До основания

— Итан, — тянет он преувеличенно радостно, прижимаясь к разделяющей их решетке вплотную. — Давай, подойди ближе, не кричать же мне через всю комнату. Тот смотрит со злостью, такой яркой, такой искренней, что смех царапается в горле. Но делает шаг вперед, еще один, неуклюже держа скованные наручниками руки перед собой. Видимо, один из браслетов цепляется за степлерную скобу. Лукас цокает языком — больно, наверное. — Тебе же нужен ключ, да? — он кивает на сведенные вместе запястья. — Такой маленький, блестящий? Какое совпадение, — Лукас удивленно распахивает глаза. — У меня как раз есть похожий. — Уебок, — цедит Итан сквозь зубы. Даже на минуту не допускает, что это была не ловушка, скажем, случайность, а он только хочет ему помочь. Ладони — вот нервный-то — сжимаются в кулаки. Лукас уверен на все двести, что не будь они по разные стороны решетки, тот кинулся бы на него даже несмотря на скованные руки. Попросту от тупого, усталого отчаянья. — Какие мы грубые, — поджимает он губы с карикатурным огорчением. Но тут же улыбается снова, до сведенных скул. — Но я не буду обижаться. Лукас опускает руку в карман толстовки, шарит в нем демонстративно и долго. Под измученный — как можно устать от подобного времяпровождения? — выдох Итана достает ключ. — Нужен? — он зажимает его между большим и указательным пальцем. — Держи. Ключ падает на пол с резким звуком; Итан смотрит напряженно — ищет подвох, второе дно, которое должно быть и будет обязательно. Только не сейчас. Он даже не опускается, падает на колени, наверняка ссаживая кожу. Шарит возле себя, забавно разведя пальцы. Лукас сыто щурится, наблюдая за его лихорадочными движениями, слепыми напряженными взглядами. Впитывает каждую деталь, каждый момент новой игры. Итан, наконец, натыкается на ключ; перехватывает его неловко здоровой рукой. Чтобы попасть в замок приходится вывернуть запястья — судя по скривившимся губам, это довольно больно. Лукас ждет терпеливо, рассеянно водя пальцами по решетке. Совсем не торопит. Ключ, наконец, попадает в замочную скважину. Только вот не поворачивается ни в одну сторону. — Что, не тот? — сочувственно интересуется он. — Неужели перепутал? — расстроенно цокает языком. — С кем не бывает, ты же понимаешь. Итан поднимает подбородок, готовый ответить, наверняка что-то резкое и очень нетактичное, но Лукас опережает его, предупредительно поднимая ладонь. — Постой, постой. Тогда, — снова лезет в карман, ищуще перебирает пальцами, — попробуй вот этот. Я уверен, это точно он. В этот раз Итан бросается не с таким энтузиазмом. Шарит по полу долго — ключ мелкий, заметить гораздо труднее, чем предыдущий. Находит, сжимает зубы, снова изгибая запястья — во второй раз это, должно быть, еще больнее. Бедняжка. Лукас облизывает губы, когда он цепляет браслетом скобу. И выдирает ее рывком, но не полностью, та остается висеть на одной погнутой ножке, на разошедшемся краю раны. Красиво, мать его. А ключ опять не подходит. Лукас трагично прижимает ладонь ко лбу. — Черт, дружище, прости! Снова перепутал. Итан смотрит тяжело — ждет продолжения. Кульминации, так сказать. Лукас не хочет его расстраивать. И не будет. — Кажется, я понял, о каком ключе идет речь, — он ободряюще улыбается. Давай, Итан, порадуйся, до свободы осталось совсем чуть-чуть. — Только, — он сожалеюще сводит брови, — вот незадача. Тот смотрит, не отводя взгляда. Лукас упивается его вниманием, предвкушением того, что совсем скоро произойдет. Мягко касается пальцами груди. — Он вот здесь. Итан моргает. Не понимает, не может увязать, не хочет этого. Лукас следит за его лицом — нельзя упустить момент осознания, все будет зря. — Иди в зад. Он даже размыкает кулаки от возмущения. Отступает — морщинки вокруг глаз злые, зубы оскалены. Полная, глубочайшая неприязнь. Только для него, для Лукаса. — Я бы рад шутить, — он изображает на лице сожаление. — Только вот то, что тебе нужно, чтобы освободиться, на самом деле находится внутри моей грудной клетки. Итан качает головой неверяще, делает еще один шаг назад. Напряженный, словно намотка в одной из его ловушек. Лукас рассеянно выстукивает пальцами на груди ритм недавнего амбарного трека, пока он мечется по комнатушке — от стены к стене, пытаясь найти выход, которого нет. Прости, приятель, в этот раз никаких запасных путей. Происходящее слишком важно. — Понимаю, тебе так тяжело принять, что придется причинять боль живому человеку, — говорит он проникновенно, прижимаясь щекой к решетке. Холодный металл успокаивает; происходящее слишком будоражит, еще не время, рано. — Но ничего. Ты же герой. Ты приехал хер знает куда, связался с сумасшедшими деревенщинами, чтобы спасти жену. Что такое по сравнению с этим моя жизнь? Итан замирает. Улавливает насмешку, абсолютно обоснованную, и Лукас поощряюще улыбается ему — по привычке довольно безумно. — Давай, я не буду в обиде. Он слепо шарит рукой рядом с собой, не имея ни необходимости, ни желания отводить взгляда. Пальцы натыкаются на шершавую рукоять — Лукас на мгновение прикрывает глаза. Вот оно. Уже совсем немного. Итан отшатывается, когда он резко выбрасывает вперед руку с ножом. В этот раз даже не думает над оскорблением, шипит сквозь зубы: — Больной ублюдок. — Какой ты нервный, — смеется Лукас, расслабляя ладонь, балансируя нож на разведенных пальцах. Добавляет миролюбиво, — Тебе же не самого себя резать предлагают. Чего так дергаешься? Он запрокидывает голову, нарочито открывая шею. Говоря — обнаженным горлом, просвечивающими венами, натягивающим кожу кадыком — что не опасен. Просто-таки образцовая жертва. Разве не хочет Итан причинить боль, отплатить за все, что происходило с Мией? Не совсем же он фригидная сучка, в конце концов. — Ну так что? — он демонстративно ведет языком по зубам. — Разрежешь меня, чтобы освободиться и побежать спасать свою женушку? У Итана между бровей залегает хмурая морщинка. Он рвано обводит глазами комнату, словно ищет чего-то, но так и не находит. — В чем будет подвох? Лукас щурит глаза, будто непонимающе. — Подвох? — он оскорбленно приподнимет брови. — Ты обо мне слишком плохого мнения. Итан фыркает, саркастичнее некуда, и он обрывает себя на полуслове. — Нет, конечно, если ты не любишь Мию, не хочется пачкать руки ради нее, — Лукас выразительно касается взглядом его ладоней, скованных запястий, — ладно. Так и скажи. «Мне плевать на свою жену». Итан устало трет лицо; происходящее вокруг явно осточертело ему много часов назад. — Ладно, — он поднимает скованные запястья к покачивающемуся на ладони ножу. Повторяет, словно убеждает самого себя. — Ладно. — Хороший мальчик. Итан перехватывает нож неловко, слишком явно стараясь не соприкоснуться. Лукас нарочно смыкает пальцы, ловя его ладонь в свою. Задерживает ненадолго, но достаточно, чтобы почувствовать: кожа непривычно теплая, живая, чуть шершавая. Итан упрямо выдергивает руку. Как ребенок, еще хуже, чем Эви. Решиться открыть дверь и встретиться лицом к лицу, без решеток и мониторов, не так просто, как хотелось бы. Но необходимо; то, что будет после, гораздо важнее глупых вывертов сознания. Лукас заставляет себя. Надеется, что Итан не заметит, что усмешка стала неживой, застывшей; что пальцы подрагивают. Тому ведь и своих проблем хватает, чтобы обращать еще внимание на чужие, верно? Дверь за ним захлопывается, закрывается автоматически — вынужденная осторожность, нельзя пренебречь даже мелочью, если она может помочь Итану вырваться из петли. Толстовку Лукас стягивает через голову — не хочет потом заморачиваться со стиркой; ходить в окровавленном тряпье, как зараженные родители, мешает брезгливость. Он коротко касается отметины на груди. Морщится: разрез под толстой черной ниткой — чтобы сразу была заметна — уже начал заживать, слишком долго они трепались. Придется поспешить. — Волнуешься? — дразнит он, ведя подушечками по ране. От прохлады по коже бегут мурашки. — Черта с два. Итан храбрится, явно чувствует себя неудобно. Пытается избегать смотреть на отметину — но взгляд постоянно соскальзывает, касается почти ощутимо. Лукас сам делает шаг вперед, оказываясь почти вплотную, дыхание можно почувствовать. Ему непривычно, неуютно, но отступать сейчас нельзя. Хотя — эта мысль почти успокаивает — трудно судить, кому из них тревожней. — Ты готов, Итан? — негромко выдыхает он куда-то в скулу. Тот отводит голову назад. — Да. Нож в скованных руках почти не дрожит; Лукасу нравится такой настрой. — Стоп. Итан поднимает взгляд — сбитый, почти растерянный. Лезвие замирает у верхнего стежка. — Что? Лукас понимает его, правда. Сам чувствует себя, будто внезапно остановился посреди спуска с американских горок. — Не хочу, чтобы ты так сразу выпотрошил мне грудную клетку. Я, конечно, выживу, — он делает звучную паузу, заставляя наклонить голову настороженно. — Но мне будет очень, очень больно. — Судя по нашему совместному ужину, ты привык, — огрызается Итан. Лукас усмехается, обдавая дыханием его щеку. — Но ты-то еще ни разу меня не калечил, — он слегка дует на ожог на скуле, явно оставшийся после одной из ловушек. — Нежнее, Итан, — добавляет с запрятанной насмешкой. — Между нами это впервые. Тот не отвечает, не поддается на провокацию. Но руку — все-таки расслабляет. Кончик ножа касается верхнего стежка. Лукас невольно задерживает дыхание. Нитка расходится под лезвием, и это еще не больно, только странно, хочется закрыть глаза и разложить ощущения по полочкам, но тогда потеряется изрядная доля смысла. Он закусывает щеку изнутри, чтобы не сорваться. Стежки расходятся один за одним; совсем не спешно, не резко. Даже, сука, трепетно. Итан же не такой плохой парень, как подлецы-Бейкеры. Края разреза, ничем не придерживаемые, едва расходятся. Лукас чувствует тонкие иголочки раздражения — не успели, регенерация уже подобралась к верхним слоям мышц, хоть и остановилась сейчас, от новых увечий. Придется Итану пострадать немного дольше. Тот этого еще не знает; раздвигает ровные края кончиком ножа. Холодно. — Блядь. Он сжимает зубы, разглядывая сросшиеся мышцы. От происходящего его явно лихорадит. Лукасу нужно сказать что-нибудь саркастичное, привести в чувство, но Итан его неожиданно опережает. — Я постараюсь сделать все быстро, — он проводит языком по пересохшим губам. — Потерпи, ладно? Лукас моргает. Впервые не знает, что ответить. Он сам начал игру, сам вложил ключ в глубину своей грудной клетки и теперь чувствует его тяжесть при каждом вдохе. Они оба это понимают; нет смысла в этих слащавых успокаивающих фразочках. Только язвить по поводу такой незаслуженной жалости совсем не выходит. Лукас надеется, что не успеет привыкнуть за один раз. Лезвие с силой вталкивается внутрь; воздух с хрипом выходит из легких. Лукас опускает взгляд с любопытством: нож входит почти на всю длину, сжатые на рукояти костяшки белеют от напряжения. Хочется потрогать. Итан пытается резать плавно, но мышцы поддаются плохо. Движения у него выходят неровными, разрывающими. Резкими — кровью брызжет на руки и рубашку, заливает живот. Боль накатывает горячими волнами. Лукаса колотит в прямом смысле — глупое тело пытается рефлекторно отстраниться, вытолкнуть из себя посторонний предмет. Следующим рывком нож проваливается до середины разреза. Лукас не знаток анатомии, но, кажется, где-то там должны быть легкие. Может, задыхается он как раз от этого. Итан тоже дышит неровно и отрывисто, хотя причин на то у него гораздо меньше. Кажется, ладони у него дрожат — фокусироваться на чем-то все труднее — но он только плотнее перехватывает рукоятку. Не позволяет слабости взять верх, с каким-то упоением думает Лукас, и металлический смех дребезжит у него в горле. Стоять трудно, с каждой секундой только тяжелее, и он вяло ругает себя за то, что не догадался заниматься всем этим у стены. Ему нужна опора, и он без внутренних противоречий пользуется плечом Итана — вцепляется, спазмически царапает ногтями. Вторая рука слепо нашаривает чужую, ту, которая сжимает нож — Лукас слишком поглощен его мимикой, чтобы опускать глаза. — Что ты, — в горле клокочет и булькает, на губах становится металлически влажно, — как с девкой. Он коротко мотает головой, собирая мысли во что-то связное. Кровь летит Итану на рубашку, лицо. — Сильнее. Тот даже не порывается отереть щеку о плечо; бессознательно слизывает попавшее на губы. Лукас давится восторженным смешком — как быстро исчезла его брезгливость; как от этого становится горячо в солнечном сплетении. Он давит ладонью на чужую, заставляя протолкнуть лезвие дальше. Резко. Грубо. До прижавшейся к коже — скорее, развороченному мясу — рукояти, теперь уже вплотную. Рука Лукаса слабеет окончательно, и Итан наверняка это чувствует, но не сбрасывает со своей. Не разворачивая ведет тупой кромкой в обратном направлении, раздвигая слипшиеся ткани, проверяя полноту разреза. Самое время чтобы оттолкнуть Лукаса, резко ударить ножом еще раз, и еще, пока органы не превратятся в кашицу и ключ будет влажно поблескивать в этом месиве. Но Итан, хороший мальчик, продолжает играть по правилам. Даже не думает их менять. Он вытаскивает нож медленно, словно осторожно. Лукас чувствует это невыносимо полно: плавное движение лезвия; остроту кончика, невзначай задевающей стенки; пульсирующий ток вытекающей крови. Он даже находит в себе силы снова сомкнуть пальцы поверх чужих. Не затем, чтобы ускорить или вынудить остановиться — только чтобы чувствовать напряжение мышц. Итан следит за движением лезвия слишком внимательно; капли крови на его щеке почти подсохли. Лукас фамильярно ведет другой ладонью по плечу, к шее, сминая в пальцах ворот, пачкая ткань и кожу, теплую, чуть влажную от пота. — Тебе нравится? — хрипит он, поглаживая большим пальцем горло. Кадык ритмично проскальзывает под его подушечками. Итан вяло дергается. — А тебе, вижу, очень. Лукас чувствует, как в горле снова клокочуще поднимается кровь. Движение одиночное, почти формальное; совсем не такое, каким сбрасывают чужую неприятную ладонь. Ох, малышка Эви, думает он, ощущая, как выскальзывает из его тела кончик ножа. Ну зачем тебе понадобился новый папочка? Отдала бы мне заменой Клэнси, новой игрушкой, и всем было бы хорошо. Даже этой суке Мии. Рана уже достаточно глубокая, можно обойтись без дополнительных надрезов. Достать уже этот чертов ключ, если постараться. Но Итан не слишком-то спешит разобраться с неприятным делом. — Тик-так, — напоминает Лукас деликатно. — Еще пара минут, и тебе придется резать заново. Итан, вот чудо-то, болезненно усмехается — видимо, паскудное чувство юмора оказывается заразной штукой. Разжимает пальцы с видимым трудом, и нож падает с отвратительно громким звуком. — Давай, детка, — Лукас наклоняется ближе, почти задевая губами ушную раковину. — Я же знаю, ты мечтал об этом еще с нашего первого ужина. Подушечки Итана мягко касаются раны. Проводят по всей длине, осторожно, нерешительно, можно даже принять за ласку — и это отзывается где-то между лопаток, щекотно, возбуждающе. Терпение летит к херам. Ногти задевают неровные стенки, когда он подается вперед, не имея сил больше ждать, проталкивая наконец пальцы внутрь себя. Кажется, будто царапающая кромка впивается прямо в мозг, в болевой центр. Он дергается спазмически, запрокидывая голову до боли в шее — хотя различишь ее в этом месиве. Выдержки не хватает уже на то, чтобы держать глаза открытыми, слишком много, слишком сложно. Лукас тычется лбом Итану в плечо — какая разница, если первоначальный план уже навернулся. И насрать, что пахнет кровью, терпко, дурманяще, и сладковатой гнилью, и блядским одеколоном — как только не выветрился еще? Пальцы, замершие после того порыва, осторожно шевелятся. Как будто Итан тоже привыкает к ощущениям: горячей кровавой влажности, плотному примыканию стенок, их мягкому давлению. Лукас едко сравнивает себя с девственницей и сам же над этим смеется. Боль настолько сильная, что кажется нереальной. Она шершавая и горячая, как пальцы Итана; Лукас в душе не ебет, может ли он это чувствовать или нет там таких рецепторов, мозг просто играет с ним злые шутки. Но ему хорошо до невозможного. От этой не похожей ни на что боли, ощущения движения внутри, чужого сбитого дыхания. От чистой, прозрачной, как кристаллик кетамина мысли, что он может чувствовать все это — и оставаться живым. Он по-детски трется носом о шею Итана, щекочет дыханием. Хочет поделиться своим знанием, крышесносностью момента. Ограниченная сука Зоя, по тупой только случайности перехватившая того раньше, ни черта не понимает; даже представить не в состоянии, каким может быть дар Эви. Ему хочется сказать: ты только вдумайся, Итан, в то, что делаешь. Только почувствуй. Он ведь легко станет одним из них, частью семьи. Получит такое, о чем раньше мог только читать в дрянной фантастике. Даже свою драгоценную женушку — хотя зачем ему может быть нужна эта агрессивная истеричка. Она никогда не сумеет дать ему ничего подобного, показать, как может раскрываться этот дар. Итан перебирает пальцами у него внутри. Глубоко, почти у самых легких; браслет наручников окончательно съезжает к предплечью, впивается нещадно. Происходящее все еще не вызывает у него рвотного рефлекса. Лукас поощряюще гладит приоткрытыми губами шею, мягко, без нажима. Вряд ли это может хотя бы отчасти по интимности сравниться с тем, что происходит сейчас у него внутри. Браслет наручников все-таки прорывает кожу, пачкает сочащейся кровью. Лукасу не хватает воздуха — Итан, похоже, вот-вот наткнется на ключ. От недостатка кислорода — а может потери крови, черт его знает — перед глазами пульсируют чернильные пятна. Он морщится: не хочет, чтобы все закончилось так быстро; чтобы оно заканчивалось вообще. Лукас коротко прижимается к углу его губ; подсохшая кровь трескается и осыпается чешуйками. Итан не отворачивается, не царапает внутренности предупреждающе, и он прикасается снова — и до чего же это жалко, на самом деле — уже к губам, настойчиво, почти благодарно. Лукасу хочется отчаянно, самозабвенно, чтобы слюна и кровь его стали отравой, переносчиком той плесени. Или чтобы Итан убрался к черту в свою нормальную жизнь, и все стало как прежде. Пальцы касаются ключа. Замирают неверяще, тревожно. Осторожно ведут по влажному, наверняка нагретому металлическому боку; облегченный выдох оседает у Лукаса на губах, и он раздосадовано прикусывает чужие — не так просто, еще ничего не закончилось. Итан тянет пальцами к себе — такой осторожный, такой заботливый. Скулы бы сводило от отвращения, не упивайся этим Лукас так сильно. Только вот ключ не поддается. Он скалится довольно — ты уж прости, приятель, но нам придется провести вместе еще несколько безумно приятных минут. Специально старался, вкладывал так, чтобы металл врос в плоть настолько крепко, как только возможно. А у Итана зрачки заполняют радужку, вызывая ассоциацию то ли с раковой опухолью, то ли с чернотой обгорелых трупов на заднем дворе. Он смотрит странно — будто с жалостью, отвратительной и кисловатой, совсем не уместной. С виной. Так же смотрела Зои, еще когда Лукас возвращался из школы гораздо позже положенного, с новыми синяками и ссадинами — словно это из-за нее его считали выродком и запирали в шкафчиках. Глупый, смешной Итан, — с уродливой, никому не нужной нежностью думает Лукас. Неужели считаешь, что руки по запястье в грудной клетке и эта боль, кровавые брызги на лице — из-за тебя? Он почти целомудренно прижимается к губам. А потом кусает резко, зло — до разошедшейся кожи, металлического привкуса на языке. Чтобы не смел. Даже мысли не допускал; все это происходит только потому, что Лукасу того захотелось. Итан только плотнее смыкает пальцы, перехватывает неподдающийся ключ удобнее. Дергает на себя, слабо, словно все еще пытается быть заботливым — и это вспышка, короткий миг оглушения, полного выпадения из реальности в кроваво-красное чистилище. Лукас пошатывается, слабо пытаясь ухватиться пальцами хоть за что-нибудь, сминая воротник. Итан замирает, давая время привыкнуть к этой новой боли. И чуть наклоняется сам, без толчка, без принуждения. Лукас чувствует растерянность; напрягается невольно, ожидая худшего. Но ощущает только чужие губы на своих — словно тот считает это частью игры. Пальцы внутри делают еще один рывок; не выдергивают, но и не отпускают. Лукас от неожиданности прикусывает кончик языка. Сильно — кровь начинает заполнять рот, боль скалится новой гранью. Он не сглатывает — упивается тем, как Итан осторожно оглаживает рану, пробует его кровь на вкус. Не будь Лукас занят, взвыл бы от восторга. Если Эви окажется сильнее — когда, так правильнее — и все вернется на круги своя, он станет чаще навещать Мию в ее уютном подвале. Рассказывать: «знаешь, твой муж так заботливо копался в моих внутренностях» или «я даже не заставлял его, он сам полез языком мне в рот». Ткани, оплетающие ключ, рвутся. Сдерживаться не выходит, Лукас посылает нахер свою гордость, желание что-либо доказать — и воет. То, что делал отец, что делал Итан минуты назад ни в какое сравнение с этим не идет. Тело предает — картинка перед глазами покачивается, ноги чувствуются словно чужие, безвольные. Предел, который он раньше видел только со стороны. Итан, несмотря на достигнутую цель, ведет руку обратно медленно, все так же осторожно — и Лукас готов возненавидеть его за эту не полагающуюся заботу, на самом деле принадлежащую одной только Мие. Стенки разреза сокращаются, будто стремятся удержать ладонь внутри, только сил высмеять это даже не находится. Внешние края раны, обрамленные бурыми разводами и обрезками грубой нитки, размыкаются, выпуская кисть, ключ и снова кровь, свернувшуюся и текучую. Без пальцев Итана внутри разом становится иррационально, будто холодно. Неправильно. Лукас неосознанно смыкает ладонь поверх его запястья — стремясь удержать? Но пальцы проскальзывают на влажной коже, Итан отводит руку. Пока еще не отталкивает, не сбрасывает другую ладонь со своей шеи, но только пока, Лукас знает это. Рана еще не начинает регенерировать, но он чувствует, что на это понадобится много сил. Внутренности сводит желанием оказаться в одиночестве, в своей комнате. Свернуться, прижав колени к груди и провалиться в черно-белое, как ветви присвоившей дом плесени, забытье. Лукас пытается собрать по частям свой рассудок, выпрямиться. Оттолкнуть, сильно и зло. Чтобы Итан отступил, чтобы можно было бы сбежать. Только движение выходит слабым, больным насквозь. Беспомощным. Тот спешно ловит его за предплечье, когда он пошатывается. Заставляет сделать несколько шагов назад, к стене. Упереться спиной. А потом убирает руки. Лукасу этого хватает, чтобы начать оседать на пол. Шершавая стена царапает обнаженную спину. От холода по коже бегут мурашки. Итан отступает назад. Кровь с ладоней падает на пол большими тяжелыми каплями, глухими и громкими до оглушающего. Перед глазами плывет, выражение его лица не рассмотреть, поэтому Лукас закрывает глаза и воображает. Взгляд — смесь пороха с эпоксидом, отвращения с покалывающей брезгливостью. Да, так, самое оно — Лукасу подходит. Он думает об этом, проваливаясь в желанное марево. Не слышит скрежета ключа и удара наручников об пол, звона перебираемых ключей в карманах своей толстовки и завершающего скрипа двери. И уж тем более не чувствует извиняющегося прикосновения — просто потому, что его нет. Потом Итан освободит Мию и Зою; убьет малышку Эви за ее желание обрести семью. Зароет происходящее в своей памяти на глубину шести футов. Но это будет потом. А пока Лукас откидывает голову и видит чудесные сны о том, как он перестает сходить с ума от одиночества.