Тишина

      Сколько они уже здесь? Час, день, неделю?       Кандалы натёрли кожу на запястьях до мяса, разорвали рукава пиджака и рубашки в клочья. Тёплая струйка крови протянулась по разодранной белой перчатке вниз, стекая на пол, сокрушая звоном тишину.       Еду никто не приносил, с его прибытия точно.       Именно такой должна быть тюрьма, осознавал Хаджиме, сходя с ума в заключении промёрзлых голых стен, крови и тишины, понимая своё бессилие перед происходящем.       Напротив, задумчиво пожирая его взором ядрено-зелёных глаз, была заключена Самон Гокуу, смотритель пятого корпуса тюрьмы Намба. Его вечная соперница и коллега по цеху.       Но она молчала.       Тишина.       Тишина, схожая с безумием, нежными объятиями обволакивающим их сознание и настигающим смотрителей с каждым нечётким отрезком времени, что они были заточены здесь, в подземельях. Сугороку только и оставалось, что вспоминать. Всё из своей жизни, хоть воспоминания со временем и притупились, стали мутными и не такими яркими. Но это было лучше, чем окружающая его тишина.       Самон молчала, словно вообще утратила способность говорить. Лишь в самом начале (Как давно это было? Час, день, неделю назад?) привычно громко и ядовито поприветствовала его, а после заткнулась, следя за каждым его движением, как на охоте. Ненасытно, жадно, словно хищник.       Обдумывая слова, сказанные ненавистным (?) ей человеком.       Окружающее было непривычно.       Запас будничных воспоминаний, скрашивающих его молчание, упорно подходил к концу, а ситуация и не думала рассасываться в нужную им, положительную сторону. Хаджиме стал вспоминать более рабочие моменты, как например, Новогодний турнир, недавние совещания или личные поручения начальницы. Те четверо из 13-ой камеры уже давно стали привычными, и их побеги относились к чему-то ежедневному, обыденному.       Но все воспоминания сводились к той рыжей наглой девчонке напротив. Это порядком раздражало, но Хаджиме, со временем, свыкся с этой логической цепочкой, развивая её и дальше, выстраивая и дальше пути размышлений.       Они были соперниками, (почти) вечными врагами. Самон была вездесущей, громкой, но уместной. К сожалению, всегда.       Хаджиме стал нарочито больше вспоминать моменты их вечных ссор, споров, обзывательств и придирок.       И подобное происходило... постоянно.       И смотритель тринадцатого корпуса с головой погрузился в воспоминания, зарываясь в своё сознание поглубже, скрываясь от давящей на его рассудок тишины.       Первым воспоминанием, ради которого пришлось долго покопаться в воображаемой библиотеки памяти, с этой девчонкой (вообще-то девушкой) со строптивым характером являлось одно привычно деловое и мрачное собрание. Самон была переведена из другой тюрьмы по личной просьбе Энки Гокуу, лучшего смотрителя тюрьмы, и, по совместительству, её старшего брата, и тогда стояла чуть позади него.       Она была... свободной, дерзкой, но как никогда (почему-то) привычной.       Словно она всегда была рядом и до этого, словно без неё ранее и быть не могло!       Почти сразу же она получила прозвище «saru» («обезьяна»), совместно с остальными работникам Намбы, что наглядно показывало, что её приняли в коллектив. Подобные клички были практически у всех, за редким исключением самого Хаджиме, тогда ещё помощника надзирателя, и, неудивительного, самого Энки. Самон не была обделена талантом, но всё равно терялась на фоне своего брата, даже при наличии ядрено-оранжевых волос с такими же ядрено-зелёными кончиками и ярко-алой подводки на загорелом лице.       А потом воспоминания ещё сильнее смазывались в сплошную кучу, куда намешалось убийство смотрителем пятого корпуса заключённого, его поимка, заключение, восстановление авторитета тюрьмы... В общем, было как-то не до неё, не принимавшей в этом участия. Хаджиме лишь краем уха слышал, что её повысили, вскоре это стало своеобразной данностью.       Самон неясно ни для кого цеплялась к нему, придиралась и вечно в чём-то упрекала. В итоге это вылилось в их обоюдную, уже привычную, вражду и соперничество, продолжаемое до сих пор.       В мирный гул мыслей ворвался слишком громкий для этих стен кашель — его соседка хрипло кашляла, рывками извивалась на онемевшими от кандалов и позы руках.

Пол вокруг неё уже давно окрасился в красный.

      — Эй, Самон... — позвал Хаджиме девушку, бессильно поднявшую на него взгляд, — Сколько ты уже здесь?       — Я откуда знаю... — прохрипела она, снова заходясь в безостановочном кашле от долгого молчания.       Самон была яркой, привычной и наглой.       Хаджиме, кажется, так радовался в первый раз в жизни, когда она заговорила. Тишина была ей не к лицу. Вернее, им не к лицу. Когда это так было, что они в присутствии друг друга как минимум не ворчали, возмущаясь? Или не лезли на рожон, ввязываясь в драку?       Но тишина вернулась, воцарившись в мрачных подземельях тюрьмы.       Сугороку устало прислонился к стене, тяжко вздохнув от скуки, снова возвращаясь к ощущениям, как от голода мучительно сводило живот, а в горле будто пронеслась песчаная буря, оставившая позади адскую жажду. Надзиратель, в попытке отвлечься, стал разглядывать повисшую на оковах девушку.       Потускневшие, почти серые в темноте и пыли кудрявые волосы, запачканные в луже крови, безразличный, едва различимый взгляд зелёных глаз, изрядно потрёпанная и испачканная форма с бурыми подтеками... И запёкшаяся на лице кровь, когда-то стекающая по коже вниз.       В голове всплыли воспоминания об их недавнем (но далеко не первом!) бою на той арене. Стыдно было вспоминать, как после боя с ней он шипел от боли в синяках и вправлял плечо, смазывал ушибы, заматывая их бинтами. Самон явно, несомненно, очевидно, не была обделена талантом и отрицать это он не мог.       Ещё когда между ними не было подобной борьбы, Хаджиме отметил её способность даже проигрывая, находить недочёты и слабые места чужих атак и позиций. Но Гокуу не хватало чего-то твёрдого в руках и со временем она нашла своё оружие, становясь ещё более опасным противником. В её корпусе была налаженная система, за её назначение смотрительницей побегов было крайне мало, и те единицы, что сумели преодолеть преграду в виде решётки, были почти сразу остановлены. Именно поэтому, наверное, ей и поручили лентяя Инори, который оказался немного не тем, кого от него ожидали.       Он оказался предателем.       К ней часто обращались с просьбами или помощью в тренировках и она с домашней улыбкой на лице соглашалась, не забывая потом проехаться по физическим и умственным способностям попросившего.       Гокуу всегда хотела превзойти брата, с которым её постоянно сравнивали, тенью которого она стала. Но всё равно оставалась собой.       Самон была сильной, целеустремлённой и да, такой... такой домашней.       Хаджиме мог себе представить, как она готовит на кухне, убирается в доме. Как она буднично живёт, общается с подругами и лазит в интернете. И немного этому завидовал. Невольно.       Ведь она была живой. Самой живой из них всех.       В своей простоте и одновременной уникальности она и выделялась.       Хотя, до уникальности Киджи ей ещё далеко...       Хаджиме тихо рассмеялся, в унисон слыша удивленный его поведением шорох ткани и рассеянный взгляд, обращённый на него. А потом втора узница тоже рассмеялась их неслышной шутке, слабо улыбнувшись.       Это словно на время оживило холодные стены пожелтевших от сырости камер. Вдали послышался протяжный вой металла.

Куклы

Сугороку впервые за время заточения заговорил с Самон. Они прервали тишину разговорами.

      Смотритель тринадцатого корпуса не знал, сколько времени уже прошло.       К часу, дню, неделе присоединилась ещё одна неизвестность, сопровождаемая молчанием. Уже не тишина. Надзиратели научились слушать друг друга.       Самон медленно умирала.       Всё чаще Хаджиме не слышал её хрипов, тяжкого дыхания, всё чаще и на дольше она закрывала глаза. И Сугороку боялся, что однажды она их не откроет.       Яркие воспоминания уже давно закончились, а развлечь себя было уже нечем. И тогда, словно боясь спугнуть, он заговорил с ней, начиная с привычных бесполезных пререканий, заканчивая историями из жизни, объяснениями мотиваций, действий, поступков. Кажется, они за этот час, день, неделю говорили больше, чем за всю их жизнь.       Они разговаривали до тех пор, пока у Гокуу окончательно не сел голос, предпосылки чего она игнорировала, всё чаще срываясь до шепота, всё чаще заходясь в сухом кашле. Цеплялась за узника напротив, который, покрывая её упрямость трёхэтажным матом, обеспокоенно смотрел на неё, как никогда остро ощущая своё бессилье.       Да, пожалуй, она была упряма. И, к сожалению, умна. Ведь она прекрасно осознавала, что ей не выжить в этой тишине.       Но Хаджиме никогда не видел её слез, хотя спал чутко, просыпаясь даже от малейшего сквозняка или шороха рядом. Глаза ещё болели, а он безбожно щурился, когда в очередной раз просыпался от кашля напротив или скрипа металла проходящих мимо кукол.       Самон больше не двигалась, лишь изредка моргая.       На этот раз его разбудил стук каблуков армейских тяжёлых сапог. Шаги эхом гуляли по последнему этажу подземелий. Сугороку и Гокуу боялись, что просто сошли с ума от этой тишины и им это кажется, ведь ранее проходящая недалеко кукла по-мёртвому замерла, более не издавая из-за угла звуков.       Это был Энки.        — Вы все ещё живы... — задумчиво сказал он, переводя взгляд с выжидающе следящего за ним Сугороку на повисшую на кандалах, ставшую ещё более миниатюрную, Самон.        — Ты... — с бессильной злобой, скрипя зубами, пытался шипеть Хаджиме, мертвой хваткой вцепясь в прутья решётки, смотря, как бывший смотритель пятого корпуса и заключённый в одном лице, твёрдым шагом подходит к двери клетки рыжей девчонки.       Убийца на секунду застыл глыбой, едва узнавая в едва живом мешке с костями ту, что была тут часом, днём, неделей раньше.        — Не трогай её! — кричал узник, боясь чего-то. Вернее, за кого-то.       Гокуу приподнял широкими пальцами, обрамлённые белыми перчатками, тонкий подбородок сестры. Не находя отклика, с силой сжимал чужой череп в руках, лишь так пробуждая трезвый огонёк в зелёных глазах. Девушка сразу же завилась в его руках, кашляя кровью.       Кандалы со щелчком были освобождены от стены.       Тело с шелестом тканей соскользнуло на пол, тусклым взором упираясь в чужие сапоги. Энки с силой потянул её за волосы, приподнимая над землёй и присаживаясь на одно колено перед смотрительницей, рассматривая немного подзабытые тонкие черты лица.        — Ты сказал ей, что если она хочет меня остановить, то должна убить меня, Хаджиме, -- щёлкнул предохранитель пистолета, — Твоё последнее слово, Самон?       Ему казалось, он слышал звон. Звон тишины, окруживший его, смазывающий темноту вокруг, словно освещая для Сугороку не подающий признаков жизни оранжевый комок.       Она вообще дышит?       Она всё ещё жива?        — Море...— едва различимый шепот. Даже ткани шепчутся громче, — Я никогда не была на море. Хотя и работаю в месте, окружённом океаном, я ни разу не видела пляж, — губы дрогнули в попытке изобразить улыбку, дрожа, шепча на грани слышимости. К глазам подкатили слёзы, но она смеялась. Смеялась от нелепости сказанного и взгляд поднялся с пола на него, смотрящего на всё это охраннику, обращаясь именно к нему, — Отнеси моё тело к морю, Хаджиме...       Её прервал выстрел.       Солёная слёза скатилась по щеке.       Вместе с выстрелом Хаджиме отчётливо слышал звук разбитого стекла.       Ещё живой узник пошатнулся, сползая вниз по решётке, бессильно смотря, как ярко-алая кровь пожирала его мир, красной материей обволакивая мёртвое тело, что зелёными стекляшками уставилось в холодный потолок.       Энки смахнул с рукава кровь, и, закрыв за собой дверь решётки, молча направился в сторону, откуда пришёл.       Напротив Сугороку Хаджиме, на шероховатом полу холодной камеры, лежала его вечная соперница Самон Гокуу, убитая собственным братом-преступником. Раньше его раздражало в ней всё: от манеры речи до стиля, они оба были способны без особых причин начать драку, пока их не остановят.       Это было всего 5 дней и 8 часов назад.       Даже после смерти Самон была вездесущей, громкой. Её молчание отдавалась эхом, а её образ преследовал смотрителя ныне везде.       Его освободили спустя неизвестность с события, что преследует его теперь везде: и в кошмарах, и на яву. Что-то неприятно кололо в груди.       Больше не кому было придраться к нему, крикнуть почти обидное «горилла неотесанная!» вслед. Не хватало подвижного красного хвоста снизу или рыжей копны ярких волос.       Его заключение в подземельях длилось 4 дня и 19 часов, ведь его мысли всё ещё были заключены там. На вопрос, сколько провела там же Самон, все сожалеюще отводили взгляд.

            «Смерть надзирательницы пятого корпуса Самон Гокуу       наступила 11 часов назад от выстрела в голову»

      Хаджиме безэмоционально кивнул, подтверждая. Смотритель Момоко Хаяши упрямо сжала губы, почти плача у всех на глазах.

      Ему разрешили забрать её тело.

      К морю

      Чайки приветственно кричали над чистыми лазурными волнами, в песке сверкали на солнце мокрые камушки, прибитые сюда, за стены, прибоем.       Сугороку, державший на руках рыжую девчонку, присел перед удерживаемой досками вырытой в песке ямой, последний раз всматриваясь в загорелые черты лица. В свете волосы частично так же привычно сверкали, лоскутами повис вниз. Лишь зелёные глаза были закрыты, словно девушка спала.       Он медленно опустил её тело, кладя рядом её любимое оружие...       Ветер шептал свою песнь, играясь с изумрудным ловцом снов. Жаркое солнце, сверкая, отражалось в чёрном с мелкими вкраплениями белого мраморе.       Постройка состояла из двух тонких чуть низких колонн с двумя ярко-алыми шторками, как в амфитеатре, небольшого подъёма и крыши. Было довольно просторно, как в маленькой пустой комнате с музыкальными подвесками и фотографией.       Под ней находилась подставка с потрепанный фотоальбомом, где она была вездесущей, громкой, уместной, свободной и дерзкой, но всегда привычной. Там Самон была яркой, наглой. Но не обделённой талантом, упрямой и, всё таки, умной.

Она была живой

      Рядом со стеклом, как всегда, лежал букет лишайника и серого колокольчика, вместе с веточкой алоэ. Эту идею ему предложил Киджи.       Каждый год в один день туда в разное время приходили и заключённые, и смотрители, а ветер принимал их, унося в даль слова и шёлковые бутоны.

Это был тихий шторм, сносящий на своём пути предыдущую жизнь навсегда. Два раза подряд Но навсегда