За кадром

Зимой холодно. Даже в Калифорнии зимой холодно. Биллу Сайферу холодно всегда. Никаких преувеличений — пальцы рук всегда холодные, шея пахнет морозом и в глазах Антарктида в миниатюре, оттого холодно каждому, кто стоит рядом с ним. И Билл криво усмехается. Потому что не было ещё ни одного, кто не сказал бы ему: «Чёрт, ты выглядишь таким теплым, но на деле — ходящая сосулька!» Билл, относительно, понимал — он действительно выглядел… тепло (Диппер-чёртова-ходящая-катострофа-Пайнс смеётся где-то за кадром). Он казался солнцем — таким милым тёплым солнцем (Диппер-я-не-уйду-от-тебя-Пайнс закатывает глаза за кадром). У Билла светлые волосы, медный взгляд (и дело не в цвете, просто смотрит он слишком безэмоционально, будто вместо глаза у него медная копейка) и понимающая улыбка. Диппер тоскливо усмехается. В взгляде его печали слишком много, а улыбка — вымученная, вежливая, и каждый раз, когда Билл улыбается, в Диппере что-то с надрывным треском ломается. За кадром в Билле совсем нет теплоты. За кадром в нем слишком пусто, и лишь натянутая улыбка как-то спасает безнадежное положение. Хотя они оба понимают, что это, в общем-то, ни черта не спасает. Лишь хуже делает, и Дипперу больнее с каждым вздохом Билла — который, к слову, тоже вымученный. — Для чего ты вообще дышишь? — не удерживаясь от наболевшего вопроса, спрашивает Диппер, стараясь не смотреть в глаза, в которых слишком много отчаяния. — Для тебя, малыш, — и снова вымученная улыбка сквозной раной по позвоночнику. Диппер улыбается в ответ. Чтобы не зарыдать в голос — слишком болит от такого взгляда вроде как неродного. Между ними совсем ничего общего — только скрип кровати, когда ночами по-особенному одиноко, и крепкий запах кофе, которым пахнут все руки Билла. Между ними совсем ничего — только под рёбрами болит одинаково (Диппер надеется, что с сердцем у него всё нормально) и руки дрожат от чужих взглядов-касаний-голоса-слов-имени. На улице идёт снег. В Диппере водопадом грязь, отходы со всего города и железные баки с кислотной надписью «токсично». Диппер больше не мальчик-тёплая-улыбка-и-тёплое-всё. В Диппере больше ничего мальчишеского — хотя прошло от того мальчишки года два, ну может быть, три максимум. ( — Как время меняет людей, — Мейбл-всё-та-же-весёлая-девочка-Пайнс говорит с тоской, и в глазах столько понимания, что, возможно, Мэйбл тоже уже не совсем та девочка). — Как Билл-блядский-обитатель-ада-Сайфер меняет людей, — утверждает Диппер. И оба они правы в какой-то мере. В пустой квартире Билла, на самом деле, не хватает места для Диппера. К потолку прилипла тоска, у входа в гостиную — отчаяннее, на кухне пьет чай с молоком боль от недосказанности и в кровати ворочается без сна тысяча и один грех. Но Диппер проходит и совсем не улыбается. Потому что улыбаться с некоторых пор тоже трудно, потому что притворяться мальчиком, которым ты, в принципе, и являешься, становилось труднее. Потому что в груди всё слишком по-взрослому, потому что внутри слишком много того, о чем дети не знают — только из страшных сказок слышали. Внутри Диппера зоопарк всевозможных взрослых ужасов. А ещё там Билл (но самому Биллу не говорите, ему вредно зазнаваться). Во взрослом мире успокаивают только секс и алкоголь. Ни мультики, ни конфеты, ни все эти игры в Шерлока Холмса. Секс и дешёвый виски. Билл считает, что Дипперу рано пить (а почему ему никто не сказал, что трахать детей — тоже как-то не слишком хорошо?) Билл честен с самим с собой. Поэтому из двух зол он выбирает самое сладкое, горячее, тесное и желанное. — Не пытайся убежать, мальчик, — Билл смотрит в глаза, совсем не манерно держа пальцами за короткие волосы на затылке. Вихры забавно щекочет ладонь, а Пайнс слишком жарко дышит в шею. — А у меня есть возможность? — тоской в его голосе можно было бы убивать особенно ранимых личностей. — Возможность есть, — качает головой Билл, и сменяет грубую хватку на вроде как ласковые поглаживания. И Диппер прикрывает глаза. — А ещё есть я, кото… — Которого трудно бросить из-за чувства сострадания. Из нас не я тут побитый щенок. — Не рушь идиллию. Дай мне думать, что ты тут — беззащитный глупый мальчик. — Иди нахуй, Билл. — А ещё ты сам при… — Заткнись, — и утыкается носом в холодную шею. Диппер теплый. Даже горячий в некоторых местах. Поэтому Билл берёт ещё и ещё. Наслаждается теплом, греется, тщетно пытается захватить немного себе, впитать в постель, чтобы ночью было уютнее и теплее спать. Но чужое тепло ускользает, оставаясь лишь нотами арахиса на запястьях. На улице идёт снег. И город укутывается в белом одеяле, становясь слишком незаметным, слишком красивым, слишком холодным. У Билла холодные руки. Холодный голос. Холодный он. За окном чужой город тоже слишком холодный. Но когда Билл обнимает со спины и тоже, вроде как очень даже нежно (Дипперу просто непривычно, правда), холод почти не чувствуется. — Как дела в школе? — Зачем спрашиваешь то, что тебе не интересно? — Диппер криво усмехается, утыкаясь лбом в стекло. — А может и интересно, ты ведь всё равно этого не узнаешь. — Да ну? — он поворачивается к нему лицом, наваливаясь всем телом на стекло, за которым город слишком холодный и чужой. — Я знаю, что тебе интересно. «Диппер, давай сегодня без презерватива», «Диппер, давай в коленно-локтевой», «Диппер, давай ты не будешь меня трогать, если дело не касается секса», «Диппер, давай,.. — Ты останешься со мной на ночь? Билл всегда выигрывает. И сейчас, когда Диппер растерялся, когда он краснеет и отдаляется, сильнее вдавливаясь худыми лопатками в стекло, он тоже, к слову, выиграл. — Зачем? Придушить меня ночью хочешь? — Быть может, — он кивает, смотря краем глаза на Диппера. — Силы не хватит. — Кто знает, — Билл пожимает плечам, и смотрит за плечо на город, находя в нём родной холод, который он понимает как никто другой. — Мне всё равно, где спать. Хоть на улице, — Диппер откидывает голову назад, закрывает глаза и шепчет: — А тебе, судя по всему, нет. Билл с силой цепляется за чужое плечо, сжимая слишком сильно, слишком грубо, слишком… больно. Неосознанный садизм, который он, на самом деле, никогда не пытался скрыть. — Это не твоё дело, — голос у Сайфера совсем грубый, чужой и далеко не родной (Дипперу всё никак не получается себя убедить в этом). — Могу остаться, — он пожимает плечами. Диппер взрослый. Только кожа ещё молоком пахнет, только вздрагивает он совсем по-ребячески, когда Билл кусает за плечо, только обнимает он еще чересчур нежно. Так, что Биллу становится неловко. — Блять, — Диппер шипит, когда Билл кусает слишком болезненно, когда в горле всё невольно пересыхает. — Малышу больно? — издевательски усмехаясь, спрашивает Билл, цепляясь пальцами за ворот футболки. — Иди в зад, — скулит Пайнс, когда зубы, вроде как человеческие, вовсе не акульи, впиваются в шею. Иногда приходиться терпеть. И сам он не знает, для кого именно. Явно же не для больного ублюдка Билла. Он же не мазохист, в самом деле (хочется в это верить). — Люблю твои тонкие приглашения. Что, стесняешься напрямую такое говорить? — вот язык у него горячий, и этим языком он делает реально крутые вещи, и вылизывает там, где Дипперу слишком хорошо. — Это не приглашение, озабоченный кретин. Эта просьба заткнуться. — А приглашения не будет? — Билл чуть отдаляется от него, притворно разочарованно выдыхая. — Пытаешься убежать? — Хрен от тебя убежишь, — рычит Диппер и, хватая одной рукой за шею, резко целует, сам кусая чужие губы. Но Диппер в какой-то мере ребёнок, и укусы у него совсем не болезненные, так, игривые, возбуждающие. — А ты и не пытался, — Билл сдавливает между зубов чужую губу слишком сильно, до крови. И Диппер дергается, закатывая глаза. — Если собрался трахаться, то трахай без своих речей, окей? — Просьба?.. — Билл склоняется голову в бок, задумчиво на него смотря, и тут же слизывает выступившую кровь с мальчишеских губ. — Боже, за какие грехи ты мне, — Пайнс прикрывает глаза, когда чужой язык проводит по губам. — Трахни меня, чёртов мудак. — Сейчас чёртов мудак, а через двадцать минут «Билл, о да, Билл глубже, Билл-о-боже-сильнее». Билл смеётся. А Дипперу, к слову, совсем не смешно. (скажите Биллу, что пародировать поведения неловких мальчишек во время секса — не самое лучшее) (скажите Биллу, что трахать неловких мальчишек — просто дерьмовая идея) Смотря на Диппера, кажется, что он такой же обычный, как и все. Обычный ребёнок. Но у обычного ребёнка слишком много проблем, одна из них — взрослый мужик с садистскими наклонностями и крутым голосом. Одна из них — горячий секс, запрещенный законом, и поцелуи, которые иногда бывают очень даже тёплыми. Одна из них — промозглый холод, который выбивает из легких воздух, из головы — мысли, из тела — подчинение самому себе. И в Диппере остаётся лишь дикая нужда в подчинение своей главной проблеме. В подчинении Биллу-ты-слишком-хорош-Сайферу. Это сродни зависимости — так это называет Диппер. Неделю без грубостей-колкостей-ласки — и дышать становится сложно. И руки дрожат. И хочется-хочется-хочется. Хочется Билла, у которого нежность раз на десять грубых касаний. Хочется Билла, который пытается казаться адекватными, но на деле — безумие пляшет даже в глубоких, затягивающих в собственную бездну, зрачках. А на деле вьюга между телами, от которой холодно-холодно. А Билл ещё сильнее к нему прижимается щекой, греется и засыпает под ритм чужого сердца. Это уют, вообще-то. Это очень-очень мило. И Диппера никто в этом не разубедит. Потому что Билл, который как слепой котёнок теснится к нему — это уютнее всех вечеров у каминов, больших свитеров и миллионов чашек какао. И у Диппера к этому самая отвратительная нужда. Нуждаться в собственной боли и сексе в своём возрасте — ну, это как бы странно?.. Диппер не знает. Но кто-то за кадром назовёт его извращенцем. А Билл усмехнётся по-доброму, погладит по голове, как дворового щенка, и прошепчет на ухо: «Я сверну ему шею, котёнок». Котятам, вообще-то, тоже шеи сворачивают. Диппер нервно усмехается. Но рука, гладящая его по вихрам непослушных волос, в жизни не свернёт ему шею. Потому что Билл засыпает под стук его сердца. А у котят со свёрнутой шеей сердце, как всем известно, не бьётся. Дипперу не получается разобраться в себе. Потому что кругом помехи, именуемые Биллом. Диппер стонет в чужое плечо, и ноги дрожат так, что, не хватаясь за чужие плечи, точно бы упал. Потому что Билл знает, где касаться, знает, где целовать, и знает, где кусать так, чтобы боль отдавалась лишь болезненным возбуждением. Чёртов садист, который подсаживает на мазохизм ещё и Диппера. И Диппер, вроде как, совсем не против. Иначе ноги бы не дрожали и скулящее «да» не терялось бы во всех вдохах-ахах. В Диппере теряется осознание всей ситуации. В Диппере заблудилась адекватность и любовь к нормальным здоровым отношениям. И он уже искренне сомневается, что сможет разобраться хотя бы в себе, не то что в этом типе с повязкой на правом глазу, о которой он всё равно забывает спросить. кстати. — Почему ты носишь повязку? — Диппер дышит рвано, и тело как будто не своё, но ему хватает сил, чтобы отдалить голову Билла от своей шеи. — Почему ты задаёшь идиотские вопросы, сосенка? Диппер закатывает глаза. Он не хочет вспоминать, откуда пошла эта тупая и ни черта не забавная кличка. — У тебя нет… глаза? — Диппер закусывает губу, склоняя голову чуть в бок. — Как и у тебя мозгов, — согласно кивает Билл, прикусывая мочку уха. Диппера пробивает на дрожь — чёртов Билл знал каждое место, каждый сантиметр его тела, и убежать от таких ласк, казалось, было невозможно. Диппер прикрывает глаза. В Билле за кадром слишком много секретов, недопонимая и поломанных убеждений. В Билле слишком много того, что с годами лишь ноет сильнее, что болит при каждом вздохе, что не мешало бы сломать, вынуть, потерять. Но у Билла не получается. А Диппер улыбается. За кадром Диппер может всё, и даже чуть больше. И даже чинить поломанные механизмы. И даже убирать лишнее. Диппер может то, чего Билл никогда не сможет. В Билле, словно старые заклинившие часы, повторяются одни и те же драмы, которые он не может сам себе простить. Которые будут сниться ему в кошмарах, если уйдёт Диппер — потому что пока что в его сновидениях есть Пайнс. И не то чтобы это лучше кошмаров, но ритм его сердца успокаивает, как бы он себя не убеждал в обратном. Диппер откидывает голову назад, подставляя шею под поцелуи, которых он, на самом деле, жаждет до дрожащих ног. И Билл даёт: целует жадно, настырно, чередует с укусами, сжимая грубо ягодицы и пробираясь под кофту. Диппер почти не вздрагивает от холодных прикосновений, потому что сам он горячий, и холод, такой нужный, такой родной и желанный, приносит лишь слишком сильное возбуждение, лишь ноги сильнее дрожат, и Диппер суматошно зарывается пальцами в светлые волосы. И перебирает. И, Господи, если бы Билл умел мурлыкать, то именно сейчас он бы замурлыкал. Потому что двое душевных калек знают друг друга слишком хорошо. Знают, что нравится чужому телу. И пользуются этим бесконечное количество раз. — Билл, — голос выходит прерывистым, и Диппер сам не замечает, как спускает руку Сайфера ниже — к чёрту ласки, у Диппера стоит уже от трёх поцелуев в шею. — Мальчик хочет? — Билл стаскивает с худых плеч кофту, а после, хватая за края футболки, резко снимает и её, проводя холодными пальцами по впалому животу и едва выступающим рёбрам. — Хочу, — дрожащим голосом шепчет Диппер, спешно расстегивая чужую ширинку. Иногда отказываться от очевидных вещей не получается — хотя Пайнс в этом чёртов профи. — Люблю, когда ты такой податливый, — он подхватывает его под бёдра, перед этим стащив штаны вместе с боксерами, прижимая спиной к холодному стеклу. — Но больше я люблю, когда ты сопротивляешься, — на плечах Диппера нет мест для новых укусов, но Билл кусает и сжимает бёдра слишком сильно — так, что около старых синяков появляются новые. — У меня нет желания для твоих тупых игр, Сайфер, — он обнимет его за плечи, зажимая чужие бёдра ногами так, чтобы не соскальзывать. Чужой язык вылизывает ключицы, и Дипперу от этого нескончаемо хорошо. — Ты в курсе, что соседу напротив всё прекрасно будет видно? — К чёрту. Штаны путаются в ногах, и Билл вдавливает Диппера сильнее в окно, суматошно целуя плечи. Пайнс пытается держать себя в руках, когда тонкие длинные пальцы растягивают его — хотя в этом сегодня он не нуждается, но Биллу это явно нравится, поэтому приходится терпеть тянущееся возбуждение, ёрзая и прижимаясь сильнее к Сайферу, бесстыдно спуская одной рукой кое-как с него штаны вместе с бельём. Билл растягивает медленно, мучительно — можно так сказать. Проникая то быстро, то медленно, постоянно меняя углы, заставляя Диппера то вжиматься в холодное стекло, то в разгоряченного Билла, трясь низом живота об вставший член Сайфера. И всё это длится, кажется, целую бесконечность — сильная хватка на бёдрах, растягивающие пальцы и поцелуи-поцелуи. Горячие, влажные. И у Диппера перед глазами расплываются цветные круги, и дыхание то сбивается, то и вовсе пропадает. Диппер дергается, виляет бёдрами навстречу чужим пальцам и стонет едва ли не на ухо. — Билл, чёртов ты мудак, давай же, — и снова дёргает бёдрами, сильнее обнимая за шею — как бы не задушил ненароком. Билл усмехается в чужое плечо, когда резко входит и чувствует, как Диппер весь натягивается в его руках и отчаянно хватается руками за его спину, утыкаясь лбом в плечо, судорожно выдыхая. Биллу нравится оставлять на нём царапины-синяки-засосы. Но, преодолевая свои садистские наклонности, он никогда не двигался слишком резко и быстро, ощущая, что Диппер ещё не готов — вот именно тут он и проявляет сдержанность. Трудно же держать себя в руках, когда твой член в чужой тугой заднице. Диппер вздрагивает на каждый новый толчок, скулит в плечо и даже сквозь ткань рубашки Билл ощущает его ногти. Билл утыкается лбом в стекло, резче двигая бёдрами. Диппер сжимает его внутри, стонет и снова это «Билл-о-да-ещё-давай-пожалуйста». Это Биллу нравится больше. Окно запотело, и сосед, наверное, совсем ничего не увидит. Руки у Билла дрожат, и дыхание сбилось. А Дипперу хорошо-хорошо. И ток по телу от головы до носков ног. И выгибается от этого невольно в чужих руках, подаваясь на мимолётные случайные касания. Возбуждение бьёт по нервам, и каждое случайное касание — механический выстрел дробовика, из-за которого Диппер забывает дышать, и внутри всё сжимается. У Билла взгляд совсем бешеный, и толчки неритмичные — и это Дипперу нравится до детского восторга. Он ёрзает и, кусая за шею, шепчет: — Посмотри на меня. Когда Диппер видит его взгляд, то и вовсе задыхается. И трахаться, смотря друг другу в глаза — тоже неплохо. Билл кусает губы и не отводит взгляда от Диппера — от умоляющего взгляда, красных щек, от него такого желающего, разгоряченного. А Дипперу сносит голову от такого действительно безумного взора: то ли от возбуждения, то ли ещё чего. Иногда Дипперу казалась, что он бы мог продать душу, чтобы во время секса дышать нормально, не срывать голос в стонах и провокационно не подаваться на ласкающие руки. Но он это делает-делает-делает. Вновь и вновь. Отдается Биллу так, будто это — последний раз, и этот раз такой отчаянный, болезненный, но всё равно приятный, и он стонет, забывается, скулит в чужое плечо. И руки Билла, которые умеют делать боль такой сладкой, ласкают непривычно нежно — гладят спину, держат за бёдра вполне терпимо и гладят головку. Билл — крутой любовник. И спорить с этим просто не получится. Движения то рваные, то вновь ритмичные, глубокие, и у Диппера из головы вылетают все маломальские обрывки мыслей, и вообще всего того, что могло бы быть в его голове, если бы не эти движения, руки и язык. — Ну, так, чего хочет сосенка? — Блять, Билл, не действуй на нервы, — со сбившемся дыханием шепчет Диппер, дёргая бёдрами навстречу чужому члену. — Чего. Ты. Хочешь. Мой. Мальчик? — издевательски шепчет Билл, замирая и почти выходя. — Чёртов садист, — скулит Пайнс, тщетно дергая бёдрами. — Дай мне кончить, Билл, дай мне это, — он отрывает от него взгляд, окидывая голову назад и открывая шею: как громкое «Целуй и двигайся». И Билл понимает. И двигается нарочно резко и глубоко, обхватывая губами едва выделяющийся пока что кадык. Кончающий Диппер — это такое прекрасное зрелище, что Билл называет это про себя «восьмым ёбанным чудом света». И он как загипнотизированный смотрит на его лицо, в котором столько наслаждения-удовольствия-желания. И сам кончает, заставив Диппера сжаться. — Хороший мальчик, — лепечет Билл, трясь носом об взмокший лоб мальчишки. — Мой мальчик, — добавляет Билл. — Ты же мой? — и усмехается, когда Диппер устало кладёт голову ему на плечо, пробубнив что-то вроде: «Угу». Билл усмехается, прикрывая глаза. Секс — это совсем не интимно. Намного интимнее то, что Диппер лениво потягивается на его кровати и перелистывает страницы очередной книги, содержание которой Билл уже давно знал. Сайфер проводит пальцами по выделяющимся позвонкам и ловит на себя недовольный взгляд, а после фразу: — Палец откушу. — Это не по твоей части, мальчик, — и ещё ниже, к ложбинке у ягодиц, и вверх, заставляя Диппера вздрагивать. — Нравится? Нравится же, да? — Угу, — и снова утыкается подбородком в подушку, перелистывая страницу. Биллу тепло — тепло так, как бывает в большом свитере, в пуховом одеяле. И уютно-уютно. Так, будто кто-то его обнимет, шею целует и шепчет что-то такое успокаивающее. Ему тепло, когда он наваливается на него всем телом, упираясь подбородком в костлявое плечо. А Биллу удобно-удобно, лишь Диппер как-то недовольно фыркает, но в противовес проводит одной рукой по волосам. Кровать пахнет молоком и орехом, а ещё теплом и уютом. И сам Диппер так пахнет, оттого Билл вновь и вновь проводит носом по теплой шее, утыкаясь в плечо. И засыпает он чересчур быстро — под шорох страниц и редкий бубнёж Диппера: он вообще молчать не особо умеет, и Биллу иногда кажется, что он разговаривает даже во сне. У Билла холодные пальцы. И квартира у него холодна. Но сейчас в этой кровати слишком тепло, слишком хорошо и уютно. И они вдвоём — одно сплошное «слишком». Слишком друг друга дополняют, слишком много хамят, слишком много брыкаются и больно кусаются. Слишком им хорошо вдвоём, чтобы они там не думали, и как бы ни болело бедро вместе с плечами. И Диппер улыбается, когда слышит сопение на ухо. И это — уютно. И это — тепло. И Диппер сам засыпает под равномерное дыхание. А на улице чужой холодный город, от которого они так далеки. Потому что сами — тёплые и родные (хоть и в этом они никогда друг другу не признаются).

Nowhere to run, boy run, come here right now Некуда бежать, мальчик, бежать, приди сюда прямо сейчас, Right now, right now Прямо сейчас, прямо сейчас. Cause when the sun goes down, the beast comes out Потому что когда заходит солнце, появляется зверь.