Затемняющий

Сигарета тлела. Впустив в легкие дым, а затем выпустив его вверх, подняв голову, Персиваль затушил окурок прямо о столешницу рядом со внушительной стопкой распечаток, убранной в пластиковую папку. Он молчал, сощурив глаза, смотрел прямо, немного устало, но не отводя взгляд. — Рано или поздно ты умрешь от рака легких, — подала голос Серафина. Грейвс усмехнулся и подался вперед, кладя локти на всю ту же столешницу и отодвигая ими от себя папку. Он сцепил руки в замок, положил сверху подбородок и наклонил голову. Вторую женщину, Тину, сидящую рядом с Серафиной, Персиваль словно не замечал, а та молчала, опустив глаза. — И? Что-то для тебя изменится? — Наконец, спросил он. — Для кого-то еще что-то изменится? — До сих пор есть те, для кого вы не безразличны, сэр, — сказала до этого молчавшая Тина Голдштейн. Молодая, амбициозная, когда-то лучшая в его отделе — теперь ее начальником был другой человек. Пару лет назад Тина даже была влюблена в Персиваля: тот, будучи агентом ФБР и профайлером, отлично разбирался в психологии и видел это в ней. Голдштейн, конечно, тоже не была дурой, но чувства свои не скрывала — на этой ей хватало смелости. Или глупости — как смотреть. — О, Тина, не начинай. — Хмыкнул Грейвс. Он потянулся за новой сигаретой, зажег ее, щелкнув зажигалкой, и невпопад сказал: — Что ты от меня хочешь, Серафина? Ты сама дала мне бессрочный отпуск, выкинув подальше, а теперь вдруг решила подобрать обратно? — А тебе самому не надоело? Признайся, преподавание — это не твое. Я же вижу, что ты спишь и видишь, как снова вернешься на оперативную работу, — этим Серафина, кажется, попала в точку. Персиваль дернулся и болезненно поморщился. Его правая рука сама собой потянулась к груди, растирая старый шрам через ткань рубашки — дары Смерти. О, Смерть, Геллерт, старый друг. Сейчас, спустя год, Грейвс был готов признать, что эта была увлекательная игра. Игра равных, если можно было так сказать. Знал ли тогда, тем жарким Нью-Йоркским летом две тысячи пятнадцатого, Персиваль к чему она приведет? Пять убийств, содранная кожа — с хирургической точностью врача срезанная с плоти, без осечек и ошибок. Вскрытые трупы, выпотрошенные, словно звери на убой. И только на грудине, оставленная раскаленным металлом метка, словно клеймо на животном — дары Смерти. На самом деле у метки не было названия. Так это прозвали СМИ, как и маньяка — Смерть. Просто однажды в газеты просочилось содержание записки, оставленной на трупе — на втором из них: «Равенство — это мой дар. Кем бы ты не был, чернокожим, белокожим, геем, натуралом, католиком или евреем, а, может, кем-то еще, под кожей ты такой же, как и все — для Смерти. Во имя общего блага». Их игра была прекрасной. Точно выверенной, без осечек. Умирали люди, один за другим, и в конце концов Грейвсу начало казаться, что Смерть убивает не просто так. Что его дары — дары для него, Персиваля. Он отставал всего на один шаг. Приезжал — видел еще теплое выпотрошенное тело и очередную записку. Приезжал — и словно воочию видел, что Смерть был здесь совсем немного раньше. Тут пахло им, тут ощущался он. На десятом убийстве Грейвсу показалось, что он сходит с ума. На одиннадцатое он успел вовремя: удушающе пахло кровью, а труп лежал, раскинув руки на полу. Стоя с пистолетом в руках, сильно опередив полицию и других агентов, Персиваль замер: он не сразу понял, что не так, а когда понял, уже было поздно. Метки на грудине трупа еще не было, зато позади, у него за спиной, щелкнул предохранитель чужого пистолета. — Так-так-так, а я все ждал, когда же ты успеешь вовремя, Перси, — в голосе Смерти звучали сладковатые нотки. Этот голос Грейвс знал, и по его спине пробежал неприятный холодок. — Я ставил на тринадцатую жертву, и, признаюсь, недооценил тебя. Verweile doch, du bist so schön!* Дуло чужого пистолета уперлось Персивалю в затылок, и он закрыл глаза, мысленно считая до десяти. — Ты совсем не удивлен? Или наоборот так удивлен, что проглотил язык? — Этот чертов голос, как же он раздражал Грейса сейчас. Как можно было так глупо ошибаться? Подумать только, доктор Геллерт Гриндевальд, одаренный психиатр, умный и эрудированный человек. Тот, кто ни раз приезжал в Квонтико и вел там лекции по психологии серийных убийц. Спокойный и размеренный человек, говорящий с легким немецким акцентом — это и есть тот самый Смерть. Персиваль хрипловато рассмеялся. — Не ожидал, — сказал он, а потом добавил: — И что теперь? Убьешь меня так же, как и других? — Ну нет, Перси, обойдешься. Я займу твое место, а ты посмотришь, насколько большие идиоты твои коллеги. Так игра со Смертью взяла второй виток. На самом деле Грейвс не сразу понял, что подразумевал Геллерт под «займу твое место», но когда понял — смеялся до колки, нервно, долго, истерично. Тот ведь и правда занял его место: стоило лучшему профайлеру пропасть с горизонтов агентства, как те призвали со стороны независимого, так сказать, консультанта, и консультантом этот оказался именно Гриндевальд. Какова ирония! Геллерт появлялся в том месте, где держал Персиваля, раз в пару дней, и с огромным наслаждением рассказывал о том, что происходит в бюро без него. Рассказывал, а потом с точностью хирурга потрошил Грейвсу мозги, вытаскивая из него всю информацию, которую только мог получить. В итоге дни смешались в грязное месиво, похожее на слякость на Нью-Йоркских улицах, а Персиваль окончательно потерял им счет. Позже, когда Грейвса наконец нашли, Серафина сказала, что его не было три месяца. Еще два он пролежал в больнице. Потом Персиваль даже пытался ходить к психиатрам сам, но каждый раз, оказываясь перед дверью нового, подсознательно ожидал, что ему откроет Геллерт. Его Смерть. К счастью, этого не происходило. Дни слились в одно, Серафина дала Грейвсу бессрочный отпуск для восстановления и именно в это время один старый друг, с которым Персиваль когда-то учился вместе в Академии, Ньют Скамандер, пригласил его стать преподавателем в Квонтико, где сам и работал. Грейвс согласился и, казалось бы, жизнь наладилась, но… Но прошел год и напротив него снова сидела Серафина Пиквери, начальник Нью-Йоркского брюро расследований, смотрела своими темным пронзительными глазами и кончиками пальцев пододвигала папку с новым делом. — Ты нам нужен, Перси, — «Перси», Персиваль, если честно, ненавидел это гребаное сокращение своего имени после всей этой истории со Смертью. Именно так звал его Геллерт: перекатывал на языке каждую гласную, отрывисто и чуть глупо произносил «р» посередине, наклоняясь и шепча на самое ухо, когда вводил в вену очередную дозу транквилизаторов, а потом смеялся тихо и немного хрипло. — Пе-е-ерси, — говорил он, и Персиваля передергивало от одного звука этого голоса. — Как прошел твой день, мой дорогой Перси? А знаешь, я сегодня позвал на свидание Голдштейн. Ту, которая блондинка. Как думаешь, какое вино ей понравится? Оставить ее в живых или убить? Я бы сшил из ее кожи перчатки и подарил тебе. Грейвс никогда не испытывал особенно нежных чувств к Куинни, но уважал ее и ее сестру, Тину. Тина была хорошим агентом, молодым, глупым, горячным, но подавала огромные надежды. А еще она была привязана к своей старшей сестре, которая работала секретарем у Пиквери. Перси, Перси, Перси. Это чертово сокращение до сих пор стояло в ушах. — Перси, пожалуйста, хотя бы посмотри эту папку, — и снова голос Серафины, который выдернул из плохих воспоминаний. Персиваль мысленно досчитал до десяти, и его взгляд принял более осмысленное выражение. — Я посмотрю, — сказал он. Протянул руку, положил ладонь на гладкую обложку, потянул папку на себя. Обещания на воздух, глупая надежда, что еще он теперь мог им дать? — А теперь уходи. Я позвоню тебе, если у меня появятся какие-то мысли. Обе уходите. Грейвс снова закурил и замолчал. Обе женщины еще какое-то время смотрели на него, а потом Серафина поднялась и поманила за собой Тину. Хлопнула дверь, Персиваль остался один на один со своими призраками. Он достал бутылку виски, припасенную давным-давно в ящике и плеснул в стакан. Грейвс не пил — после истории с Геллертом, когда тот частенько таскал в подвал к Персивалю чертов дорогой алкоголь и пытался влить в него то вино, то что-то еще, тошнило от одного запаха спиртного. Тем не менее, в этот раз Грейвс пил. Морщился, проглатывая глоток за глотком, скосив взгляд на все еще лежащую на том столике папку, и сцеплял зубы. Персиваль сдался, когда на улице стало светать. Темное небо быстро светлело, и он протянул руку, поднимая безликую обложку с номером дела. Под ней оказались фотографии: неловко усаженные тела с преклоненными головами и связанными в молитвенном жесте руками. Располосованные спины, остекленевшие глаза. Грейвс поморщился. Он пробежался взглядом по снимкам, перевернул следующий лист и вчитался в бумаги. Отчеты о вскрытиях: повреждения посмертные, кожаный ремень, металлическая пряжка. Следы на спинах, ягодицах, бедрах и руках. Причина смерти всегда одна — удушение. Ни орудия смерти, ни орудия, которым были оставлены следы, на местах преступлений не было. Подпись — свежий цветок чертополоха. Записка: «Я живу во тьме, так и вы живите там же. Obscurans». Жертв пока было три. Он позвонил Пиквери утром. Отрывисто сказал, что берет билеты на самолет, будет к вечеру и попросил встретить. После включил ноутбук, плеснув еще виски, попытался отпить и в итоге сплюнул его в мусорное ведро — ночью чертов алкоголь заливался в желудок, а теперь наотрез отказался. Ополовиненная бутылка полетела в мусор следом. Персиваль заказал билеты, забронировал отель и собрал вещи. Позвонил на работу и предупредил, что будет отсутствовать не меньше недели, объясняя причину, а потом вызвал такси. В Нью-Йорке он не был чуть меньше года. Как раз с того самого момента, как все произошло. Выйдя из больницы, первым же делом Грейвс покинул город. Поехал в старый дом родителей под Вашингтоном, чтобы не видеть привычные серые высотки мегаполиса. Теперь он снова стола на широком проспекте, держа в рука чемодан, а на правом локте висела та самая Куинни Голдштейн, щебеча что-то свое. Что — Персиваль не вслушивался. Что ж, Серафина сделала ну очень удачный выбор в пользу того, кто его, Грейвса, встретит. В кавычках удачный — Персиваль уже успел пожалеть, что вообще согласился на все это. В Бюро ему, судя по всему, были не слишком-то рады. Люди кидали короткие взгляды, в которых читалась заинтересованность, но подходить не спешили. Впрочем, были и те, кто здоровался, протягивал руки, спрашивал о том, как дела. — Ты очень вовремя, Перси, — вместо приветствия сказала Серафина. Когда он зашел в кабинет, та как раз заканчивала с кем-то говорить, и как раз повесила трубку. — Наш клиент снова убил, сегодня ночью. На этот раз он умудрился сыграть по-крупному. Жертва — Генри Лэнгдон, крупный меценат и папенькин сынок, убит этой ночью в номере мотеля в Гарлеме. Свидетелей нет, все молчат. — Совсем как в старые добрые, Фина, — внезапно даже для самого себя рассмеялся Грейвс. Он небрежно бросил чемодан на стол к Пиквери и цокнул языком. — Поедешь тоже или будешь задницу просиживать? Серафина кинула на Персиваля осуждающий взгляд и поднялась, беря с вешалки темное пальто. Все было понятно без слов. *Остановись мгновение, ты прекрасно. (нем.)