*****
Комната полна тишиной. Парни не включают ламп и довольствуются только слабым светом фонарей и фар проезжающих за окном машин. Галлагер сидит на кровати, а Микки стоит на коленях у его ног, поглаживая предплечья. Светлана, увидев, что происходит с мужем, даже не стала приставать к нему с приказами посидеть с Евгением и просто отстала на целый вечер, за что Йен был ей очень благодарен. Микки сам бинтует его руки. Осторожно наматывая марлевую ткань слой за слоем на пострадавшие запястья, Милкович молчит, только легко, почти невесомо, гладит подсохшие порезы, отдергивая пальцы от особо глубоких. Микки молчит, но его глаза, пожалуй, кричат, и Йен видит это. Ему хочется извиниться за то, что напугал, сказать, что серьезно он не собирался заканчивать жизнь самоубийством, хочется просто обнять и поцеловать — глубоко, жарко, страстно, — лишь бы только убрать страх из глаз любимого. Но Йен молчит, позволяя Микки закончить свое дело, а потом притягивает его к себе на кровать, укладывает голову ему на грудь, утыкаясь носом прямо в сосок, и как-то робко, неуверенно приобнимает его торс. Микки же со всей силы сжимает Йена в своих руках, словно, если он отпустит его, то Галлагер непременно исчезнет, испарится и пропадет. Но то, как Милкович смотрит на него, Йен даже не видит. А в глазах брюнета столько боли, столько вины и отчаяния, столько сожаления и любви, что, пожалуй, захлебнуться во всем этом — единственно верный вариант, потому что ни выплыть самому, ни спастись с помощью кого-либо оттуда невозможно. — Прости…, — глухой голос рыжего звучит подобно раскату грома в тишине общей комнаты. — Я должен объяснить… — Спи, — короткий приказ, и никаких шуток про рыжий лобок, про блядских Галлагеров и вообще. Слишком измотаны оба, как эмоционально, так и физически. Йен вырубается почти сразу, а Микки еще долго не спит и гладит короткие рыжие волосы своего любимого Галлагера, прижимая его ещё крепче к себе, так, блядь, крепко, словно уже никогда не отпустит, и клянется, что не опоздает. Больше — нет.*****
Микки плохо спит. Он ворочается и тихо, измождено стонет, будто его каждую грёбанную ночь подряд с того самого вечера мучают кошмары. Утром он всегда старается выглядеть бодрым и, по возможности, веселым, но Йен видит и синяки под глазами любимого, и коварно-предательскую дрожь пальцев парня, и покрасневшие скулы и веки брюнета, когда тот выходит из ванной комнаты. Галлагер не понимает, что, блядь, происходит, но всеми силами хочет разобраться. Он пытался поговорить с Милковичем, объяснить ему, что он не собирался в тот день совершать суицид, просто у него снова возникло иррационально-навязчивое желание вскрыть вены и посмотреть на кровь, струящуюся по запястьям, пальцам, голубовато-белой керамике раковины, и вообще, возможно, это действительно эта долбанная — чтоб ей, нахуй, в аду гореть! — биполярка, и ему уже давно, как самому настоящему психу, нужно лежать в больничке и жрать таблетки и антидепрессанты. И Йен совершенно точно пытался сказать это все Микки, но тот не слушал и как-то очень тактично, что, впрочем, на него абсолютно не похоже, уходил от темы. Или просто уходил. И все больше и больше становился похожим на бледную тень себя прежнего. Из их дома не исчезли ножи, нет, они все так же стояли в подставке на кухне. Но теперь на полочке в ванной комнате всегда лежали несколько рулонов бинтов и лейкопластыри; похожий набор был теперь и в их общей комнате, и в гостиной. Светлана ничего не спрашивала, только однажды подошла и сказала, что уж он-то мог бы и пожалеть Микки. Йен попытался расспросить поподробнее об этом, но она, показав фак, ушла. Галлагер запутался окончательно. А Микки действительно не мог нормально спать. Едва он закрывал глаза, то видел бледное лицо Йена, лужу крови на полу ванной комнаты и безжизненный взгляд любимого, устремленный сквозь него в пустоту. И сколько бы он ни пытался, как бы ни стремился спасти жизнь этому дорогому придурку, Милкович никогда не успевал, и Йен умирал прямо у него на руках. Это было хуже всего на свете, словно раскаленным ножом сердце живьём вырезают из груди, потом заливают туда царской водки и ждут, пока ты, сука, пощады не запросишь. И плевать, что мёртвым он уже ничего у этих садюг, которые живут в его воспаленном мозге и подкидывают ему настолько жестокие сны, не попросит. Каждый раз, когда Микки смотрел на Йена, когда гладил его рыжие, словно солнце в жаркий летний день — фу, какая пидорастня в голову лезет! — волосы, когда отдавался во власть его сильных рук и ласкал в ответ, Микки боялся, что этот раз может оказаться последним. Что завтра он может не успеть. Милкович никому не сказал о том, что Йен пытался покончить с собой. Он понимал, что, скорее всего, в этом виновата ёбаная биполярка — блядь, Фиона же говорила о чем-то подобном! — что Йен на самом деле, наверное, даже не хотел вскрывать себе вены и вообще, но Микки не мог отправить своего Галлагера в эту долбаную клинику для психов. Он слишком любил Йена, пусть и почти не говорил рыжему об этом. Микки понимал, что его грёбаный эгоизм может привести к очень печальным последствиям, но ничего не мог с собой поделать — отпустить родного блядского Галлагера хоть куда-нибудь дальше расстояния между работой и домом было смерти подобно. Блядь, да Милкович даже представить себе не мог, что на свете будет такой человек, за которого он сам будет готов сдохнуть, землю носом рыть, но чтобы он был рядом. И судьба решила подстебнуться — вот он, этот человек, рядом, близко, но, сука, в любую секунду может вены вскрыть, а может пулю в висок пустить — у тебя как раз шкафчик со стволами всегда только на щеколду закрыт, — и делай ты тут, что хочешь. Блядь, да Микки как утопленнику везет — хотя, нет, тому явно везет больше — сдох, и не паришься уже ни о чем. Короче, Микки любит Йена и нахуй всё и всех вокруг разнесет, если с ним что-то случится. Милковичи свое не отдают никому. Даже, блядь, смерти.*****
Было уже давно далеко за полночь, когда Йен проснулся от острой необходимости выпить хотя бы глоток холодной воды. Горло словно наждаком изнутри скребли, и Галлагер совершенно не понимал, то ли во время вечернего минета он взял слишком глубоко, то ли это мелкие, переполненные специями сухарики, которые они вместе с Милковичем жевали перед сном, виноваты в этом жутком ощущении. Быстро выбравшись из постели и решив, что до кухни и графина идти абсолютно лень, Йен взглянул на Микки — тот вроде спал спокойно, только изредка в темноте комнаты можно было различить, как слегка вздрагивают его плечи, словно он пытается стряхнуть что-то с себя — и двинулся в сторону ванной. Притворив дверь и вывернув вентиль с холодной водой так, чтобы шум вытекающей струи не разбудил кого-нибудь — а, главное, Микки — в доме, рыжий припал к крану, с блаженством глотая дарующие прохладу капли. Наслаждаясь водой и совершенно не заботясь о том, что после такого количества выпитой холодной жидкости можно простудить горло и заболеть, Йен едва не подпрыгнул от неожиданности в момент тихого вскрика, который раздался в их с Микки комнате. Возможно, парень бы и не заметил ничего подозрительного во внезапном шуме — в доме Милковичей вообще редко бывало тихо, впрочем, как и в доме Галлагеров, и только ночью устанавливался почти беззвучный режим, пока маленький Евгений не начинал буянить, громким криком разрезая тишину комнат и требуя к себе внимания, да и Микки (хотя, будем честны, и Йену тоже) иногда снились "мокрые" и горячие сны, которые, по пробуждению обоих парней, обычно заканчивались жарким сексом, — если бы после этого в соседнем помещении не раздался горький, совершенно непохожий на детский, всхлип. Галлагер выключил воду и замер, прислушиваясь к странно-непривычной тишине дома и стараясь не отвлекаться на бесконечно звучащие шорохи за окном, доносившиеся до него даже в закрытой ванной. Какой-то внутренний индикатор страха Йена начал медленно подниматься по шкале вверх, когда вслед за первым из их комнаты раздался второй, ещё более отчаянный и безнадежный всхлип. Казалось, вся боль мира была сосредоточена в этих коротких и болезненно-горьких звуках, поэтому парень, больше ни минуты не сомневаясь, ломанулся прочь из ванной, чтобы разобраться, что же всё-таки происходит, потому что цифры на шкале проскакивали с удивительной скоростью, и его страх приближался к критически опасной отметке. Йен распахнул дверь… и замер. Микки сидел на кровати, прижав колени к груди и обхватив голову руками. Его пальцы с немыслимой силой цеплялись за встрепанные волосы, словно эта боль удерживала его в сознании, и в его позе было столько беззащитного отчаяния, столько боли и тоски, что сердце Йена в какой-то момент просто перестало биться, сраженное наповал открывшимся видом. По крайней мере, так казалось самому Йену, потому что его парню сейчас было непозволительно плохо, а он даже не знал, почему. Микки был настолько сломлен в этот ужасный момент в их общей спальне, настолько безвольно опустошен, что Галлагер просто испугался подходить ближе. Он так и стоял у распахнутых настежь дверей и смотрел на своего парня, и словно бы видел всю ту горечь и отчаяние, которые сквозили в его облике. И только спустя, казалось, целую вечность, Йен услышал тихий, болезненный шепот, который заставил его вздрогнуть от немыслимого холодного озноба, прокатившегося от макушки по позвоночнику вниз: — Йен… — голос Микки дрожал и плакал, хотя это, вероятно, невозможно, однако он был насквозь пропитан едкой кислотой слёз. — Йен… почему?.. Я успею, клянусь… Не надо, родной… Не надо… Я не могу потерять…Кровь… Везде… Твои руки… — казалось, Милкович еще не до конца проснулся, потому что осмысленных предложений в его речи было крайне мало, однако услышанное заставило рыжего похолодеть еще сильнее, чем прежде. — Галлагер… Мой Галлагер… Я спасу, слышишь?.. Спасу ведь?! — панические нотки в голосе парня заставили Йена, наконец, отмереть, и он опрометью кинулся к разворошенной постели, обнял своего парня, прижав его голову к своей груди, и попытался, как мог, успокоить и утешить его горе. Микки, казалось, даже не заметил того, что Йен снова был в пределах его близости. Он начал раскачиваться из стороны в сторону, повторяя, как мантру, одно единственное слово — "спасу". Брюнет словно бы не воспринимал все, что происходило вокруг него; мысли, тревожившие его последнее время, вырвались наружу в последнем сновидении, и у парня началась самая настоящая истерика: он плакал, шептал что-то совсем неразборчивое, после чего начинал тихо и как-то затравленно смеяться, а потом и вовсе потерял сознание. Но слова, прозвучавшие тихо и отчетливо в зловещей тишине комнаты перед самой отключкой Микки, Йен с содроганием проигрывал у себя в голове до самого рассвета, тихонько поглаживая голову брюнета и запутываясь пальцами в его волосах, потому что эти несколько слов вновь перевернули его жизнь с ног на голову. Микки, сам того не подозревая, вытащил наружу самый страшный кошмар рыжего, поместив его всего в пять коротких слов, после которых Йен вряд ли когда-нибудь ещё сможет оставить своего немного прибабахнутого, но однозначно самого прекрасного мужчину, потому что теперь его страх реален, и Микки в бреду, но совершенно серьезно шепчет в темноту комнаты: — Я умру вслед за тобой. Йен мечтает повернуть время вспять, чтобы только, блядь, исправить свой долбаный поступок. Потому что слезы и отчаянная боль Микки для него хуже смерти.*****
Утро холодным ветром врывается в приоткрытую форточку, игриво облизывая своим свежим дыханием тонкие шторы на окне и щекоча легким ознобом высунувшиеся из-под одеяла ступни двух молодых парней. Но как бы, блядь, романтично всё это сейчас не выглядело, один из них в данный момент с волнением и иррациональным страхом ждет пробуждения второго. Йен жаждет увидеть яркие и прекрасные глаза Микки, окунуться в их манящую глубину, но он также безумно боится этого. Сука, Йен даже не представляет, что он может сказать брюнету, когда тот проснется, потому что Галлагер жутко боится увидеть во взгляде Микки его боль. Боль, которую ему причиняет долбанный Йен. И рыжий готов что угодно сделать, лишь бы только Милкович больше никогда не смел страдать из-за него. Первым вестником пробуждения Микки является его изменившееся дыхание. Ранее спокойное, теперь оно покидает легкие рваными рывками, словно уже в некотором осмыслении реальности, которое еще столь близко ко сну, он начинает бояться и паниковать. И Йен успокаивающе прижимает его к себе, гладит пальцами его щеки и тихо шепчет: — Тише, родной… Тише, все хорошо, — Микки напрягается, будто бы хочет отстраниться от ласкающей ладони, но после выдыхает и расслабляется в руках Йена. — Всё хорошо. Ещё минуты две Йен может спокойно и успокаивающе гладить парня и шептать всякий нежный бред, который обычно так яростно отвергает Микки, а потом брюнет открывает глаза и, глядя на Галлагера снизу вверх, тихим, ломким шепотом говорит: — Прости… Ладонь рыжего застывает на шее парня, едва касаясь коротких волосков на затылке. Йен молчит, он, блядь, с ума сходит от этого невероятного мужчины, который умудряется извиняться за свою слабость перед человеком, который и был виноват в этой слабости. И Йен не может вынести этой несправедливости со своей стороны. Он наклоняется и тихо, прямо в яркие и искусанные губы Микки, шепчет, признаваясь в самом сокровенном: — Люблю тебя, — судорожный вдох лежащего на нем парня и рваный выдох не заставят его остановиться, и Йен продолжает. — Я больше никогда, слышишь, никогда не посмею так сделать. Не посмею напугать тебя, — Микки молчит, впервые на памяти Галлагера не отрицая своего отчаянного бессилия, и рыжий наклоняется ещё ниже, уже касаясь тонкой кожицы чужих и таких родных губ и ощущая на своих губах металлически привкус боли и крови. — Клянусь тебе, Микки. Клянусь… И Микки, похоже, верит, потому что он подается навстречу, соединяя зудящие от желания поцелуя губы воедино, и, блядь, Йен безумно счастлив, что его не оттолкнули, что он, со всеми своими ебнутыми закидонами и проблемами, со всеми страхами и нехуевыми слабостями, до сих пор нужен. И Галлагер жизнь готов отдать, лишь бы только его невероятный, прекрасный и просто охуенный во всех смыслах Микки был рядом с ним. И Йен выполнит свою клятву. Чего бы ему это ни стоило.