Попался

Жесткий панцирь мятной жвачки раскалывается, сжатый коренными зубами, в ушах плотно сидящие вакуумки - вот и все защитные меры от шума и запахов Московского метро. От чужих острых локтей, твердых углов сумок и еще черт-те чего, увы, не спасет, но с музыкой хотя бы не так скучно становится. Все лучше, чем слушать менторский тон дежурных и «Осторожно, двери закрываются». Хотя порой, ну совсем иногда, особенно когда вечером поздно возвращаюсь с пар и вагоны почти пустые, мне нравится слушать стук колес. Улавливаю в нем какой-то особенный ритм - хотя, казалось бы, что там может быть эдакого, даже, пожалуй, гипнотического, - по коленке постукиваю в такт и из-под надвинутой на самые брови шапки наблюдаю за спящим вагоном. Иногда даже знакомые лица мелькают: девчонка с параллельного потока, которую я запомнил только потому, что в одну из поездок она оставила шарф, а я на следующий день вернул, еще мужик в грязно-оранжевой куртке, что всегда выходит на станции раньше моей. Иногда, но явно не сегодня. Не сегодня, когда, несмотря на давно минувший час пик, в вагоне народа больше, чем бывает в пресловутые шесть вечера. Буквально насилу втискиваюсь, едва не защемив дверьми пуховик. Втягиваюсь внутрь и, поудобнее перехватив лямку почти пустого рюкзака, хватаюсь за поручень. Станция… Одна… Две… Жарко становится. Дышать трудно. Расстегиваю парку, оттягиваю плотный ворот свитера. Все одно: спина и волосы сзади на шее противно мокрые. До дома пилить около двадцати минут. Ежусь, уже воображая, как колючие мурашки разбегаются по моей влажной коже от любого дуновения ветра, и кривлюсь. Музыка в наушниках затихает, и я даже проверяю мобильник, вытягиваю из кармана, чтобы глянуть, не разорвало ли синезубое соединение с наушниками, но все в норме. Высвечиваются. Невнятное шипение, высокий визг в динамиках, и, прежде чем я успеваю выдернуть беспроводные вакуумки, кто-то грациозный, как бегемот на коньках, с силой впечатывает локтем мне в бок. Подскакиваю, наступаю на чьи-то ноги. Извиняюсь, потираю ушибленное место и понимаю, что музыка снова играет. Только вполовину тише, чем до этого. Неужто динамики так быстро сели? Кажется, и вправду похрипывают. Зашибись. Добавь это в статью непредвиденных расходов на новый месяц, жлобствующий придурок! Знал же, что эти чертовы триста рублей разницы еще боком вылезут. Чувствовал. Настроение, и без того не дотягивающее хотя бы до «сойдет», кубарем скатывается до полного отстоя. Очень кстати вспоминаю про маячащую на горизонте курсовую, и плечи опускаются окончательно. Постепенно оттесняют в середину вагона, и спустя полчаса стою напротив паренька, увлеченно разглядывающего носки своих зимних ботинок. Сильно горбится, и поэтому вижу только сцепленные в замок пальцы и голову, покрытую бордовым капюшоном толстовки. Отчего-то привлекает мое внимание. Просто притягивает к себе взгляд: сколько хочешь зрачки отводи, а все одно… к нему возвращаются. Волосы, кажется, светлые, пара прядок торчит. На одной болтается что-то замысловатое, интересное, и я, забывшись, подаюсь немного вперед, чтобы рассмотреть. Ничего с собой не поделать. Слишком скучно, а в спину прямо сквозь рюкзак и пуховик то и дело неприятно тычет чей-то не то локоть, не то угол сумки. Ненароком голенью касаюсь колена паренька, и, словно очнувшись, он тут же вскидывается. Пожалуй, даже слишком быстро. И движения его резкие, какие-то ломаные. Выкручивает пальцы, меняя положение рук, и тут же прячет кисти в карманы. Показалось даже, что у него ногти накрашены. Не то черным, не то темно-бордовым. Лишь на секунду показалось, что мелькнул алый отблеск. Мгновение - и он уже в мое лицо пялится, даже, кажется, оскалившись, но моргаю и убеждаюсь, что действительно померещилось. Игра теней в полутемном вагоне или еще что. Улыбается и как-то светлеет лицом даже. Непонимающе моргаю в ответ, и он, поддерживая эту невербальную беседу, вопросительно склоняет голову набок и задумчиво, нахмурив лоб, прикасается вдруг к моему колену. Ведет по нему раскрытой ладонью и, чуть сжав, рывком поднимается на ноги. Притиснут вплотную и на полголовы ниже оказывается. Внимательно смотрит и, подмигнув вдруг, взявшись за лямку моего рюкзака, тянет на себя, а после, ловко повернувшись, меняется со мной местами. Нажимает на плечо и усаживает на свое место. И все это до того плавно, в одно слитное движение происходит, что так и застываю, распахнув рот. Подмигивает, смахнув с глаз челку, и, напоследок толкнув мое колено своим еще раз, ловко вклинивается между грузным пузатым мужиком и чьей-то спиной в норковой шубе. Исчезает из виду сразу же, народа слишком много, только еще мелькает красный капюшон среди разнокалиберных меховых шапок. Остаюсь сидеть на месте, чувствуя себя по крайней мере… заинтригованным и, может быть, самую чуточку, самую, смущенным. Неужели у меня на лбу написано, что мальчики - в моем вкусе? Неужели пялился на него так пристально? Музыка в наушниках затихает. Словно прием ухудшается, шипящие помехи подтверждением лишь. Со вздохом неловко лезу в карман, перед глазами все еще та занятная штука на светлой пряди, и пальцы загребают пустоту. Только шероховатую перчатку нащупывают. Ни мобильника, ни ключей. А песенка все играет… Только все тише. Чудится, что даже издевательски. Сглатываю. В ту же секунду понимаю, что произошло. Как если бы по второму кругу, цепкие ручонки на себе чувствую. Вот же паскуда! Как ловко спер! А я-то тут уже… Вскакиваю на ноги и особо не церемонясь расталкиваю локтями народ. Тучный дядька тут же падает на его-мое место, тем самым позволяя мне чуть осмотреться и приметить яркое пятно в противоположном конце вагона у сомкнутых дверей. Сжимаю челюсти и начинаю пробираться вперед. Наступаю на чужие ноги, получаю увесистые тычки в спину, пару крепких матюков вдогонку… Да насрать! Должен вернуть чертов телефон до того, как поганец улизнет. Ступит на платформу - а там уже шансов перехватить почти не останется. Бордовый капюшон все ближе. Досады, распирающей изнутри, все больше. Надо же было оказаться таким лопухом! А глаза у него темные были… Несмотря на светлый цвет волос. Карие, почти черные. Ресницы длинные… А как губы мял… С силой кусаю себя за щеку, наказывая, и пытаюсь обойти поистине необъятную женщину в темном пальто. Всего пара-тройка сидений осталась, и он вдруг оборачивается. Безошибочно, словно только этого и ждал, впивается в мое лицо взглядом, ухмыляется и, хитро подмигнув, ускользает в соседний вагон. За секунды. - Ах ты тварь! - пожалуй, звучит скорее отчаянно, нежели зло, но внутри все равно не выходит удержать. Пропихиваюсь к створкам, налетаю на них грудью, рюкзак цепляется за чью-то сумку, раздраженно дергаю его на себя, слышу треск ткани и чужой возмущенный вопль… Переваливаюсь в соседний вагон. Глохну и слепну на миг. Все цвета съедает оглушающе белая вспышка. На барабанные перепонки давит, дыхание перехватывает. Дезориентированный, наощупь вытягиваю правый наушник из уха и сжимаю в ладони. Обнаруживаю, что на голове больше нет шапки. Первым из коконом по самую макушку обернувшей тишины прорисовывается мерный, до безумия знакомый звук. Стук колес. После - негромкие хлопки за спиной. Двери ходуном ходят. Запахи следом. Но не метро, не прокуренного, вонючего вагона. Лаванды. Высушенной, душистой, с терпкими нотами. Абсолютно чистый запах. Без примесей. Краски возвращаются постепенно. Одна за одной. Первой - синий оттенок невесть откуда взявшихся в типовом вагоне метро занавесок. Скорее, штор даже, тяжелых, струящихся до самого пола, стянутых бархатными шлицами. По обе стороны от массивного лакированного стола, что появляется следующим ярким пятном. Расплывается немного, а после становится четким. С белыми бликами на идеально зеркальной полировке. Ладонью перед лицом вправо-влево. Смутным розовым пятном. Еще раз. Более тонкие очертания предметов выступают. Как на старых полароидных фотографиях. Медленно. Не то ткани, не то обои на стенах вагона. Вычурные, вовсе не электрические светильники. И парень, наконец сбросивший с головы капюшон, неторопливо уходящий вглубь вагона. Еще черное что-то: продолговатое, матовое, вытянутое. - Эй?.. - окликаю неуверенно, в горле как после сна першит. Запах лаванды усиливается, да так, что слезы выступают. Отираю их тыльной стороной ладони, той, в которой все еще зажат наушник, и вижу все и сразу. Черное - старомодные цилиндры. В вагоне помимо нас, меня и воришки, еще трое. Все спиной были. Все, пока я не окликнул. Разворачиваются резко, одной лишь шеей, не меняя положения плеч. Смотрят словно СКВОЗЬ. Глазницы пустые. Черные и страшно матовые. Двое, те, что ближе, не третий. Третий потягивается и, сжав костлявыми пальцами набалдашник круглой, явно тяжелой трости, легко поднимается со своего места. Улыбается. Слишком широко. Касается плеча поравнявшегося с ним парня в капюшоне, легонько сжимает и негромко воркует что-то. Иначе не назовешь. Старомодный цилиндр на голове, длиннющие пряди, выбеленные до серебристого. А лицо до того гладкое, невозможно четко очерченное, вытянутое. Идеальный рисунок выдающихся скул, светлые глаза, прямой нос. Кажется, в сюртуке. Не сказать, что знаю, как этот предмет называется наверняка. Никогда не видел подобного и не носил. Рубашка настолько белая, что его кожа отдает синевой. Едва уловимо, не то потому, что освещение злую шутку играет, не то потому, что… Наверное, грим? Догадка кажется мне весьма логичной. Вообще единственным, что приходит на ум. Растерян. Оглядываюсь по сторонам в поисках съемочной команды, недовольного тем, что в кадр влез посторонний, оператора или еще кого. Но вагон выглядит по-настоящему реальным. В лампах вьется настоящее пламя. - Простите… - губы сами лепечут, успел забыть и про парня с занятной штукой на волосах, и про то, что он стащил у меня мобильник. Губы сами лепечут, и единственное произнесенное слово срабатывает быстрее укола стоматолога. Скулы немеют. От смущения, растерянности и… страха. Иррационального, странного, но напрочь подавляющего все другие ощущения и чувства. Колени мелко дрожат. Как если бы должен был бежать, но никак не сорваться со старта. Как если бы… Спешно языком по губам, чтобы увлажнить, взять паузу, и снова заговорить, увереннее уже, как хотелось б верить: - Простите, я, кажется… Взгляд мечется от одного ко второму, от одного в цилиндре до другого, скинувшего капюшон. Лица у обоих гладкие, без единого изъяна. Безумно похожи, и черты разнятся одновременно. Не понимаю, как такое может быть. Остальные, те, что ни на сантиметр с места не сдвинулись, чудятся мне хитрыми механизмами. Куклами для съемок. Муляжами. Растерянно наблюдаю за тем, как парень - и парень ли вообще? - в бордовой худи шарит пальцами внутри кармана и протягивает мой телефон. «Ну же, возьми», - так и говорит его взгляд. - «Подойди». Шаг вперед пытаюсь сделать. Подошвы клейкие. От пола не отодрать. Только вместо привычного покрытия - пушистый светлый ковер. Ковер, на котором наверняка останутся следы моих грязных, уличную слякоть месивших ботинок. Тот, что в сюртуке, все улыбается, но уже не так вызывающе. Его лицо смягчается, становится озабоченным, тонкие брови сходятся на переносице. Когда заговаривает, кажется, и вовсе… На момент ступни к полу. Ни на полметра вперед, ни развернуться и выбежать. Второго хочется куда больше. Внутри все вопит. - Merci mon chéri, - обращается скорее к светлой макушке и его замысловатой заколке, нежели к самому хозяину худи. И голос… Высокий, чарующий, не похожий ни на один из тех, что я когда-либо слышал. Гипнотизирует. Гипнотизирует, пусть и ни слова не разбираю. Говор лишь вызывает смутные ассоциации в памяти. - Repose-toi bien. Юноша тут же кивает, поспешно плюхается на освободившееся место и, согнувшись, наваливается на темную столешницу грудью, укладывая подбородок на сцепленные руки. Неприкрыто пялится. Как в вагоне, снова. Только теперь уже, уверен, не наваждение или морок. Смотрит так, словно готовится сожрать меня. Мой телефон небрежно валяется рядом с его запястьем. Темным экраном вверх. Цилиндр опускается на мягкую лавку, смахивающую больше на диван. Длинные пальцы, отчего-то кажется, что холодные, пробегаются по ее спинке, топорщат бархатные ворсинки, и мужчина, кем бы он ни был, подходит ближе. Крутит трость в пальцах. Хмурится, заприметив нечто на рукояти, и, так же резко, как заинтересовался, просто выпускает ее из рук. Успеваю моргнуть только, а он уже на расстоянии шага. - Я не понимаю… - негромко, почему-то страшно в полный голос произносить, начинаю и тут же затыкаюсь. Подушечки пальцев касаются моих губ. Ледяные. - Tu n’as pas besoin, mon amour, - воркует, осматривая со всех сторон, и бережно, словно для того, чтобы не спугнуть, касается ладонью моей. Той, что все еще сжимает наушник. По фалангам ведет, пробирается к центру ладони и разжимает. По одному. Черный кусок пластика, налепленный на динамик, падает. Совершенно бесшумно теряется в светлом ворсе. Мизинец, безымянный, средний, указательный… Переплетает пальцы с моими. Моими, которые вспыхивают покалывающим холодом. Подобное чувствовал, умываясь ледяной водой. До ломоты в суставах. И все это так естественно, легко, словно так и нужно. Словно я позволил бы, если не был бы таким… замороженным. Только чем же? Неужто голосом? Или взглядом?.. Ошибка не первая, но фатальная. Потому что решаю выяснить это наверняка. Потому что, как только что разбуженный, веду шеей, поднимаю лицо, чтобы УВИДЕТЬ, и… черные провалы, иначе не назовешь, затягивают меня. Приковывают к месту. Отнюдь не только метафорично. Его радужки сливаются со зрачками. И те другие - сплошная чернь. Белков почти не видно, слабо светятся узкой кромкой, поглощенные этой тьмой. - Je t'ai eu, - сладко, на выдохе шепчет, обдавая холодом мое лицо, и я замороженно улыбаюсь в ответ. Не потому, что хочу, а потому, что лицевые мышцы не слушаются. Касается моего лица, нажимает на скулу большим пальцем, остальными легонько вертит из стороны в сторону за подбородок. Замечает молнию на пуховике и, улыбнувшись светло и радостно, совсем как ребенок, находит застежку, тянет ее вниз. До самого конца. Под верхней одеждой тонкий темный свитер, который он с интересом рассматривает. Пробует материю на ощупь. И снова цепко ловит меня своим взглядом, приковывает к своим зрачкам. Не моргнуть. Сердце все громче и громче стучит, и, кажется, он слышит этот звук. Кажется, он слышит даже, как кровь шумит в моих венах. Правой ладонью, поморщившись от того, как топорщатся жесткие рукава его одеяния, прижимается к моей шее, как если бы пытался отогреть ее или напротив заклеймить свежим обморожением. Левая же вновь играючи проходится по фалангам моей опущенной руки. Поглаживает их. - Si chaudes... - скорее себе под нос бормочет, но и меня еще больше завораживает. - Si belles. Сжимает за запястье, тянет вверх и, перехватив за кончики пальцев, подносит кисть к своим губам. На манер старомодного приветственного поцелуя. Оглядывает свежие царапины и неловкие мазки, оставшиеся от шариковой ручки. И действительно целует. Медленно, по одному. Опять же с мизинца. Кисть как в огне. - Je vais peut-être mordre ceci en premier. - Проходится по всем и в конце прижимает кисть к своему лицу. Внутренней стороной, чтобы коснуться выступающих синеватых вен на запястье. Потеплевшими губами. - Et je laisserai cela à d'autres. Раз! - и рюкзак отлетает в сторону, а куртка валится на пол. Сдернул и тут же поперек пояса обхватил, подтаскивая еще ближе к себе. На полголовы выше. Склоняется, оттягивая ворот свитера чуть в сторону. Очерчивает острыми, слишком крепкими ногтями очертания дернувшегося кадыка. Пальцы мажут чуть в сторону, прижимаются там, где упруго бьется пульс. Прижимаются к сонной артерии. - Tu mourras lentement. Je t'ôterai la vie et la prendrai pour moi-même. Tout, jusqu'à la dernière goutte. Голова ощутимо кружится. Вправо ведет, колени подламываются. И одновременно с этим совершенно пусто в голове. Ни единой мысли или ее отголоска. Сплошное блаженное кукольное ничего. Фарфоровый… Пустой. Немой. От распухшего, неповоротливого языка и до кончиков пальцев. Которые лишь судорогой бьет. От которой мелко подрагивают. Головы не повернуть. И все это - власть черных страшных глаз. - Ah, as-tu peur? Pas la peine, - воркует, приближая свое лицо к моему. Притягивая словно в танце, еще ближе. Буквально давит. Напирая, втискивает в двери вагона, и даже спиной чувствую, что они не такие, как те, через которые я сюда заходил. Все не такое. Все не то. Его губы тонкие; кажется, едва заметными линиями очерченные. Его губы… Твердые и, как и он весь, словно восковые. Гладкие даже на вид. Его губы… Слишком широко растягиваются в ухмылке. Неестественно. Жутко. Его губы… Касаются моих. Неожиданно и так странно. Шокирующе. Отпихнуть бы, да ладони стали чужими. Отпихнуть бы, пока я могу хотя бы думать об этом. Пока я могу быть против. Пока могу… Отпихнуть? Сомнения сохраняются лишь на доли секунды. Делает со мной что-то странное, невообразимо приятное своим ледяным наглым языком, и я, забывшись, отвечаю ему. Отвечаю так пылко, как ни одному из малочисленных любовников не отвечал. Оживают пальцы. Цепляются за полы его сюртука. Комкают твердую ткань, и она кажется покрытой тонкой коркой льда тоже. Больно. Колет. Прихватывает мои губы по очереди, то нижнюю в рот втягивает, то играючи покусывает верхнюю. Языком скользит по моему, и я, отвечая, напарываюсь на нереально острые, уколовшие меня клыки. Длинные и тонкие. Опасные. Рассудок перекрыло чужеродным чем-то. Лишь проблесками сознание плещется. Перед глазами темно, желудок скручивает. А пульс такой громкий, что становится единственным звуком, что я слышу. Перекрывает все остальные, даже мерный стук колес поезда о железнодорожное полотно. Пульс лишь… Только мой. Биение его сердца пальцами, как ни старайся, как ни жмись к чужой каменной груди, не удается нащупать. Гранитный, кажется. Кажется, а перед глазами уже черные мушки так и бегают. Легкие мучительно ноют. Слишком без кислорода сдавливает. Позволяет сделать вдох, отстраняется, по скуле лениво проводит, очерчивает кончиком языка подбородок и спускается ниже, влажную дорожку выводит. По кадыку и к сонной артерии, пригибаясь к плечу. Пальцами рефлекторно выше, к его плечу, касаясь волос. Сухие, жесткие. Проволока. Влажно вылизывает кожу. Словно растирает ее языком, подготавливает. Кажется, немеет, как под действием обезболивающего геля. Отрывается на мгновение, поднимает лицо, взглядом прошивает, но не на лицо смотрит, а сквозь. - Adieu! Слово знакомо. Только что толку от этого, если смысла не понимаю? Сквозь пелену обмотавшей с ног до головы парализующей пленки не пробиться. Транс не отпускает. Еще одно движение языка, широкое, неспешное, от подбородка и до ямки между ключицами. Потом назад и… Болью накрывает. Нечто острое, не настолько, чтобы проткнуть плотную кожу безболезненно, врезается в мою шею. Нечто острое и длинное медленно давит, углубляя ранки, а все, что я могу сделать, это хрипло, совсем негромко выдохнуть и крепче сжать плотное сукно на его плечах. Пьет. Вытягивает из меня нечто важное, прямо из вен. Глоток за глотком. Наваливается с такой силой, что трещат ребра. Стискивает секундой позже, и что-то звонко щелкает чуть ниже солнечного сплетения. Но боли нет. Ни капли удивления. Все еще фарфоровый. Вытягивает из меня… жизнь? Каплями. Теми, что делают так мокро плечу, теми, что, должно быть, пачкают и его одежду тоже. А боли все нет, ничего нет. Взгляд устремляется в расписной потолок. Замысловатые узоры на темном фоне кажутся нечеткими, смазанными. Расплываются. И вдруг издалека, так, как если бы источник звука медленно-медленно приближался, доносится знакомая мелодия. Ударные. Бас. Проигрыш клавишных. Ближе. Громче. Возвращает в реальность. Узнаю мелодию, установленную на вызов матери. Мелодию, которой захлебываются динамики моего собственного телефона. Телефона, что совсем рядом. В метре. На лаковой полировке. Телефона, что стащил у меня мальчишка в капюшоне. Мальчишка, заманивший меня сюда. Поднимаю голову. Все кружится. Каруселью. Слабость и ломота во всем теле. Поднимаю голову… И вместе с болью приходит животный ужас. Потому что те, кого я принял за статичных кукол, муляжи, живые. Потому что они совсем рядом, могут коснуться меня - лишь протяни руку. Протяни скрюченные в нетерпеливом спазме пальцы с желтыми загнутыми внутрь ногтями. Протяни… Чтобы схватить и впиться. Оскаленными клыками. Их лица искаженные. Злые. С глубокими трещинами, рассекающими столь идеальную кожу. Изломанные, сюрреалистичные, страшные. И зияющая чернотой пустота глазниц. Словно и вовсе нет глаз, если бы не хищный, маниакальный блеск. Скалятся оба, нетерпеливо шипит тот, что позади всех. Тот, в багровой толстовке. Тот, с замысловатым украшением в волосах. Тот, кто изуродован нетерпением и голодом настолько, что остервенело рвет зубами свою нижнюю губу. Но вперед не лезет. Ждет. Те двое, что рядом, уже нет. Шипят, а я задыхаюсь, захлебываюсь вернувшимися ощущениями. Давлюсь всеми оттенками боли и ужаса. Давлюсь, и кажется, кровь, что сейчас покидает мое тело, каким-то образом поднимается по пищеводу вверх и вот-вот забьет глотку. Вот-вот… захлебнусь. Хватка слабеет, тот, чей голос и взгляды заворожили меня, отстраняется было, перепачканный по топорщащиеся лацканы, но, передумав, устремляется назад, к растравленной открытой ране. Жмурюсь, ожидая новой волны боли, но ее нет. Потому что те, позади, не позволяют ему. Синхронно хватают за плечи, тащат назад, разжимают руки. Шипят. Низко, глухо, как змеи. Ладонь, сжимающая мой бок, соскальзывает, вторую насильно разжимают, утягивая с плеча. Почти падаю. Заваливаюсь назад, запутавшись в ватных ногах, и понимаю, что вот он! Вот он, шанс! Единственный и почти призрачный. Всем весом наваливаюсь на двери, разворачиваюсь слишком медленно и неловко, тратя на это драгоценные утекающие секунды, и, рванув вперед, запнувшись об отброшенный рюкзак, вываливаюсь из вагона. Как в замедленной съемке… Падаю, ударяясь локтями и подбородком, разбиваю лицо и чувствую, как ледяной капкан смыкается на лодыжке. Как сдавливает и пытается затащить назад. Толкаюсь, ослепленный все той же белой вспышкой, оборачиваюсь и сквозь пелену слез и черного, затапливающего сознание НИЧЕГО слышу звонкий щелчок сомкнувшихся дверей. Давление исчезает, только нога горит как в огне. Слышу чей-то истошный вопль. Кажется, в вагоне вовсе не так многолюдно, как было… полчаса назад? Не подняться с пола. Шарю руками вокруг себя, слышу, как люди перешептываются, кто-то, оказавшись рядом, пытается поднять меня. Стук колес замедляется. Упираясь ладонями в грязный мокрый пол, наталкиваюсь на что-то продолговатое, ледяное. Скорее инстинктивно сжимаю в ладони, нежели осознанно, и вдруг плохо становится настолько, что наползающая чернота поглощает с головой. Дикая слабость, ни с чем не сравнимая тошнота и иглами прямо в нервные окончания пронзающая плечо и шею боль. Кое-как сажусь, не без чужой помощи. Слышу, как с шипением распахиваются двери. Почти сразу же терпко запахло нашатырем. Морщусь, все еще не в силах осознать, что же именно это было. Предмет в руке остается ледышкой. Предмет, который я, разлепив потяжелевшие веки, наконец могу рассмотреть. Предмет, оказавшийся чужим отрубленным сомкнувшимися тяжелыми дверьми указательным пальцем. *** Рваный шрам можно перекрыть удачной татуировкой. Можно сделать вид, что рисунок расползался по шее и плечам всегда и под ним ничего нет. Можно сделать вид, что телефон вытянул из кармана ловкий щипач в метро. Можно сделать вид, что ничего не произошло, а все дело в каком-то новом наркотике, которым меня накачали для того, чтобы увести не самый новый и уж точно не самый дорогой телефон. Можно внушить себе все, что угодно, но черные полыхающие жаждой глаза снятся мне по крайней мере пару раз в неделю. И я в свои неполные двадцать сплю с включенным ночником. Потому что иначе чудится, что зажмурюсь - и окажусь не в своей постели, а посреди старомодного вагона. Можно внушить. Согласиться со всеми более-менее правдоподобными версиями. Можно согласиться… Только вот наушники я больше не ношу. Никогда. Даже днем. Равно как и в подземку не спускался около полугода. До этого самого дня. Перед эскалатором замер, то и дело нервозно оглядываясь назад на яркий прямоугольник солнечного света. Замер потому, что все еще сомневаюсь, но не бегу назад, расталкивая людей, потому что и так дальше больше тоже не могу. Не уснуть с вечным страхом и плотняком забитым пространством под кроватью, с платяным шкафом, подпертым стулом, и увесистой, обернутой прочным листом стали битой в изголовье. Не могу. Жарко… Спина не то от припекающих июльских лучей мокрая, не то оттого, что лихорадит от того, что на платформе меня, возможно, ждет притаившийся ужас. Оживший ночной кошмар. Качаю головой. Бред это все. Бред… А если бы и нет, разве дежурившие на станции медики стали бы убеждать меня, что найденный палец - всего лишь обломок какой-то пластмасски? Растоптанной гарнитуры или другого девайса? Да я уже и сам не уверен наверняка, что ледяной продолговатый предмет и правда был. Не уверен. Ладонью прохожусь по шее, там, где за плотным слоем пигмента остались глубокие зарубцевавшиеся лунки. Разве можно подобное зубами сделать? Конечно, нет. Шаг вперед, ступаю на движущийся вниз эскалатор. Миную турникеты и становлюсь ближе к центру платформы. Жду. Всего пара станций. Чтобы убедиться. Перебороть свой страх. Народа совсем немного, подошедший состав оказывается почти пустым. Выдыхаю, и ноги сами несут меня внутрь. Не сажусь. Становлюсь посреди вагона, цепляюсь за поручень, внимательно оглядываясь по сторонам. Двери закрываются, и следующие десять минут проходят в блаженном бормотании редких пассажиров да стуке колес. Как-то сама собой оказывается излюбленная мятная жвачка на языке. Вот и все. Оказалось так просто. Просто… ровно до следующей станции. Дремлющий вагон заполняется, пожалуй, слишком быстро. Толпа волной внутрь хлынула. Слева и справа острые, оголенные из-за летнего зноя локти. Сгорбленная спина девушки, уткнувшейся в телефон прямо передо мной. И позади тоже. Кто-то наваливается, толкает в плечо, но я не оборачиваюсь. Терплю, прикрыв глаза и закусив губу. Ничего страшного не происходит. Ничего необычного для метро. Состав приходит в движение, отходит от платформы, набирает скорость. Освещение начинает мигать вдруг. Вскидываю голову, чтобы глянуть на потолок, и ухватываюсь за верхний поручень. Чтобы меньше касаться чужих рук. Чтобы пальцами не сталкиваться, наверняка с тем, что стоит за моей спиной. Что выше меня на полголовы и тоже повторяет мой жест. Невольно перевожу взгляд сначала на свои пальцы, а затем на его. Замираю, понимая, что забыл, что нужно сделать для того, чтобы наполнить легкие воздухом. Понимая, что сердце сейчас разорвется и ошметками разлетится внутри. Потому что указательного пальца нет на касающейся моей ледяной ладони чьей-то левой руке. ***** Спасибо, дорогой. Отдохни. А тебе и не нужно, сладкий. Попался. Такие теплые… Такие красивые. Этот я, пожалуй, откушу первым. А это оставлю для других. Ты будешь умирать медленно. Я вытяну из тебя жизнь и заберу ее себе. Всю, до капли. О, ты боишься? Не стоит. Прощай.