***
Луи был обречен на то, чтобы стать великим. Эти слова он слышал еще с раннего возраста. Он помнит обычные прогулки в супермаркет, и как люди сразу толпились вокруг него, словно увидели дикого зверя, — Это же Томлинсон? Я слышал, что он какой-то волшебник у рояля, этот парень в один прекрасный день многого добьется. И все по той же схеме, неоднократно, день за днем. Однажды, в свои невинные девять лет, он захотел подбросить мяч к потолку и посмотреть, что из этого получится, как он прилетит обратно в его руки, и он задумался: «Что, если я не хочу быть великим?». Он смотрел в окно, с тоской наблюдая за соседскими мальчишками, гоняющими на улице мяч; родители запрещали ему подходить к таким детям и играть с ними, опасаясь, ведь они «Могли бы лучше развивать свои умственные способности, чем заниматься этим никчемным делом, Луи». Так что да, возможно, иногда он хмурится и задумывается: «Что, если я хочу обычным?». И, как можно было и догадаться, обычный ребенок не было его визитной карточкой. Он не был гением или кем-то вроде того. Честно говоря, Луи был ужасен в математике, а в письме вообще даже не нулем, а полным минусом. Он просто умел играть на клавишных, и для всех это вдруг стало чем-то. Конечно, как и любое другое клише, его же родители стали его гибелью: «Мы давим, чтобы помочь тебе, Луи, где бы ты был без нас?». Ответ был так прост для него. Он ходил с синяками от ударов ремнем, которые оставлял отец из-за каждой неверно сыгранной ноты, слушал оскорбления от матери каждый раз, когда занимал не первое, а второе место в соревнованиях, и думал, что, возможно, без родителей он был бы счастливым. Другой очевидной проблемой была его нетрадиционная ориентация. Ему никогда не нравились девушки, он просто не находил их привлекательными; от них исходил слишком приторный запах, а сами они были одновременно деликатными и расчетливыми. Луи был злым человеком, и на тот момент его самореализации (в возрасте пятнадцати лет) ему часто приходилось слышать в свой адрес «сумасшедший, ненормальный» из-за его постоянных припадков и вспышек гнева. Ему не нужны были нежные, как лепестки розы, губы, которые шептали бы ему секреты и дарили ласковые поцелуи. Он был злым и любил парней. Ему нравилось, что они грубые, сильные, туповатые и немного коварные. Он взрослел в компании одного себя, и его никто не научил, как нужно правильно вести себя с девушками. Как парень, он мог понимать, читать их и играть им на фортепиано. Однако, симпатия к мальчикам всё усложнила, и он стал изгоем. Получалось, что владеющий навыком игры на фортепиано Томлинсон — ненормальный, так еще и гей? Ай, ай, ай, еще чего не хватало. Он немного успокоился, когда начался его рояль-тур, как только ему стукнуло восемнадцать лет. Он путешествовал по миру, встречал новых, экзотических людей, которые не знали ничего о нем и его таланте. Он встречался со многими парнями, и его сердце было разбито столько раз, сколько даже нет клавиш на фортепиано. Он выпускал свой поток гнева, наигрывая сонату №29 си-бемоль мажор «Хаммерклавир», написанную Бетховеном, давал волю слезам, играя прелюдии Дебюсси, пока, в конце концов, больше ничего не чувствовал. Он сдерживал свою боль, словно закрывая в бутылке, и иногда, когда он играл и увлекался этим, она слегка рушилась, а боль выпускалась. Пока в один день она совсем не разбилась, а боль не вышла наружу, оставив за собой осколки на полу только для одного человека, кто мог бы собрать их. Это случилось в тот же день, когда он встретил Гарри.***
Карнеги-Холл, Нью-Йорк, 2011. Луи было 22 года. Он играл фортепианный цикл Равеля «Ночной Гаспар» (фр. Gaspard de la nuit), готовясь к своему выступлению. В тот день, один из самых худших, что он помнит, он почувствовал дрожь в пальцах. Его родители, впервые за пять лет, приехали к нему, чтобы увидеть его концерт. Луи стало все равно на сотни слушателей, сидящих в зале, ему стало все равно на то, что обычно вызывало стресс: настройка фортепиано, прическа и так далее. Он чувствовал их в здании, их осуждающий взгляд, а в голове был постоянно какой-то шум. Он рассеянно потер запястье, заметил шрам на нем, оставленный отцом, когда ему было семнадцать и его первое выступление во Франции. Иногда оно его утешает. Во время поездки в Пакистан и выступлений в малых залах он обрел своего лучшего друга, скрипача Зейна Малика, с которым они сразу поладили. Луи никогда не говорил ему, когда тот был в чем-то неправ, а больше всего любил в нем то, что Зейн похож на него. Они вместе напивались, вместе играли бесконечную классическую музыку, но единственной вещью, что всегда остается неизменной, было то, что у Зейна есть способность определить его эмоции лучше, чем кто-либо другой мог это сделать. До тех пор, пока он не встретил Гарри. — Ты в порядке? — тихо прошептал Зейн, словно затишье перед бурей. Он не станет на него давить, но Луи знал, что тот был любопытным. Даже так, это не послужит для него мотивацией, чтобы изложить всю ситуацию. Зейн стоял рядом с ним и не смел смотреть ему в глаза. Он просто напевал мелодию, знакомую мелодию, которую, как с разочарованием заметил Луи, пианист так и не мог вспомнить. — Почему бы я был не в порядке? — Луи- — Зейн. — Ты должен перестать делать это! — Зейн вдруг повернулся к нему, осторожно касаясь руки Луи. Тот дернул ее прочь. — Должен перестать отталкивать меня! — Ты ведешь себя так, будто у меня есть выбор. — У тебя всегда есть выбор. — Но не сейчас, Зейн! — Луи сделал несколько шагов назад, пытаясь охладить раскаленные угольки, начинающие разрастаться и образовывать пламя. — Для меня это не так легко, как для тебя, мальчишка! — Видишь! Ты снова оскорбляешь, но я знаю, это не то, что ты имеешь в виду, потому что делаешь это только затем, чтобы я оставил тебя в покое! — Хватит думать, будто ты знаешь обо мне всё. — Не знаю! И в этом вся чертова суть! — теперь они кричат, практически переходя на ор, а Луи ненавидит, когда кричат. В голове проносится слишком много воспоминаний, и он вдруг чувствует, что хочет всё бросить. Зейн замечает смену выражения его лица и старается быть мягче: — Я лишь знаю, что я — всё, что у тебя есть. — Всё, что у меня есть? Вау, спасибо, дружище. Наверное, я просто неудачник- — Ты знаешь, что я не это имел в виду- — Знаю? Серьезно? — Перестань злиться только потому, что твои родители- — Не говори ни слова о моих родителях! — каким-то образом, как в замедленной съемке, Луи хватает листы с нотами и швыряет их в лицо Зейна, оставляя на его правой скуле острый порез. Все замерло. У Луи перехватывает дыхание, а на глаза наворачиваются слезы. Он видит наполняющийся ярко-красной кровью порез, смешивающейся со слезами, потому что Зейн плачет тоже. — Зейн. Я- — Я знаю, — шепчет он, и из-за слез его голос кажется хрупким. — Я знаю. Луи наблюдает за тем, как его слезы скатываются вниз по щеке, и ненавидит себя. Ненавидит себя еще больше, чем обычно, потому что знает, что Зейн не плачет от боли. Он был свидетелем того, как Зейн падал во время взбирания на гору и нуждался после этого в швах, и того, как он дрался в барах, отделываясь вывихом лодыжки, но никогда не видел, чтобы тот прослезился. А теперь вот он, беспомощно плачет, потому что чувствует жалость к Луи. И это делает все только хуже. — Мне так жа- — Хватит, — Зейн закрывает глаза, будто безмолвно молится, и делает несколько шагов назад. — Я буду в зале. — пианист кивает на его слова, подавленный. — Как и всегда, — Луи опускает голову, ожидая удара, — но я не буду рядом всегда ради твоих выходок, Луи. Не для этого. — Я знаю. — Правда? — Да. Честно. И после этого Зейн уходит из-за кулис, не оглядываясь.***
Луи бесит это. Он всегда ожидает, готовится к худшему. Но и это не делает ничего лучше. Он полностью проваливается во время исполнения первой мелодии. Слишком ускоряется во время крещендо и совсем не попадает в ноты на завершающей части. Он хочет исчезнуть. Все люди, которые явно не фанатики потрясающих и великолепных музыкальных выступлений, восторженно хлопают, выкрикивая похвальные слова, и Луи становится только хуже. Но это редкость в аудитории, потому что это не школьный зал, а Карнеги-Холл, и сотни опытных музыкантов только что стали свидетелями провала Луи. Они вежливо хлопали, даже можно сказать, милосердно, но кто-то встал. В конце зала, какой-то человек встал и начал так оживленно хлопать, что Луи издал тихий смешок. Это был высокий мужчина, с длинными волосами, переливающимися при свете, а его пальто выглядело дорогим и элегантным. Луи не мог разглядеть его лицо из-за массового количества людей в зале, но его хлопки издавали такой мощный звук, что просто заставляло Луи улыбаться. Он не считал, что тот человек совсем не разбирается в музыке. Может, он просто хороший парень, пожалевший его, как и все остальные. Последнее, что видел Луи перед уходом со сцены, как его родители были из числа первых, кто покидал зал. Он засмеялся.***
Он идет в бар, что бы и сделал любой другой человек после долгого напряженного дня. Он счастливо отмечает, что кажется самым обыкновенным посетителем, когда выпивает фруктовый коктейль. Музыка, доносящаяся из динамиков, — энергичная и оживляющая. Иногда можно легко забыть, что существуют и другие жанры музыки, кроме классической. Он закрывает глаза и кивает в такт музыке, алкоголь успокаивает и расслабляет его мышцы, пока не чувствует, как он будто плывет. Он забывает все сегодняшние промахи и упавшие плечи отца. Забывает, что принес другу боль. И если он сосредотачивается, действительно сосредотачивается на этом забвении, то даже забывает свое собственное имя. — Привет, — дерьмо. Он не заметил движение стула, придвинувшегося к нему, или ему просто так кажется, потому что в последний раз рядом никого не было, а теперь он видит перед собой высокого, в замшевых ботинках парня с вишневого цвета губами. Прекрасно, он хочет игры, думает Луи. Он получит ее. Луи не очень хорош в общении, но, несколько поразмышляв, он думает, что, может быть, это то, что ему нужно. Охотник и добыча, преследование, скорее, он хочет притвориться, что он парень не на одну ночь. — Посмотрим-ка, — Луи медленно растягивает слова, делая свой тон идеально соблазнительным. Он всегда срабатывает на какой-нибудь бедной душе. Жаль, что ему плевать — но, кажется, этот парень довольно милый, — Как такой херувим (прим. п.: крылатое создание, живущее на небе) оказался ночью в баре? — Херувим. Что-то новенькое. — И в то же время, — Луи наклоняется вперед и гладит большим пальцем щеку парня. Не желая казаться слишком заинтересованным, он делает это легко и беспечно и обожает реакцию, которую получает, — у тебя щечки будто созданы для этого, love. — Гарри. — Извини? Парень пододвигает стул и ближе прислоняется к Луи. С такого ракурса можно легко разглядеть все его черты лица, которые будет невозможно стереть из памяти: пухлые губы и пышные, роскошные кудрявые волосы. Вокруг его шеи обмотан легкий шарф изумрудного цвета, который идеально подчеркивает его зеленые глаза. Эти глаза заставляют Луи нервничать, они всматриваются в него с заметным любопытством. Луи надеется, что тот не видит в его глазах что-то губительное или слишком настоящее. — Хоть я и обожаю милые прозвища, но мое имя Гарри, а не love. Луи смеется, — Наглый. — Очевидно, самый наглый. Луи чувствует легкое трепыхание в желудке. Относительное, но легко прерываемое, — Что ж, Гарри, что привело тебя… — он делает паузу, широко раскрывает свои руки и слегка пошатывается на неспособных его держать ногах, — … в Нью-Йорк! — он говорит это вспыльчиво, почти саркастически, и Гарри это, кажется, забавляет. — Ну, ты, должно быть, знаешь- — А я, должно быть, знаю- — Я приехал сюда, чтобы немного поиграть, на самом деле, — Гарри крутит свою бутылку пива в руках, лукаво ухмыляясь. Это заставляет Луи занервничать, всего лишь одно слово «поиграть», слетевшее с языка Гарри. Кажется, его почти всё сегодня заставляет нервничать. Но он скрывает это, пододвигаясь ближе: — Играть, хм. И что именно? — То, что лучше всего, — парирует Гарри с радостью ребенка на лице, — музыку. Луи на мгновение замирает, но затем берет себя в руки. Он поправляет очки и убирает мешающую челку, что лезет в глаза, а пиджак ему жмет. Боже, он, наверное, ужасно выглядит. — И где? — Ох, не знаю, — Гарри опускает взгляд и пожимает плечами, но Луи знает, что это всё часть его игры, — в маленьком местечке под названием Карнеги-Холл. Луи начисто стирает улыбку с лица, — Ты знал- — Конечно, знал, — он задумывается на секунду. — Думаю, что любой, кто знаком с музыкой, знает и тебя, Луи. И вот оно, его имя, его позорное имя отпечаталось в воздухе, заставляя прикоснуться, ощутить, попробовать и испытать отвращение. Он чувствует себя ужасно. Луи поднимается со стула, — Мне нужно идти- — Нет, стой! — Гарри останавливает его, необдуманно хватая за руку. Луи не вырывается, лишь смотрит на запястье, удивляясь, почему не чувствует отвращения к своей коже. — Я действительно пришел, чтобы просто поговорить с тобой. Луи садится обратно, поднимая брови, — Поговорить? — Да, поговорить. — О чем? — О том, каким потрясающим ты сегодня был. И вот, неожиданное соединение, пьяный Луи и его плавающий разум уже давно забыли об этом, а теперь это словно гром среди ясного неба в отрезвленном состоянии. Это тот аплодирующий мужчина. Луи делает глоток уже четвертого напитка, чувствуя свою победу, — Я облажался, ты же знаешь это, верно? — Да, знаю, я очень хорошо знаком с искусством. — И еще- — И еще ты был прекрасен, — глаза Гарри полны искренности, и это именно то, что заставляет Луи хотеть сбежать, — одно из лучших выступлений, что я когда-либо видел. — Прекрати врать и не краснеть, это противно. — Я не трачу свое время на ложь, Луи. Хоть они и незнакомы толком, но Гарри еще ни разу не обращался к нему, вставляя в конце «Томлинсон», как это делает большинство других. И это вызывает привыкание. — Я всех подвел сегодня. — Кто? Это твое выступление. Ты единственный человек, кто должен быть впечатлен. Луи качает головой в замешательстве, — И понятно же, что я не впечатлен собой! — Но почему? Все было великолепно. Ошибки лишь только совершенствуют. — Определение совершенства значит отсутствие ошибок и- — И всё было без них- — Да ты только что сам признал, что у меня были ошибки! — Луи хочется кричать. Он пришел в этот бар, не чтобы вести дискуссии, а напиться и забыться. Забыться. Забыться. Забыться. Гарри дарит ему нежную улыбку и наклоняется ближе, пока его губы не касаются уха Луи, — Но я смог почувствовать всю скрытую боль, и это было великолепно. — Да что ты знаешь о боли? — выплевывает Луи. — Что ты, такой приодетый, легко чарующий, знаешь о боли? — Луи говорит слишком много, голова идет кругом от алкоголя и гнева, но ему нужно высказать все слова, висевшие на кончике языка. Гарри отстраняется, задумываясь, — Знаешь, я думал, что знал о ней раньше, правда, — он поднимает свою руку, чтобы вытереть слезу Луи, которую тот даже не почувствовал, — но разговор с тобой заставляет меня думать, — он снимает с Луи очки и вытирает их о свою рубашку, марая дорогой материал и даже не обращая на это внимания, — что я вообще ничего не знаю о боли. И стена рушится, прочная, казалось бы, несокрушимая стена разрушается сразу после этих слов, и Луи начинает так сильно рыдать, что его слезы льются обильным потоком по щекам, скатываясь вниз к воротнику рубашки. Он плачет, затем смеется, а после успокаивается от нежных прикосновений Гарри, от того, как он гладит его по спине, что по непонятным причинам приводит дыхание Луи в порядок. Он не говорит ни слова в течение длительного времени. — Привет, меня зовут Гарри Стайлс, и я профессиональный виолончелист. Я люблю бананы, печь различную выпечку и вытворять глупые вещи. Луи колеблется, а затем заливается громким смехом, одновременно находясь и в замешательстве и в восторге от внезапного признания, что это заставляет его почувствовать себя по-другому. Счастливым. — Привет, меня зовут Луи Томлинсон, и я профессиональный пианист. Я люблю фильмы о супергероях, дерьмово готовлю, и я немного глупый. Гарри улыбается и ставит руку на столик, подпирая ей подбородок, — Ты еще забыл сказать, что нереально горяч. Луи хихикает, на самом деле хихикает, вау, вот что люди чувствуют, когда хихикают? — А ты слишком напорист, Гарри, так что, если я скажу, что я не… — он взмахивает руками, заставляя Гарри рассмеяться, — … не гей? Гарри вскидывает брови и, ничего не говоря, взглядом указывает на коктейль «Секс на пляже». — Ладно, — ухмыляется Луи, — возможно, я немножко гей. — Знаешь, ты очень смешной. Глаза Луи светятся, когда он слышит эти слова. Это довольно непривычный комплимент для него, — Нет, не знал. Они говорят обо всем подряд, и это так приятно, расслабляет и отличается от Луи в целом, он не чувствует себя постоянно напряженным, осужденным, подвергшимся манипуляциям и давлению. Он чувствует заботу, в лучшем ее проявлении, и это радует его. Гарри часто меняет выражения лица и крутит кольца на пальцах, пока внимательно слушает приятные воспоминания Луи о его путешествиях и людях, которых он встречал, а Гарри рассказывает ему о своем доме в Англии, и даже когда разговор становится немного неловким, и Гарри спрашивает о его семье, после того как рассказал о своих маме и сестре, они все равно плавно превращают разговор в комфортный для них обоих. Гарри не изучает его, не смотрит с ноткой беспокойства, как Зейн, и не осматривает каждый его недостаток под микроскопом, как родители. Гарри заставляет его чувствовать себя совершенно обычным. Он чувствует себя, будто снова ребенок. Спустя какое-то время бармен говорит им, что уже три часа и они закрываются. Луи и Гарри принимают негласное решение уйти вместе, хоть Луи и не знает, куда им идти. Внезапно на него накатывает волна грусти и печали. Он не хочет покидать Гарри, оставлять единственное счастье, которое только что обрел. Они проходят квартал, и Луи с удивлением осознает, какой красивый Нью-Йорк город. Может, это греющее присутствие рядом, что дает ему надежду, или наступление осеннего сезона, а может, признание своих ошибок сегодня, но он, наконец, думает, что может видеть красоту во всем этом. Он не медля рассказывает о том, как ему однажды пришлось убить паучка в своих же штанах, и замечает, как теперь все эти бессмысленные истории просто льются из него, потому что у него внезапно появился слушатель, а потом видит Гарри. Его щеки раскраснелись, а глаза уставлены на лицо Луи, конкретно, на губы. Луи останавливается на середине мысли, — Прости, если я, знаешь, наскучил тебе, просто- — Нет, — перебивает Гарри, оборачивая руку вокруг его талии и приближая свои губы к нему так, что Луи чувствует запах пива, витающий в вечернем воздухе, и это все настолько ошеломляюще, что Луи мог бы заплакать, — я не могу пошевелиться, лишь смотрю в изумлении. — Гарри поднимает руку Луи и подушечкой его пальца обводит свою нижнюю губу, что тот может чувствовать все движения губ Гарри, — Просто ты очаровательный. И Луи чувствует взрыв, яркий, сверкающий, кроваво-красный взрыв печали, похоти и смятения, потому что Гарри заставил его почувствовать нечто запредельное одними своими словами. Луи хочет остановить его говорить, до того как потеряет самого себя. Так что он целует его. Он подается вперед и целует Гарри так крепко, грубо и горько, что чувствует боль при переплетении их языков и тесных объятиях. Гарри тихо стонет, шепча, будто заклинание, «пожалуйста» и «больше», и Луи дает ему то, что он хочет, первый раз в жизни чувствуя настоящую цель. Он целует его так, что заставляет забыть о том, что он Луи, хаотичный безумный и совершенно потерянный парень, который никогда не позволяет себе показывать свои эмоции и слишком много думать. Он целует его так, словно это его последний день, а Гарри может спасти его. Он целует Гарри так, будто он обычный. Спустя довольно длительное время они отрываются друг от друга. Раскрасневшийся, с блестящими глазами Луи недоверчиво на него смотрит, а Гарри выглядит изумленным, и после того как они обмениваются номерами с, казалось бы, пустыми обещаниями о повторной встрече, Луи ждет сожаления. Которое никогда не наступит.***
Три года. Прошло три года, которые Гарри находился в каждой мысли Луи, с каждым днем он все больше проникался чувствами к нему, и пока играл на клавишных или наслаждался тоской и печалью, он думал и мечтал только о нем. После их первой встречи, Гарри пригласил Луи на свидание. Луи соглашается и надевает свой лучший костюм и галстук, укладывая волосы; он ожидает, что Гарри постарается очаровать его модным и элегантным рестораном. Гарри приводит его на мини-гольф. На седьмой лунке он срывает свой костюм. Они целуются после десятой, а затем и одиннадцатой забитой лунки. Он еще никогда не был счастливее.***
Три года, а Луи все еще потерян в себе. Гарри — единственный, кто направляет его. Прошло три года, а Луи до сих пор находит желанный покой и утешение в Гарри, когда тот сидит с ним рядом у фортепиано. Это началось с того дня, когда Гарри зашел в его комнату для занятий в Нью-Йоркском доме и обнаружил дыру в стене и кровь на полу. Он пронзительно кричал до тех пор, пока не понял, что с Луи ничего не случилось. Луи сделал это сам. Он поднял его и унес в спальню, обмыв раны и вызвав ремонтника для починки стены. У них были деньги, с этим все было улажено, но Гарри забеспокоился. Он видел его необратимые вспышки гнева и знал, что причина кроется в детстве Луи, из-за которой он погружался в себя и играл на фортепиано, пока сам не выбирался. Но он остается. Луи играет, а Гарри остается. Ему нужно выкроить время для себя и тоже заняться музыкой, очевидно, Луи мог бы стать еще более известным, а у Гарри уже есть своя доля славы, которую он отстаивает во время своих выступлений, и иногда это нужно — притвориться, что их изувеченная рутина нормальна и уместна, будто бы Луи не страдает, когда рядом нет Гарри. Иногда же, в такие времена им кажется, что мир рушится прямо под их ногами. Но Гарри всегда слушает. Хоть сейчас это и сложно, потому что у Луи должен быть концерт в Венской Государственной Опере, а у Гарри — свое собственное выступление в Лос-Анджелесе. И Луи пытается принять это, но снова уходит в себя. Он играет и играет, и играет, а Гарри сидит рядом с ним, но Луи выглядит таким замученным и грустным, что тот иногда пытается держаться подальше от комнаты. В те дни Гарри казался замкнутым, и Луи видел слезы в его глазах, когда тот наконец зашел к нему. Луи сделал вид, что не заметил. Он играет, пока его суставы не немеют, и думает, что артрит настигнет его намного раньше, отчего в какой-то момент начинает смеяться, посчитав это даже благословением. Гарри заходит к нему в тот день, когда Луи особенно печален, и встает за его спиной. — Дорогой, — шепчет Гарри с чувством неотложности, — прошло уже шесть часов, остановись, пожалуйста, ты перетруждаешь себя. — Это невозможно, — отвечает Луи, раздраженный. — Всё должно быть идеальным. — Оно уже идеально. — Откуда тебе знать? Ты даже не слушал! — Ты сказал этим утром, что не хочешь, чтобы я приходил. — Очевидно, поэтому ты не знаешь, всё ли идеально в моей игре. Гарри поворачивается к нему, возмущенный, — Как ты можешь быть таким бездушным, когда знаешь- — Знаю что- — Что я сижу под дверью, слушая, как ты играешь, — шепчет Гарри, срывающимся голосом. — Ты каждый день играешь и иногда говоришь мне, чтобы я не приходил, тогда я сижу под этой чертовой дверью, слушая твою игру, будучи злым на себя. Хотя мы оба знаем, что я единственный человек, который может тебя успокоить- — Это не правда- — Чушь! — кричит Гарри. — Абсолютная чушь, Луи! Ты закрываешься от меня, когда злишься на что-то, что я не могу контролировать, а ты ведешь себя так, будто это моя вина! Луи съеживается, — Перестань кричать на меня! — он смотрит в глаза Гарри и не находит в них и признака теплого взгляда. — Ты знаешь, что я ненавижу, когда кричат, — он сжимает свое запястье. — Может, это единственный способ достучаться до тебя, потому что я уже пытался показать тебе, чтобы ты увидел. — Увидел что? Гарри стоит возле двери, не двигаясь, — Что ты сражаешься с собой, и в процессе этого я теряю тебя. Тишина. — Я не понимаю, о чем ты говоришь- — Ты любишь играть на фортепиано, Луи? Разве это не вопрос на миллион долларов? Это то, чем он занимается, когда не спит по ночам; это то, что отдается эхом в его голове, когда его пальцы болят, измазанные в крови, и когда Гарри плюхается на кровать рядом с ним и он вспоминает, что такое настоящая любовь. Фортепиано — его жизнь, он знает это. Не было ни дня, чтобы он прожил без него. Он внезапно встает, решительный, — Это то, в чем я хорош, Гарри. — Но это то, что ты любишь? — Это всё, в чем я хорош, Гарри. Гарри подходит к нему, достаточно близко, чтобы коснуться. Но не дает себе сделать это, — Но это то, что ты любишь? — Дело не в любви! — Всё касается любви. — Любви не существует, — выплевывает Луи, и только потом осознает свою ошибку. — Ладно, — Гарри замолкает, он стоит, уверенный в себе, будто Луи не видит слезы, застилавшие его глаза, печаль в его позе и опущенные плечи, будто он даже не знает его. И это причиняет такую же боль, как нож, вонзающийся в спину. — Я знаю, что любовь существует, — он снова делает паузу, Луи думает, что это, наверное, потому, что он старается не заплакать. — Я люблю своих маму и сестру, — пауза. — Люблю виолончель, поздние вечера и смотреть на то, как ты спишь, — пауза. — Я люблю то, как ты разбрасываешь крошки по столу, пока ешь, и как ты читаешь газету задом наперед, лишь бы не пропустить истории, которые люди посчитали менее важными, — предательская слеза скатилась по его щеке, — но ты находишь их интересными, — он вытирает нос рукавом, подходя ближе. — И я люблю тебя, — он берет подбородок в свои руки, чтобы Луи посмотрел ему прямо в глаза. — Но если ты не любишь меня в ответ, — он отпускает его подбородок, и в его глазах виден холод, — то это не моя вина, — он уходит к двери и открывает ее, завершая разговор, — а твоя. Гарри выходит из комнаты. На пятой игре Луи кричит в стены, когда понимает, что он не вернется.***
Полет в Австрию долгий, а аэропорт немного пахнет сыростью, но Луи скучает по нему. Он знает, что у Гарри сегодня концерт, знает, что он сейчас, наверняка, пьет апельсиновую газировку, потому что это как его ритуал перед выступлением, дурачок, и знает, что он сейчас, вероятно, смеется с кем-нибудь над замысловатой детализацией театра «Орфей», потому что знает, что Гарри больше любит неформальные места для проведения концертов. Он скучает по нему. По пути в Австрию он не чувствует ни теплых рук на талии, ни утешающих слов, ни даже губ на своей шее. Он не будет смеяться или хихикать, что три года назад было для него обычным явлением, теперь он выглядит лишь как мрачная существующая оболочка. Он не пытался звонить. Или даже написать сообщение. Прошло уже три недели молчания, и, понятия не имея, где сейчас Гарри, Луи скучает по нему. Любовь. Всё касается любви. Он слышит эхо в голове все следующие десять часов полета.***
Луи полностью изменяет план своего концерта. Сначала он долго исполнял произведение Балакирева «Исламей» — сложное, но очень впечатляющее. Оно было бы визитной карточкой в его карьере, так как его элементы известны как одни из самых трудных сольных произведений, когда-либо написанных. Луи долго и усердно практиковался, подпитываясь всем гневом и тоской из-за Гарри, что на его пальцах появлялись мозоли, но он полностью подчинял себе фортепиано, отчего будто становился частью его клавиш. Это могло бы быть потрясающим выступлением, а он мог бы стать известнее. Но любит ли он это? Именно поэтому он за пять часов до концерта берет старые, пыльные ноты из своего чемодана и лежит на столе в своем номере отеля, морща нос и изучая их. Дело не в любви. Всё касается любви.***
Он исполнял произведение, которое написал сам и назвал его «Мэдлин», когда ему было шестнадцать лет, для девочки, учившейся в его классе, которая погибла в автомобильной аварии. Это юношеское, печальное, недостаточно хорошее произведение он написал на дешевой нотной бумаге, когда был молодым и наивным. Оно вытекало в грустную мелодию, что затрагивала до глубины души. Это произведение не состояло из массового взрыва красочных образов и больших октав, от которых у слушателей захватывало бы дух. Это была трагическая история, которую Луи играл лишь однажды для отца, взволнованный и радостный тем, что, может, он талантлив и в написании произведений. Но когда он закончил, то получил удар. И он любит это. Так что Луи выступает с ней, играя написанное своей рукой произведение с особым усилием и чувствуя, будто у него больше ничего не осталось, он теряется где-то в середине, опуская плечи, его слезы попадают на клавиши, но мышечная память не дает ему остановиться. Он больше не следит за пальцами, они сами двигаются от клавиши к клавише, как приливные волны, ударяющиеся о берег. Он чувствует себя живым. И он любит это. Поэтому, когда он заканчивает и зрители сидят в замешательстве, немного пораженные, но в целом впечатлившиеся, его это не волнует, потому что один человек, сидящий в задней части театра, поднимается с громкими аплодисментами. На нем другое пальто, а волосы немного длиннее, но это все равно возвращает Луи на три года назад, в тот день, когда он встретил его. Он улыбается так широко, что его лицо болит почти так же сильно, как и пальцы, но он больше не чувствует гнева. — Мне жаль, — шепчет он Гарри. — Я знаю, — шепчет в ответ тот, с нежной улыбкой на лице. — Я люблю тебя. — Я знаю.***
За неделю до своего дня рождения, Луи присутствует на одном из выступлений Гарри в Париже и решает бросить фортепиано. Он видит, как Гарри подчиняет себе инструмент в безумном увлечении, и знает, что игра должна быть такой все время. Но для него она никогда не была такой. Гарри его, конечно, поддерживает, и Луи может сказать, что ждал этого очень долго. Знание того, что Гарри гордится им, — причина тому, что он наконец закрывает крышку фортепиано, а затем запирает дверь комнаты с новооткрытым для себя проявлением сдержанности. Он делает татуировку ноты на своем запястье, чуть выше шрама, оставленного его отцом. Гарри настаивает на приобретении точно такой же татуировки и делает ее на своем бедре. И Луи получает неимоверное удовольствие, когда по ночам покрывает поцелуями синяки на этом месте, в изумлении глядя на свое запястье. Вскоре наступает 2018-й год, и Луи официально бросает фортепиано. Об этом пишут в музыкальных блогах и журналах, эта новость занимает первую строчку в некоторых крупных газетах, а родители звонят ему, чтобы сказать, как они в нем разочарованы, но его это не волнует. И если он частенько пробирается в комнату для занятий и наигрывает на фортепиано мелодии, которые, он уверен, самые любимые Гарри, то об этом никто не должен знать.