и вперить стеклянный взгляд в стену. Так было легче, намного легче, чем видеть свое жалкое отражение в зрачках монстра, перехватывать его дыхание. Краем глаза Уинтерс увидела смазанный черный силуэт женщины, мирно дожидающийся на середине лестнице. Что это? Неужели смерть? — Прости меня, Оливер, — натянутые до предела струны голоса дрожали под пожирающим пламенем медовых глаз, выдавая боязливую ложь. Ее слова прозвучали слишком дешево, слишком наигранно, отчего Тредсон с отвращением поморщился. Она выглядела намного лживей предыдущих жертв, хотя до сих пор ни одна из них не пыталась вжиться в образ его матери. «Ну же, ты должна выбраться. На кону твоя жизнь, не чья-то, а твоя собственная. Он должен проверить», — как мантру повторяла про себя Лана, укрощая панику и первобытное желание завопить и убежать прочь. Ей нужен был рассудок, инстинкт к самому разумному спасению. Дуло давно наведено на цель, оставалось лишь спустить курок. — Тебе было тяжело. Ни один ребенок не заслуживает того, что пережил в детстве ты, никто не имел право отнимать у тебя это детство. И я знаю, какую боль ты испытывал, как жестоко засыпать в одиночестве, зная, что завтрашний день не принесет ничего, кроме страданий. Я поняла, какого заглядывать в лица людей и натыкаться на холодную стену безразличия во многом благодаря Брайерклиффу. Я благодарна, что ты вытащил меня из этого ада, и теперь мы будем вместе. У материнской любви нет границ. Все ее заслуживают, даже ты… мой малыш. «Что?», — переспросил мысленно Тредсон, но озвучить вопрос просто язык не повернулся. Потемневшие глаза раскрылись от удивления, густой изгиб бровей чуть приподнялся. Оливер продолжал буравить взглядом пытающуюся искренне улыбаться девушку. Но ему было плевать на эти попытки, плевать, какая мимика была сейчас на ее лице. Он пытался осознать, не послышались ли ему эти слова, от которых так больно сжалась грудь и защипало в носу, или же это очередной плод его нездорового мозга. Но нет, это правда, она хочет помочь, она протягивает ему руку помощи. Тредсон не думал, что Лана могла обманывать его, атаковать в единственное слабое место: ему было слишком больно предполагать это. В голове крутилось лишь: «Спасибо!». Мужчина почувствовал, как из глаз закапали слезы, лишь когда полностью опустился на кровать, прижавшись к телу Ланы, и уткнулся лицом ей в волосы. Он нее веяло холодом, видимо, от сильного страха, а сердце колотилось так рьяно, что сердце Оливера вошло в тот же ритм. Он вовлек в объятия хрупкие плечи, тут же съежившиеся от нового прикосновения, и прижал в груди. Тредсон пытался согреть ее, дать понять, что погорячился, что она в безопасности теперь, с ним. — Я верю тебе, Мама. Ты нужна мне, — прошептал он ей на ухо хрипловатым от непривычной волны эмоций голосом. Уинтерс нащупала правой рукой его сжавший простынь кулак и робко накрыла ладонью, насколько позволяли оковы. Оливер напрягся, но в ту же секунду журналистка почувствовала щекой, как приподнялись уголки его губ. Содрогаясь от страха и омерзения, Лана просунула левую руку, свободную только до запястья, в щель между кроватью и матрасом и отчаянно пыталась дотянуться до упавшего скальпеля. Их отделяла жалкая пара сантиметров и крепкие кожаные ремни, ничем не отличающиеся от тех, что использовали в лечебнице. Уинтерс готова была вспомнить любые молитвы, лишь бы Тредсон не решил сдвинуться с места или сделать с ней что-нибудь хуже этого. Казалось бы, что может быть хуже, чем лежать мертвым грузом в объятиях маньяка, но Уинтерс прекрасно знала, на что способен этот человек даже в приступе эйфории. Но Оливер не собирался ничего делать. Он просто наслаждался этим моментом, упивался близостью тела под собой. Настоящего тела, живого… тела его матери. Мужчина представлял себя маленьким мальчиком, запершимся в грязном чулане приюта от назойливых ровесников и монашек с их правилами и наказаниями. Он сидел в глубокой тьме целую вечность, пока дверь не распахнулась, разогнав чернильную темноту белым светом с золотыми пылинками в воздухе, а на пороге стояла она — его мама в образе Ланы. Он почувствовал необычайный восторг, любовь, вдруг ощутил себя в тепле, в безопасности, чего не случалось с ним ни разу в осознанной жизни. «Мамочка!»', — кинулся радостный Оли на шею улыбающийся женщине. — Мамочка, — еле слышно пробормотал Оливер. Его фраза только добавила Лане сил. Тугие ремни перетягивали жилы на побелевшей руке, резали кожу, однако Уинтерс не чувствовала боли, как не чувствовала того, что почти впритык продвинулась к краю кровати, и еще немного, и Тредсон бы точно заметил неладное. Наконец двумя пальцами она наткнулась на холодную сталь скальпеля и кое-как вытянула свой ключ к спасению на поверхность, тут же прижав ногой. — Оливер, — ласково обратилась девушка к встрепенувшемуся мужчине, — ослабь ремни, я хочу обнять своего малыша. — Конечно, — спохватился Тредсон, бережно освобождая хрупкие запястья. Почувствовав свободу, Лана схватила скальпель и, не позволяя мужчине опомниться, резко провела лезвием по его горлу. То ли состояние аффекта сыграло ей на руку, то ли все инструменты маньяка были идеально заточены, но, так или иначе, перерезать Тредсону глотку Уинтерс не составило никакого труда. Ей в лицо тут же хлынула волна крови, металлический запах просочился от вершины легких ко дну сердца, солоноватый привкус щипал пересохшие губы. Тредсон откинулся назад и схватился за кровоточащее горло. В его расколотом сердце развернулась бездна, и в топку полетели мечты и надежды. В распахнутых от боли и предательства глазах читалось кричащее: «Прошу, нет!». Словно рыба, проткнутая крюком рыболова и выброшенная на каменистый берег, мужчина пытался бороться, оставаться в сознании, отчаянно хватая последний воздух раскрытым ртом, но из горла вылетал один сдавленный хрип. Тредсон попытался схватить Лану, но та откинула ногой обессиленное тело и с легкостью слезла со смертельного ложа. — Не смей называть меня мамочкой, — выплюнула она напоследок, торжествующе провожая мутнеющий взгляд легендарного маньяка. Идеально белая постель насквозь пропиталась багровой кровью, ядовитые капли стекали со стены, образуя густые лужи на полу, издали напоминающие опавшие лепестки алой розы. Стерильное логово убийцы обернулось кровавым хаосом, в центре которого распластался неуловимый Кровавый Лик, уничтоженный своим же излюбленным инструментом. Алая струя продолжала неторопливо литься из распоротого горла на белоснежные подушки, а на оледеневшем взгляде отпечатались смертельный ужас и обида, непонимание. Того, кто никогда в жизни не доверял людям, погубило это самое доверие. Долго любоваться этим зрелищем у Уинтерс не было желания и, наверняка убедившись, что маньяк мертв, она на трясущихся ногах выбралась наружу и кинулась к телефону.***
1969 год. Громкий всплеск аплодисментов эхом озарил просторное здание книжного магазина. В зале многоэтажного хранилища книг собралась небольшая аудитория: ярые читатели, которые столкнулись с новым бестселлером журналистки и писательницы мисс Ланы Уинтерс с очень непростой судьбой и не смогли пройти мимо. Женщины восхищенно аплодировали настоящей героине, кто-то покорился ее отвагой, а кто-то утешался, вспоминая свою размеренную и немного скучноватую жизнь. Однако их всех объединяли душащие слезы жалости и страха за жизнь Ланы, раскачивающуюся на тонкой ниточке над пропастью из острых пил маньяка и электродов и смирительных рубашек психиатрической лечебницы. Пытливые взгляды были обращены на стройную фигуру ухоженной и привлекательной девушки в центре. Та самая Лана Уинтерс, покорившая сердца растроганных читателей. По ее внешнему виду никак нельзя сказать, что эта женщина ночевала в одиночной камере Брайерклиффа и побывала на терапевтическом сеансе у потрошителя женщин. Каштановые волосы больше не висели тусклыми прядями, а лежали в идеальной прическе после дорогого салона. Лицо Уинтерс вновь засияло жизнью, хоть и не так ярко, как прежде. Презентация собственной книги — Лана полжизни мечтала об этом. Однако тернистый путь к славе навсегда отпечатался у нее в душе в виде ночных кошмаров и гор успокоительных таблеток. — Я прочту немного перед раздачей автографов. Итак, начнем. — С улыбкой произнесла Уинтерс, присев на стул и распахнув книгу. — Сколько это продолжалось? 20 минут, 20 часов, 20 дней? В комнате без окон и часов время было для меня непозволительной роскошью. Я напоминала себе, что в любой момент оно может остановиться. Минуты, что я купила своей ложной показной лаской и сочувствием, утекли от меня, как песок сквозь пальцы: клик-клик-клик… Десятки завороженных умов внимали истории Ланы. Ее чарующий голос с выделенными нотами окутывал сознание каждого. И Уинтерс знала это и была довольна собой. Это то, к чему она шла, чего добивалась: признание читателей, их восхищение. Сильной женщиной, талантливой писательницей, несломленной журналисткой. Но насколько бы ни ценилась монета, у нее всегда есть обратная сторона. Лана читала выразительно, соблюдала паузы и интонацию, выпустив на волю свой актерский талант. Но уверенность, сплетенная в крепкую цепь с гордостью, внезапно раскрошились под внезапной тяжестью одурманивающего и окаменяющего страха. -…но в этот раз по ступеням спускалась не одна пара ног. Другая женщина со связанными со спиной руками плелась перед ним. Она оступилась и упала прямо передо мной. Она взглянула на меня — и я будто посмотрела в зеркало… «Все это чушь. Этого никогда не было, — ударил знакомый и до мурашек ненавистный голос. Журналистка даже не удивилась, вновь увидев перед собой убитого маньяка: она на протяжении всей книги представляла в голове этот разговор. Слова слетали с тонких губ Тредсона, точно градины, монотонно барабанили по сердцу. Разумеется, не было, однако Лана начинала верить, что это единственная правда. Причинял ли он ей вред на самом деле, использовал ли хоть один из изощренных инструментов в арсенале Кровавого Лика? Нет, но это не обязательно знать читателю. Уинтерс посчастливилось не испытать на своей коже хирургические навыки Тредсона, однако ее всегда будут преследовать образ предыдущих жертв маньяка, искаженные предсмертной гримасой боли. И Лана хотела донести до людей эту боль через свою героиню. Но большая часть ее истории осталась ложью. Огонь интереса в сердцах читателей мог разгореться диким пламенем вовсе не от пресловутой истории запертой в клетке пташки. Им нужна была мученица, за чью жизнь они бы переживали сильнее, чем свою за собственную, чьи слезы заставили бы их сердца замереть и сжаться. И ни сутки глухого одиночества в сыром подвале, начиненном десятками пил, ни трепетная история Оливера не принесли бы книге Ланы такого бешеного успеха и прямой дороги к прежней жизни, как душераздирающий рассказ чудом выжившей жертвы Кровавого Лика. А Венди? Неужели любовь всей ее жизни достойна прятаться под маской соседки по комнате? Но ведь и это не имеет теперь значения. — Признай, Лана, ты заинтересована только в одном — в славе, — журналистка вздрогнула будто от пощечины. Внезапно Уинтерс почувствовала мягкую ладонь на плече и вздрогнула от неожиданности. — Простите, я потеряла строку, — замялась растерянная девушка. — Нет, вы простите за то, что Вам пришлось снова пройти через это. Вы невероятно отважная, — ответил мягкий голос. С вновь поднявшимися аплодисментами Лана прочувствовала опору и уверенность в себе. Уинтерс не могла обойтись без поддержки этих людей, но вместе с тем знала, что среди них нет ей равных. — Что ж, лучше приступим к раздаче автографов. Я уверена: это то, чего вы все с таким нетерпением ожидали, — тут же широко улыбнулась Лана, обращаясь к аудитории, и уверенно прошла к столу. Она выбралась из психиатрической больницы для преступников — самой мерзкой ямы, куда способен попасть человек, испытала настоящие круги ада, и не потеряла при всем этом рассудок. Она сильная, совладает и с упреками мнимой совести.