Подоконники с потертыми надписями

Вымученно жуя очередной кусок противного бутерброда, Антон смотрел вдаль и глубоко думал. Как он вообще докатился до жизни такой? Мог бы сейчас зависать дома, а не сидеть с чужим ребёнком. У этой истории, наверное, конец будет тогда, когда в крышку гроба Шаста забьют последний гвоздь. Или когда урну с его прахом поставят на полку. А сама история стара как мир. Старо как и мир и то, что люди уже привыкли любить не «просто», а «вопреки». К сожалению, этих самых «вопреки» было больше, чем достаточно. В последнее время, а особенно когда становилось слишком тяжело, Шастун любил встречать красивые рассветы, заливая тёплыми слезами подоконник и думая о вечном. Арсений к вечному не относился, конечно, но о нем он тоже думал. Может быть, у них есть будущее? У них будет жизнь, своя жизнь, но вместе, своя квартира, кровать на двоих, узкая, но мягкая. Эти мысли всегда были с парнем всю ночь, а при первых лучах солнца убегали прочь, оставляя после себя пустую пачку из-под сигарет, только вчера вечером купленную. Еще одним средством против Арсения был алкоголь. Пару раз Антон напивался до беспамятства, но легче не становилось. Он мог не двигаться всю ночь, лёжа в одном положении, а с рассветом все равно засыпал под подоконником. Подоконник он любил. На самом краешке, где открывалась узкая форточка, маркером было написано «От Арсения с вечной любовью». Эта надпись появилась, когда Арс впервые побывал в его московской, хоть и съемной, но квартире. Тогда он решил оставить что-то на память, увековечив слова чёрными чернилами на белоснежном окне. Попов вообще был идеальным. Вот прямо совсем, во всех смыслах этого слова. Самым красивым, самым умным, самым желанным. Со стороны Шаст постоянно стыдился себя — он же бегает за ним, как щенок, у которого язык до пола свисает. Но Арс этого почему-то не замечает. Первое время это просто убивало, а сейчас уже нет. Смирился, наверное. А иногда Антон писал о нем стихи. Боже, как много стихов, и каких красивых! По ночам ему писалось особенно хорошо, слова складывались сами собой. Никуда не денусь, я здесь. Живу, Вроде как, Смеюсь над шутками, только твоими, Сопли снова мотаю в кулак, Пока убиваюсь жуками своими, Курю свой любимый нерусский табак. Иногда выходило и лучше, но эти строчки возвращались в его голову снова и снова, будто специально. Они запали в душу так сильно, что однажды Антон не выдержал и написал их фломастером на шершавой стене около кровати, чтобы просыпаться и засыпать, если, конечно, не на подоконнике, с мыслью о Попове, надеясь, что он станет ближе. Время шло, а Арсений к нему не приближался ни на шаг. Где-то на просторах рунета Шаст обнаружил, что нужно обязательно представлять образ человека, когда дрочишь, чтобы он ответил тебе взаимностью. Антон все хотел попробовать это, но все как-то руки не доходили, в самом прямом смысле этого слова. До всего в последнее время руки не доходили, а до чего доходили — все из них же вываливалось. Кружки, полные переслащенного кофе, ножи, вилки, телефон, любые предметы рано или поздно оказывались на полу. Кружки чаще всего разбивались, а вместе с ними разбивался и сам Антон. Сначала он аккуратно убирал осколки, а теперь же, когда в доме осталась лишь пара небитых кружек, он смело брал их руками, изрезая в кровь все пальцы до мяса. Каждая встреча с Арсением — чистейшая боль во всех её проявлениях. Потому что каждый блядский раз этот блядский Попов начинает радиовещать про свою прекрасную и любимую жену Алину, милую и лучезарную доченьку Катю. А Шаста воротит. Ничего не может с собой поделать, зная, что так нельзя. Нужно быть счастливым за друга, ага, конечно, за друга, но счастье что-то как-то не шло. Хотелось желать ему счастья, благополучия, конечно, и Шастун упорно пытался. У него даже это получалось, и довольно неплохо, но не в те моменты, когда Арсений вводил друзей в курс своей личной жизни. Да черт возьми, Антон желает быть кем угодно — другом, ангелом-хранителем, собачкой на поводке, надёжным соратником и личным слушателем — плевать, лишь бы просто быть рядом. А как самый минимум, конечно, мечтает об одном — чтобы Арсений перестал рассказывать о своей жене, о своей дочурке, которая, наверное, такая красивая. Шастуну хочется думать, что она похожа на отца. Такая же милая и улыбчивая, с россыпью мелких, едва заметных родинок на лице. И глаза у неё, наверное, тоже голубые. — Взял билеты на двоих в Париж, — однажды вечером, или уже даже почти ночью произнёс Попов, широко улыбаясь. Вся компания после съёмок сидела в каком-то баре на Арбате, отмечая начало долгожданного отпуска, — уже завтра с Алинкой улетаем, представляете? Антон очень даже представлял. Когда Арсений, не его Арсений, сказал это, парень держал в руках чайную ложку из-под остывшего кофе, который сейчас был так жизненно необходим, и через несколько секунд эта самая ложка прилетела на стол в погнутом состоянии. Париж на двоих. Как же здорово. Жаль, Антон не Алина. А ведь ему хотелось простого человеческого счастья с Арсением. Семейных вечеров вместе, тёплых объятий. Да, он, наверное, хорошо обнимается. Не будь жизнь такой несправедливой сукой, они бы уже давно жили вместе, воспитывали своих детей. Почему бы и нет? Антон всегда хотел дочку, и желательно от Попова. Это было бы так здорово. — Только вот не знаю, с кем Катю оставить, — неожиданно пробормотал Арсений в пустоту. Ладно, это было не неожиданно, это просто было единственным, что Шастун сумел услышать, находясь в своём состоянии, — эй, Шаст, — улыбнулся он, — может, посидишь с ней? Ты вроде как один никуда не уезжаешь из нашей компании. Антон опустил голову, коснувшись подбородком груди. Никому сейчас уж точно не нужно видеть его состояние. Обкусанные губы, из которых каждый день течёт кровь, дрожат, будто он готов разрыдаться прямо сейчас. На ресницах тут же выступает влага. Шаст резко смаргивает их и вскидывает голову. — Хорошо, — широко улыбается он своей привычной улыбкой. Все хорошо. Все замечательно, — конечно, посижу, без вопросов. — Отлично, — Арс шутливо бьет его по плечу и улыбается сильнее. Господи, как искренне. Неужели он ничерта не видит? — я рад, что у меня есть такой друг, как ты. — Я тоже рад, — тут же отвечает Антон и откидывается на спинку стула, переводя взгляд в сторону. Между Поповым и Матвиенко в ту же секунду завязывается какой-то разговорный спор, и парень позволяет себе снять с себя маску, перестав выдавливать наигранную улыбку. Дима внимательно смотрит на него, чуть склонив голову набок. Он уже обо всем знает. Нет, Шаст ничего не говорил ему. Близкий друг просто все знает. И понимает. А сделать ничего не может. Арсений и Алина улетают следующим вечером. Об этом Попов оповещает Антона сам, отправив ему короткое смс. Арс, 19:54 «Уже в аэропорту. Отпишись, как будешь у нас)». Шастун готов зубами срывать обои и жрать их в любом виде, чтобы было не так больно. Под обоями, например, есть цемент. Можно погрызть и его, пока дёсны будут раздираться до самой челюсти, заливая пол багровой кровью. Антон, 19:56 «Хорошо) удачного отдыха)))». Парень был готов поставить бесконечное количество скобочек, дабы Арс понял, что это сарказм, но не стал. Не стал портить ему настроение, их идиллию, семейный тур. Пусть улетают в свой ебучий Париж, да хоть в Прованс. Скатертью им дорожка. Антон уже давно смирился с положением вещей. Это неправильно, но он влюблён. Влюблён отчаянно и сильно, как в последний раз. А ведь поделать ничего нельзя. Выхода отсюда нет. Его не будет. Кстати, Шастун оказался прав. И правда — дочка была очень похожа на отца. Глазами точно. И родинки тоже были. Ребёнок был ни в чем не виноват, но парень уже ненавидел его, такого похожего на человека, от которого он просто без ума. Уложив Катю спать, Антон сидел на диване и смотрел на медленно затихающий мир за евроокном. Он медленно дожёвывал бутерброд с колбасой, заедая всю свою боль, и смотрел на разноцветные огни в окнах дома напротив. Вон, желтые, оранжевые, красные. Есть даже синеватые. А у кого-то висит фонарная мигающая сетка. Кто там вообще живет? Что они делают? Счастливы ли люди, в окнах которых горит этот свет? Может быть. А вот Антон несчастлив. Он абсолютно вымотан своими чувствами, невзаимными и убивающими изнутри. Антону двадцать пять, и он никогда не был счастлив. Ладно, стабильность — это здорово, но не такая. Он вспоминал все свои бессонные ночи на подоконнике в тёплом одеяле. По канонам — пачкая пеплом сигарет руки, а губы в горьком кофе. По утрам, когда уже приходил рассвет, Шастун всегда забывал стирать эти следы из уголков губ, и приходил так на работу. А Арсений, как всегда, недовольно качал головой и стирал их большим пальцем. — Гробишь ты себя, Антоха, — сочувственно говорил он ему, а Антон лишь громко хохотал про себя. Если что-то и гробит его, то точно не он сам. Окна в доме напротив постепенно гасли. Мир засыпал. Не спал лишь Антон, в очередной раз, даже не моргая красными и воспалёнными глазами, наблюдая за ночным спокойствием. Не хватает подоконника с «От Арсения с вечной любовью». Чуть позже, когда рассвет уже почти пробрался в узкую комнату, Шастун находит в одном ящиков старый потертый карандаш и пишет дрожащей рукой на светлой форточке: «От Антона с вечной любовью, но без надежды на взаимность».