Конь с золотой гривой

Почти незнакомый, но уже такой близкий росский мальчик по-прежнему лежал в полутёмной каморке Плети на тоненьком, видавшем виды матрасике. Худенький, низкорослый, хрупкий, с забавным веснушчатым лицом – он так не походил на таврских мальчишек. «Совсем, должно быть, маленький – лет одиннадцати на вид. И волосы у него необычного цвета – почти как колосья на полях. Или… как пожухшие от солнца травы в степи на Равнине». На той самой Равнине, о которой иногда говорили старшие. Правда, бескрайние просторы Плеть видел только в книжке, но это не мешало ему запомнить раз и навсегда их красоту. Позавчера Зубр Плеть принёс с ринга этого мальчишку. Совсем ещё юный рос, на боях такие то и дело бывали, и то и дело им не везло. Не повезло и этому: Урда Кочка переломал мальчишке все рёбра, да и внутри что-то, похоже, отбил. Всё это время юный рос лежал в лихорадке: метался, временами бессвязно стонал и что-то выкрикивал на причудливой смеси росского языка и разных неросских наречий. Наверное, до сих пор представлял, что он на ринге. – Ты тол’ко не умирай, – прошептал Плеть, осторожно обтирая веснушчатое лицо мальчишки влажной тканью, – ты – мой друг, и я тебе помогу. Будет всё хорошо, всё будет правил’но. Но рос не слышал его или же не понимал. На прикосновение влажной ткани он ответил таким мучительным стоном, что Плеть чуть не расплакался. «Должно быть, тебе очень больно. И ты весь горишь ещё. Но я тебе помогу», – подумал Плеть и, сам не понимая почему, начал сбивчиво рассказывать: – Знаеш’, мы верим, что горизонт – это граница между верхом и низом… так сказат’, то, на чём мир стоит. А ран’ше – давным-давно ещё – не было никакого горизонта, всё едино было. Добро и зло были вместе, заодно, – никто не понимал, где одно, а где другое. Да и мира, говорят, толком не было. И это было неправил’но. Плеть осёкся, услышав очередной стон, намочил тряпицу в тазу, как следует выжал её и положил росскому мальчишке на лоб – ровно и аккуратно. Ведь ровная линия так похожа на горизонт, а это значит, что всё будет правильно. Честно. Справедливо. Рос снова вздрогнул и застонал, но в себя так и не пришёл. – Держис’, – тихо попросил Плеть. – Я знаю, что ты не из тех, кто сдаётся. Ты умееш’ борот’cя, ты обязател’но поправиш’ся. Плеть убеждал не только лежащего в жару и беспамятстве юного роса – он убеждал самого себя. Его единственный друг не может умереть. Не должен. Это будет неправильно. Старшие только снисходительно посмеивались, а Цой Ночка, сверкая глазом, повторял, что «этот рос всё равно скоро помрёт». Но «этот рос» не собирался сдаваться и упрямо боролся за каждое мгновение жизни. Плеть боялся за него. Ведь смерть не всегда спрашивает у людей, хотят ли её видеть. Ездит она, по древним поверьям, на чёрном призрачном коне да собирает свою жуткую дань – и поспорить с этим не выйдет. Хотя маленький рос до сих пор спорил, и весьма успешно. Взяв горячую и худенькую, как у девчонки, руку мальчика в свои ладони, Плеть сбивчивым шёпотом заговорил: – У нас ест’ повер’е – тот, кто умирает, попадает на небо. Там просторно, хорошо, пасутся небесные табуны – несметные стада красавцев-коней. Там всё не так, как здес’, там… сказка. Но послушай, тебе туда не надо пока, тебе туда рано. Это будет неправил’но, если ты уйдёш’ на небо. У тебя ещё всё будет здес’ – и табуны, и сем’я, и ден’ги, ты тол’ко вер’ мне и не думай умират’. Слышишь?! Мальчишка не слышал его. Должно быть, он уже видел где-то в своих горячечных грёзах заоблачные луга, а на них – небесные табуны. Или же ему чудились те самые лешие и шельмы, в которых вроде как верят росы? Об этом Плеть упорно думать не хотел и убеждал себя, что маленький рос видит всего лишь какую-то липкую бессмыслицу. Так ведь было несколько лет назад у самого Плети, когда он сильно и страшно простудился. Тогда в голове не было ничего осмысленного – только какой-то омерзительный жгучий туман, из которого хотелось как можно скорее вынырнуть. Через день росский мальчик пришёл в себя – как раз тогда, когда Плеть снова менял ему холодную примочку на лбу, стремясь соблюсти ровную, точно горизонт, линию. – Пошёл вон, – процедил юный рос и опять прикрыл глаза, проваливаясь в беспамятство. Плеть нисколько не обиделся. Он не помнил себя от счастья: друг пришёл в себя, друг будет жить. А что он там сказал – не важно. Да хоть бы и по матери обложил – ведь чего только в жару и бреду люди не говорят, верить тому не стоит. Вскоре маленькому росу стало гораздо лучше – настолько, что он теперь целыми днями сидел в постели, обложенный подушками (Плеть не поленился натаскать их чуть ли не со всей общины), и порывался встать, несмотря на возражения Плети. – Это неправил’но, – строго говорил Плеть. – Тебе тол’ко пару дней как полегчало, а ты уже рвёш’ся встават’. Не надо, у тебя же ещё рёбра не срослис’, да и голова наверняка болит. – Quelle absurdité! – пренебрежительно фыркнул на незнакомом, но вроде бы европейском наречии веснушчатый парнишка. – Я себя отлично чувствую: жара теперь точно нет, l’appetite в наличии – сейчас, пожалуй, целое ведро супа съел бы! А ты, mon ami, меня всё в постели держишь… Отпустил бы ноги размять. – Обожди пару дней ещё, – жалобно попросил Плеть. – Тогда по дому можно будет ходит’, а там, глядиш’, и на улицу тоже. Я же твой друг, я тебе добра хочу. Видно было, что до того никто об этом маленьком, худосочном, но таком упорном и ершистом росском мальчишке особо и не заботился. Конечно, в общине больных и страждущих тоже не слишком-то баловали, но всё же своих лечили на совесть, и суровые бойцы, которым что-нибудь перебили или сломали, покорно отлёживались в постели, пока всё срасталось да затягивалось. Этот же рос, похоже, вообще не привык болеть: повалялся в жару несколько дней да снова рвётся на подвиги. – Лежи спокойно, – мягко продолжил Плеть. – Я сейчас тебе расскажу одну сказку, мне её часто рассказывали в детстве. – Сказку? – Глаза юного роса загорелись любопытством. – Вашу, таврскую? – У нас говорят, что там, на небесных лугах, пасется табун чудесных кобылиц. Представ’, бескрайний луг, вес’ заросший ковылем и медовой травой – и запах от них по всему лугу такой, что голова сладко кружится... А на лугу – белые-белые кобылицы, как снег, как пух. У них серебряные гривы и синие глаза, и ржание тоже серебристое, как будто мониста звенят. Мы отсюда видим, как по небу бегут облака – а на самом деле это резвятся небесные кобылицы. А с ними ходят жеребята... Понимаеш’, весной ест’ такой ден’, когда солнце первый раз остается на небе долго, и тогда ден’ равен ночи. Мы верим, что в этот день к небесным кобылицам приходит золотой солнечный кон’. А через положенный срок появляются жеребята. Они все черные – представ’, черные как смол’, чернее ночи на равнинах. Тут-то ночи летом светлые, а там, мне говорили, совсем черные... А гривы и хвосты у жеребят золотые, это потому что отец у них солнечный кон’, и в гривы вплетены золотые ленты. А когда жеребята вырастают, они уходят в небесную степ’, где живут наши предки. Туда попадает после смерти каждый, кто достоин называт’ся тавром, и у каждого там будет свой кон’, чудо-кон’, черный с золотой гривой... – А кто достоин называться тавром? – вдруг перебил до того завороженно слушавший рос. – А бывает такое, par exemple, что он и не тавр вовсе? Плеть крепко задумался. – В легендах такое бывало, – наконец сказал он. – Были герои не нашей крови, которых принимала община. Но это же тол’ко легенды. Юный рос нахмурился и закусил губу. Замолчал, и глаза уже не блестели так, когда Плеть рассказывал про небесные табуны. – Скажи, а как тебя называт’? – наконец спросил Плеть, лишь бы только прервать это молчание. – А как хочешь, – фыркнул тот. – Хоть горшком назови, только в печку не ставь, – знаешь такую поговорку? – Так неправил’но, – горячо возразил Плеть. – Каждого называют по-своему, особенно. Ест’ имена для чужих, а ест’ – для своих. Я вот Зубр Плет’… – Зубр Плеть? – переспросил юный рос. – Хм, это для чужих или для своих? Плеть замялся. Правда, ответа и не требовалось, потому что рос уже продолжал: – Ну если тебе так надо, то я – Себастьян Гришевич. Это для чужих, – криво усмехнулся он. – А для своих? – А для своих… Знаешь что? Зови меня Басей. – И тут он душераздирающе зевнул. – Ты спи… Бася, – проговорил Плеть. – Ты отдыхай. Тепер’ все будет хорошо. «Когда-нибудь и у тебя будет небесный черный конь с золотой гривой», – добавил он уже про себя.