Счастливые шаги под дождем

Вокзал молчал. Его молчание отдавало сонливостью — естественно для столь позднего часа. Стоило ступить на перрон, и оно моментально окутывало вновь прибывших вязкой пеленой задумчивости и меланхолии. В нем чувствовался налет тоски, легкий, как свежие рыжеватые пятнышки ржавчины на заброшенных рельсах. То была печаль не по людям, что уезжали, но по чему-то большему и высшему, незримому, привычному и безвозвратно ушедшему. Дождь лил как из ведра вторые сутки. Казалось, само небо не выдержало ужасов войны и прохудилось, и его слезы по павшим не иссякнут. Будто бы ниоткуда налетел ветер, заставив редких прохожих поглубже запахнуть на груди пальто и куртки. Лужи под ногами росли, обнажая каждую неровность асфальта, и хлюпали все громче. По подернутой рябью поверхности расплывчато змеились и дрожали неверные отражения желтых фонарей. В терпком от озона воздухе повисло тягостное, гложущее ожидание. Оно ложилось на плечи проводника, ждавшего отправления, чтобы скрыться, наконец, от этого вездесущего дождя. Покалывало саднящие, натруженные ладони носильщика: он мог думать лишь об отдыхе, горячем душе и стакане сладкого, обжигающего чая. Щекотало нервы уставших все время бежать, скрываться и жить в постоянном страхе — а может, просто жить, — пассажиров. И до удушья сдавливало горло фрау Кинн, которая стояла на подножке поезда, вглядывалась в затуманенную даль и не сомневалась: Штирлиц придет, обязательно, с минуты на минуту. Кэт не знала, зачем нужна эта встреча, ведь ехать с ней разведчик наотрез отказался. Ей даже не удалось закончить свое «а если…» — он остановил ее коротким взмахом руки. — Нет, девочка. Невозможно. Внутри все свело от беспокойства и предчувствия чего-то страшного, непоправимого. Очередной потери, допустить которую она не могла, не имела права. Не после того, чем он рискнул ради нее. Она найдет нужные слова, скажет, что угодно, лишь бы образумить стоящего на краю пропасти, заигравшегося в героя мальчишку. Боясь представить, что ждет Штирлица по возвращении в Берлин, Кэт, упрямая, снова открыла было рот, но Макс вздохнул и так посмотрел на нее… Почти умоляюще. «Не надо, малыш, » — говорили его усталые, по-стариковски блеклые глаза. Он уже не надеялся выбраться и всячески противился, когда кто-то пытался навязать ему надежду. Тогда зачем же? Сказать «прощай»? Кэт помотала головой. «Нет, нет, нельзя о таком думать!» — твердила она себе. — «Прощание — это же навсегда, а мы…» А что мы? А кто это — мы? А есть ли «мы»? У нее задрожали от напряжения ноги, но она не сдалась и лишь крепче вцепилась в поручень. В голову слишком часто начали приходить мысли не о том после их поездки, — вернее, бегства — в Берн. Что-то надломилось в ней, сильной, бесстрашной Кэтрин Кинн, когда она надрывисто плакала у Штирлица на плече. Что-то, что уже не соберешь, не склеишь, не починишь. Что-то, от нехватки чего стало страшно оставаться одной и почти невозможно уснуть, даже положив рядом мерно сопящих детей. Когда Макс уезжал, Кэт заколотил озноб от внезапно нахлынувшего приступа паники. Она стиснула зубы до боли, до скрипа, чтобы удержаться и не попросить его переночевать вместе с ними. «Нельзя, девочка, » — поджал бы губы он. А глаза бы смотрели тревожно и жалостливо. Она проплакала всю ночь напролет. И ту, что за ней, — тоже. Где же он? Черная вуаль трепыхалась на ветру, мешая внимательному взгляду нетерпеливо скользить по платформе. Но снять ее было бы неразумно, и Кэт с досадой кусала губы и щурилась, вглядываясь в густую темноту. Дождь усилился. Макс пришел за три минуты до отправления поезда. При виде знакомой фигуры, приближающейся неторопливо, прогулочным шагом, она резво спрыгнула на платформу. Его время, как назло, будто остановилось, ее же, напротив, летело вперед и вперед, ни на кого не оглядываясь. Кэт хотелось забыть об осторожности и броситься ему навстречу, разбрызгивая лужи, но страх оказался сильнее и возобладал над остальными чувствами. Страх за него, за себя, за детей… Страх, что ничего еще не закончилось. И никогда не закончится. Поэтому она глубоко вздохнула, досчитала до десяти и сделала несколько спокойных, но счастливых шагов в его сторону. — Я думала, ты не придешь. Штирлиц промолчал. Он решил не провожать ее, но потом подумал, что и расстаться вот так они не могут. Кто знает, суждено ли еще раз увидеться в этой жизни. Объяснять все Кэт, говорить это вслух, наверное, было бы лишним. И он лишь неопределенно пожал плечами и вымученно улыбнулся в ответ, как бы уронив: «Ну, вот он я…». Им вновь, как тогда, в машине, овладело странное желание сказать Кэтрин что-то. Оно было тем иррациональнее, чем больше нежности тянуло его вложить в слова, которые — впервые в жизни — стало очень трудно подобрать. Однако к чему, если между ними и так все понятно, до скуки, до прозаичности… «Спасибо тебе.» «Не за что. Я не мог поступить иначе.» «Пожалуйста, береги себя.» «И ты. Себя и детей.» «Ну… До свидания?» «Прощай. » Или нет? В трех соснах запутался. Вокзал молчал. Растерянные Штирлиц и Кэт молчали вместе с ним. Сипло загудел паровоз. Истекали последние отведенные им секунды. Проводник, не скрывая радости, встал на ступеньку. Макс отступил назад и кивком указал Кэт на вагон, но та схватила его за край распахнутого пальто, не дав сдвинуться с места. Неизвестно, сколько бы они так простояли: она, пряча побледневшее лицо и сжимая плотную ткань замерзшими пальцами, и он, с тяжелым сердцем разглядывая седые пряди ее волос, выбившиеся из-под шляпки. Состав дернулся, проводник подул в свисток, привлекая их внимание. Кэт приподнялась на носки и запечатлела на тонких губах Штирлица мимолетный поцелуй. В нем слилось все то тихое, теплое, жалобное и благодарное, что она так и не смогла произнести вслух. Вряд ли ей выпадет второй шанс. Оставалось верить, что он поймет, хотя бы отчасти и не обязательно правильно. Это поможет ему согреться: говорили, весна в Берлине ожидается холодная. Губы его были такими же горькими, как любимый черный кофе, и немножко солеными. Непроизнесенное слово, повторяемое многократно, обязано либо стать стихом, либо умереть, превратившись в невзрываемый, внутренний, постоянно ощущаемый груз. А стихов Макс Отто фон Штирлиц не писал. На рассвете проводник принес Кэт чай. Ее малыш давно проснулся и теперь с любопытством рассматривал гостя. Старик склонился над ним и умиленно что-то забормотал. — И как же зовут такого богатыря? — спросил он напоследок. «Максим.» Пусть все и правда закончилось, но от тошнотворного, леденящего внутренности страха ей уже не избавиться. — Макс, — медленно, словно пробуя его имя на вкус, ответила Кэтрин. — Моего сына зовут Макс.