Уродство

Ясными лунными ночами, когда на землю опускалась почти абсолютная тишина, которую нарушал лишь шелест листвы на тёплом летнем ветру, да уханье совы где-то в глубине леса, в нашем доме раздавались пугающие звуки. Всегда в одно и то же время, без пяти двенадцать, они доносятся из маленькой, вечно закрытой каморки на верхнем этаже, в которую по вполне понятным причинам раньше мне настрого запрещали подниматься, однако в детстве я нарушил этот запрет. Это была относительно тихая, безмятежная ночь: из сада в окно падал светлый луч полной луны, прохладный ветер доносил нежные ароматы ромашек и травы из растущего рядом с нашим домом леса, где-то там, в его чаще заливисто пел соловей, куковала кукушка, и снова ухала сова. И вдруг сердце моё пронзил детский плач, который ворвался в мой слух, раздавшись внезапно откуда-то сверху, со второго этажа; я вздрогнул, но скорее от неожиданности, нежели от страха. Я услышал, как в соседней комнате тихо выругался сквозь зубы отец, помянув нехорошим словом какую-то мерзкую девчонку, которая вечно требует к себе внимания, хотя мне было прекрасно известно, что кроме меня в нашем частном доме нет никаких детей. Или всё же есть? На верхнем этаже продолжали громко, с подвываниями и поскуливанием плакать, явно взывая к жалости, но мои родители, видимо, и не думали обращать внимания на несчастное существо. Что-то горестно и недовольно пробормотав, детский голосок смолк, резко прекратив свой плач, видимо, поняв, что моих родителей этим не разжалобить. На следующую ночь повторилось то же самое: и опять всё началось с мирной, успокаивающей ночной тишины, которую к двенадцати часам в клочья разорвал детский крик. Невидимый ребёнок отчаянно и истерично визжал дурным голосом, судя по звукам, колотя чем-то тяжёлым по стене, или по полу, потом его крик на секунду смолк, ещё через миг перейдя в душераздирающий стон. Больше в эту ночь я не мог уснуть, как ни старался; я лишился аппетита, мне всюду стала мерещиться пугающе-бледная девочка моего возраста с длинными чёрными волосами и тёмными дырами вместо глаз. Может, я просто пересмотрел ужастиков? Всю неделю я ходил разбитый, с вечно слипающимися глазами и тяжёлой из-за бессонных ночей головой, родители же продолжали делать вид, что ничего не происходит, что так и надо… В час дня тридцатого июня позвонила моя тётя – папина сестра, у которой я прожил почти всю жизнь, не считая последних двух месяцев. Почему? Неужели я опротивел моим маме с папой с первого взгляда, как только появился на свет? Тётя передавала мне привет, судя по ответам папы, спрашивала, как дела у них с мамой, а потом… потом случилось то, после чего я окончательно убедился, что не схожу с ума. Вот что сказал по телефону папа (при этом он понизил голос – я услышал это из своей комнаты, в которую меня предварительно прогнала мама, чтобы я не подслушал лишнего): - Она? Как она поживает? Это что, ирония? Это чудовище кричит целыми ночами, чёрт бы её побрал! Скорее бы она сдохла! На следующую ночь тишина была ещё пронзительней, чем когда-либо, ничего не нарушало ночного спокойствия, которое уже казалось мне затишьем перед бурей. Почему не слышно криков и стонов? Что с этим ночным «чудовищем», и кто она такая, в конце концов? Ближе к шести утра наверху негромко, но жалобно всхлипнули, потом заворчало хриплым голосом какое-то существо, послышался нечеловеческий рык… Пробило семь часов утра, но был выходной день, и родители ещё спали крепким сном, когда я взял из стола фонарик и поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. Диск луны бледнел, уступая место робкому рассвету, лучи восходящего солнца светили в окно, сквозь грязную латанную штору, освещая нетронутый слой густой пыли на полу. Видимо, на втором этаже давно никто не был. Мои босые ноги оставляли на этой пыли следы, как на снегу, с тем лишь отличием, что пыль не была холодной, хотя всё же была мягкой, как и снег. За единственной дверью на втором этаже кто-то копошился, царапая чем-то острым по её деревянной поверхности. Я приложил ухо к двери и явственно услышал чью-то шумное, немного прерывистое, хриплое дыхание: так мог бы дышать больной зверь, но никак не человек. Я всегда ношу с собой самодельные отмычки, так, на всякий случай – конечно, не для воровства, а затем, например, чтобы проникать на свой законный чердак, который мама всегда запирает на ключ. Вот и в этот раз моя «волшебная палочка» пригодилась: щёлкнул ржавый замок, отмычка с мучительным хрустом повернулась, дверь распахнулась, и на меня дохнуло вонью давно не убранной и не проветренной комнаты. Затхлый запах и смрад нечистот ударили в нос так сильно и резко, что я закашлялся, боясь, что меня вот-вот вырвет, но почти сразу состоялось моё знакомство с ночным чудовищем, которое не дало мне прийти в себя. Нечто ростом с меня, но в разы более тонкое и костлявое набросилось на меня, вцепившись тонкими грязными руками мне в шею; я упал, не ожидав такого поворота, а странное создание уселось мне на грудь, и тогда я впервые смог разглядеть её лицо, наполовину скрытое длинными спутанными тёмными волосами. Лицо этой девочки было… точно у бракованной куклы, которую передержали в духовке, отчего оно начало плавиться: перекошенное, нос где-то сбоку, на левой щеке, один глаз был меньше, другой – чуть побольше, и расположены они были так широко, почти на висках, причём не параллельно друг другу, а на разных уровнях… Кожа у этого существа, казалось, была облита кислотой, настолько бугристой, грубой и неровной она была. Маленькое чудовище рычало и шипело, скаля кривые жёлтые зубы, а я отвёл взгляд, боясь посмотреть ещё раз на лицо этой уродливой девочки, которой было, должно быть, всего лет двенадцать. У меня было несколько секунд, прежде чем проснулись мои родители, и за эти несколько мучительно, бесконечно долгих мгновений я резким движением сбросил с себя девочку, скрутил её тонкие, похожие на кости, или на птичьи лапки, руки, уронил её на пол, придавив телом. Она взирала на меня с ненавистью, сверкая серыми глазами, в которых застыло моё отражение – бледного и напуганного одиннадцатилетнего мальчишки с всклокоченными со сна каштановыми волосами. Я всё рассчитал верно: услышав подозрительный шум, мои родители уже через несколько секунд пришли мне на помощь; в их присутствии чудовищная девочка несколько затихла, перестав биться подо мной и пытаться укусить меня. - Иди спать, - в голосе отца не было ни злости, ни возмущения – одна лишь усталость. Мне оставалось лишь молча повиноваться этому приказу. День не принёс с собой успокоения: родители сидели за обеденным столом мрачнее тучи, и все мои попытки что-либо выузнать грубо обрывались. Наконец, после полуторачасового молчания отец заговорил; его голос прозвучал глухо и сдавленно, словно он боролся с одолевающими его сильными чувствами: - Это существо в той комнате – твоя старшая сестра, Аня. Она родилась за год до твоего появления на свет, родилась, как ты уже понял, с ужасным уродством. Твоя мама не хотела сдавать её в приют, но растить её открыто мы тоже не хотели – это было бы выше наших сил. И мы решили оставить Аню в доме, тебя же отправить к тёте, чтобы ты не видел, в какого монстра вырастет твоя сестра. - Но она же ваша дочка! Как вы могли?! – я не мог и не хотел в это верить. Мама молчала, пряча глаза, папа что-то виновато пробормотал, нервно теребя салфетку. С этого дня, когда произошёл тот судьбоносный разговор на кухне, вся моя жизнь разделилась на «до» и «после»: я впервые столкнулся с такой вопиющей несправедливостью, со злом, которое сотворил не кто-нибудь чужой, а самый близкие мне люди. Желая как-то загладить свою вину, - а я чувствовал себя виноватым в том, что родился обыкновенным, даже, можно сказать симпатичным, что выкручивал ей руки, - я решил подняться к Ане ещё раз, и вовсе не из любопытства. Взяв с собой сладкий вишнёвый пирог, который испекла для меня мама, я поднялся на второй этаж, и теперь даже толстый слой пыли вызывал во мне горечь, а не отвращение. Аня скреблась, подвывая, за дверью, а я слушал и чувствовал, как сердце переполняется до краёв болью и жалостью к моей несчастной уродливой сестре. На этот раз она не набросилась на меня, когда я открыл дверь, не стала ни кусать, ни душить – она просто стояла в проёме, по-птичьи склонив нечёсаную голову набок, и с удивлением глядя на меня своими разными серыми глазами. Издав невнятное мычание вместо членораздельной речи, Аня сделала шаг ко мне, протянув руку, и я отдал ей пирог. Никогда ещё прежде я не видел, чтобы человек ел с такой жадностью… Я стал с ней заниматься: я приносил ей самодельные карточки с буквами, учил её говорить. Учить Аню оказалось труднее, чем можно было предположить, ведь раньше никто никогда никто с ней не занимался, но я не думал сдаваться. Каждый вечер я поднимался к ней то с книгами, то с игрушками, то с этими карточками, и каждый раз был встречен взглядом её расширенных от удивления глаз. Сейчас мне уже двадцать шесть, я давно закончил институт и теперь работаю, получая приличную зарплату. Надеюсь, этих денег хватит на то, чтобы сделать Ане пластическую операцию, чтобы она смогла жить полноценной жизнью. Она научилась говорить и читать давно, ещё тем летом; родители наши умерли год назад, но после того лета они перестали держать Аню в комнате на втором этаже. Иногда, сидя зимними вечерами у камина, она спрашивает меня, всё ещё не веря своему счастью, что у неё есть любящий брат: - Зачем? Зачем ты столько возился со мной? И тогда я отвечаю Ане, что она – моя единственная сестра, а родственникам нужно держаться вместе. Вот и всё.