Корабли в моей гавани

Корабли в моей гавани… Не взлетим, так поплаваем.

      Музыка зачарованного проигрывателя замолкает, и наступает тишина, но Куинни Голдштейн, увлеченная картиной, запоздало замечает это, лишь когда с кухни доносится звон разбитой посуды. Отложив кисточку, Куинни спешит выйти из мастерской, но абсолютно зря — в руках Ньюта уже совершенно целая чашка. Изящный тонкий фарфор, нежные розы на девственной белизне. Куинни помнит, как увидела эту чашку на витрине не-маговского магазина и не удержалась, чтобы не купить. Подарила сестре без повода, и с тех пор чашка стала для Тины любимой.       Ньют улыбается, слегка приподняв уголки губ, как бы извиняясь за свою неловкость. С этой чашкой, с закатанными рукавами рубашки, посреди ее кухни — он такой простой и домашний, что щемит в душе. Но улыбка не может обмануть Куинни, ей не нужно заглядывать в мысли Ньюта, чтобы распознать ее фальшь. Скамандер чувствует себя не в своей тарелке — у Тины рейд.       Вечер подкрадывается незаметно. Еще недавно мастерскую заливали ласковые лучи июльского солнца, светившего в огромные окна, и вот уже все вокруг окутали сумерки. Куинни с неохотой расстается с кистью и красками. Кому-то может показаться странным, что она всегда пишет обычной акварелью. В красках Куинни нет магии, но в картине, которую создает снова и снова, она видит волшебство. Горьковатый вкус воспоминаний детства на всех ее холстах, на первый взгляд похожих друг на друга как близнецы — одинокий корабль на маленькой пристани.       Тина говорит, что Куинни не может помнить это место, но оно вырисовывается в ее сознании слишком ярко и четко. Ей не было и двух, но ее рука выводит очертания пейзажа с поражающей точностью — пристань, вымощенную деревянными досками, и старый корабль, заброшенный и никому не нужный. Они жили тогда в небольшом городке у океана, и мать часто водила маленьких Тину и Куинни на берег — смотреть, как догорает закат и солнце тонет в недрах вод, окрашивая их синеву багряными красками. Куинни не должна всего этого помнить, но в ее мыслях давно живет образ: две маленькие девочки идут по старым доскам, держась за руки. Сознание легилимента — странная вещь.       — Будешь какао? — Ньют появляется в мастерской с двумя кружками в руках, и комнату заполняет насыщенный аромат. Куинни оттирает краску с пальцев, забыв о магии, и Ньют приходит на помощь. Поставив кружки на стол, он раскрывает маленькие ладошки своими пальцами и произносит очищающее заклинание, поведя палочкой.       Куинни благодарит его и спешит поскорее взяться за свою чашку — занять руки, чтобы скрыть их дрожь. Мимолетные прикосновения Ньюта подобны слабым ударам тока. Не больно, но пробирает.       — Красиво. — Ньют любуется картиной, которую Куинни закончила сегодня, но она знает: Скамандеру не понять. Не увидеть всех тех отличий — маленьких деталей, едва уловимых оттенков цвета, которые делают этот холст не похожими на десяток других. Он никогда не спрашивал Куинни, почему она пишет один и тот же пейзаж, и за это она испытывает благодарность. Хотела бы она сама знать…       На часах полночь. Часы ужасно старомодные, нелепые и шумные, совсем не вписываются в уютную обстановку дома, что приобрели сестры Голдштейн взамен нью-йоркской квартиры. Каждый раз, когда кукушка выскакивает из створок своего окошка и отсчитывает двенадцать раз, Куинни вздрагивает. Часы подарили Тине на свадьбу ее коллеги, и она шутит, что заберет их в Лондон с собой, когда уедет вместе с мужем на его родину. Куинни откликается «да пожалуйста», но тишина, что наступит в конце лета, до невозможного ее пугает.       Куинни и Ньют убивают время, играя в волшебного эрудита, — буквы парят в воздухе и складываются в слова на зачарованной доске. Ньют сыплет названиями волшебных существ, часть из них Куинни нравится, а другую она предпочла бы никогда не знать. Некоторые животные в чемодане Ньюта пугают младшую Голдштейн. Возможно, поэтому Скамандер выбрал старшую сестру. Тина ничего не боится.       Чем дальше уходят стрелки часов и минут от полуночи, тем чаще Ньют забывает о своих ходах. Тина еще не вернулась с рейда, она слишком задерживается.       — С ней все хорошо. Ты знаешь, я же чувствую. — Ньют отзывается не сразу, но отвечает краткой благодарностью, и снова Куинни распознает в его голосе фальшь. Она может успокаивать его сколько угодно, но Ньюту нужно только одно: увидеть свою жену целой и невредимой. Он, наверное, хотел бы иметь с ней эту ментальную связь, как и Куинни. Иногда, когда она читает мысли Тины и отвечает ей, Куинни замечает, как следят за ней зеленые глаза, и ей кажется, самую малость — Скамандер ревнует. Он хотел бы быть единственным, кто угадывает мысли Тины. Он не хочет ни с кем ее делить, даже с сестрой.       Игра больше не приносит удовольствия, сидеть в гостиной с молчаливым свояком становится в тягость. Куинни говорит ему, что идет спать, и Ньют машинально желает ей спокойной ночи. Уходя, она вновь слышит звон посуды — он снова разбил чашку Тины. Для Куинни не секрет: Ньют отсчитывает дни до отъезда в Англию — тогда больше не нужно будет ждать Тину с рейдов, не нужно будет бояться за нее.       Куинни тоже считает дни. Тогда в доме воцарится одинокое безмолвие, но с Ньютом будет покончено. Не будет больше тахикардии от его улыбок и дрожи в ногах при звуках его голоса. И скудных прикосновений к ее ладоням — очистить заклинанием краску — можно будет не ждать, и сердце замирать не будет.       Куинни не поднимается в спальню — возвращается в мастерскую, зажигает побольше ламп, чтобы стало светло, как днем. Достает чистый холст, краски и кисти.       Куинни знает, в глубине души она давно себе призналась: пусть Ньют снится ей по ночам, дело совсем не в Ньюте. В доме наступит тишина, и не будет больше звонкого «что у нас на ужин, сестренка?» и внимательных взглядов серых глаз. Куинни боится, что на расстоянии — между ними будет целый океан — она больше не будет чувствовать Тину. Что связь, сопровождавшая их всю жизнь, исчезнет. Боится навсегда и всецело отдать Тину Ньюту. Сестра всегда была ее, и только ее — до того проклятого ноября.       Ее рука не дрожит, цепко сжимая кисть, выводит привычные очертания старой пристани. Куинни снова пишет все тот же пейзаж, в котором сестра крепко держала ее за руку когда-то. Совсем скоро хлопнет входная дверь, и гостиная наполнится звуками голоса, родного до боли. Тина обязательно заглянет в мастерскую и недовольно поморщится, застав сестру за обыденным делом — и это-то посреди ночи. А Куинни… Куинни будет только рада, что легилимент из двоих сестер — это она и Тина ничего не знает. Тина велит привычными интонациями старшей в семье идти спать, и Куинни пообещает не затягивать с этим. К тому времени на холсте — в одиннадцатый раз — оживут очертания старого корабля, и солнце догорит в закате.       Как же они, Тина и Ньют, такие проницательные, не понимают, глядя на пейзажи-близнецы Куинни: заброшенный парусник, всеми забытый, — это она сама.