Безымянные герои. История первая: "Воспоминания о нём"

Слэш
R
Завершён
113
автор
Размер:
8 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
113 Нравится 37 Отзывы 16 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
      Звероподобный замахивается и что-то швыряет. От тряски следить за происходящим немного сложнее. О том, что сворачивать поздно, я понимаю, когда до удара остались считанные мгновения. Лошадь, ломая ноги, заваливается вперёд, роняет меня на землю и почти целиком накрывает тяжёлой тушей. Это спасает мне жизнь, потому что следующие за мной скачут, не разбирая дороги, но преграду крупнее лежащего человека приходится перескакивать. Земля ещё долго вибрирует от бесконечного стука копыт. Слышатся крики и звуки падений на землю. Но скоро всё затихает. На смену зловещему шуму приходит зловещая тишина. Как будто один я на свете остался. Как будто вот это и есть мой последний бой.       Мысли прерываются нарастающей болью в боку. Тупой, отвратительной, до тошноты тяжёлой. Всё-таки зацепило. Кровотечение неизбежно. Да хоть бы сверху ещё ничего не давило, но остатком руки с себя лошадь не сдвинешь, вторая как раз придавлена, а ноги не больно-то и шевелятся. От кашля боль только усиливается. Кажется, долго не протяну. Ухмыляюсь, глядя в высокое небо, застывшее пред глазами, как зеркало. Небо глядит на меня, ухмыляясь в ответ.       Ты, кем бы ты ни был, перехитрил меня, и, наверное, я сдаюсь. Жаль только, руки поднять не могу. Знаю, что задолжал тебе. Поверь, я за всё заплатил сполна, хотя ты и сам, наверное, знаешь. Или сама. Или вас всё-таки несколько. Но сколько бы ни было, очень прошу вас, пусть он останется жив. Я ничего не желаю больше в последний свой час, но прошу, помогите ему. Он должен спастись. Обязан спастись. В этот момент от него так чертовски много зависит. Судьбы наших товарищей, судьба экспедиции, возможно, судьба всего человечества в данный момент лежит у него в руках. А не две пластины металла, которые мы называем мечами.       Странное дело: смерть приближается, а мысли приходят в голову только о нём. Опасный ты всё-таки человек, Аккерман. Сожрал моё сердце и даже не подавился. Но я ни о чём не жалею. Совсем ни о чём не жалею…

***

      Помню, в тот вечер лил дождь, как и в несколько предыдущих. Он шёл бесконечно долго, изредка прерывался на морось, но едва начинало казаться — просвет уже близок, как заряжал по новой, шумя по листве, барабаня по окнам и стенам, напитывая воздух свежестью и прохладой.       Летом дрова экономили. Из-за более частых вылазок и тренировок времени на их заготовку почти что не оставалось, и к июлю запасы скудели катастрофически. Особенно остро недостаток сухого топлива ощущался как раз в такие дождливые вечера.       В кабинете было сыро и немного зябко. Но стоило только закрыть окно — начинала болеть голова: то ли от чада свечей в канделябре, то ли от долгой работы, то ли от мыслей, что поминутно дёргали на себя изношенное усталостью внимание, а, может быть, от всего сразу. Так или иначе мне снова пришлось подняться и распахнуть окно, чтобы поймать лицом живительной взвеси, не успевающей оседать на поверхности. Пахло холодным смоченным камнем, немного тянуло гниющей листвой.       Невдалеке за потоком воды расплывалась резная кромка леса и почти сливалась с угрюмой, будто нестираной, грязно-неопределённого цвета тучей, грозившей добраться до замка уже через четверть часа. При такой с трёхсвечным канделябром было бы слишком темно работать. Поэтому, постояв минуту-другую, я снова вернулся к столу, с желанием скоро окончить и спуститься на кухню, чтобы согреться чаем.       Но стоило только мне сесть в остывшее кресло, как в дверь постучали и отворили почти сразу после, не дожидаясь любезного приглашения.       — А, Леви? — почему-то я даже не удивился. Отсутствие приличных манер было присуще лишь одному моему подчинённому.       Он как-то слишком отрывисто мне кивнул и, развернувшись, резко и шумно запер дверь на засов. Из любопытства я отложил бумаги. Несколько долгих секунд он стоял неподвижно спиной ко мне, как будто решал, что делать дальше: выйти обратно и больше не возвращаться, или же довести до конца задуманное.       Дождь опять набирал силу. Сумрак сгущался, как будто вечерние тени отстали от стен в желании пройтись по просторному кабинету в чинном торжественном полонезе, или та самая туча, достигнув замка, втиснулась вся целиком в распахнутое окно, которое, впрочем, от духоты не больно-то и спасало.       Не то чтобы я торопился куда-то или желал торопить нежданного гостя, но ссутуленная спина в белой рубашке на фоне почти чёрной от подступившего сумрака двери выглядела тревожно и одиноко. Хотелось её успокоить. Но не её обладателя.       — Поговорить о чём-то хотел? — спросил я, и он, развернувшись, медленно, будто нехотя, пошёл к моему столу, почти незаметно покачиваясь.       Его лицо было безэмоциональным и бледным, оно почти сливалось с рубашкой и больше напоминало посмертную маску, чем что-то живое. Глаза же горели неистовым пламенем. Могло показаться, что в них отражался огонь от свечей, но так было только отчасти.       Прошло чуть больше месяца с того дня, как погибли его друзья, а он и не думал смиряться с потерей, нарочно не расставался с болью, что делала и без того его острый взгляд холодным, как сталь, и отчаянно злым.       Я тоже многих терял, и со временем закалился от вредного для военного времени чувства — привязанности. Люди рядом со мной были ценны ровно до той поры, пока оставались живы. А дальше вечная память и вечный покой. В первую очередь для меня. Потому что слезами поднять с поля боя ещё никого никогда не удавалось, а запас их у каждого человека, как бы подобное не было грустно, конечен. И истекает обычно вместе с рассудком.       Леви ещё не был на грани его потери, даже близко к ней не подошёл, но в душе бесновались обида и скорбь, жажда отмщения, крови и справедливости. Он не желал отпускать своих близких друзей так легко. И, видимо, ждал, что я как-то с этим ему помогу, но благотворительность — не моя стезя, и никогда не была ею.       Я предложил ему следовать с нами и только. Больше мне нечего было ему предложить. И заменить его близких я точно никак не мог. По крайней мере мне так казалось, пока он не заявился ко мне кабинет.       В руке у него поблёскивала бутылка, тонкие пальцы крепко сжимали узкое горлышко. На дне звонко плескались жалкие остатки, их можно было прикончить последним глотком, но в планы Леви это, видимо, не входило. Остановившись напротив меня, через стол, он с глухим стуком поставил бутылку на стопку отчётов по расходам на провизию за полгода, и, опёршись ладоням о столешницу, уставился на меня.       Я читал в его глазах презрение, злобу, обиду и горечь. Леви никогда не вменял мне в вину смерть товарищей. По крайней мере, он не высказывал этого вслух. Но в тот вечер спустил на меня всех собак, не говоря при этом ни слова. Не знаю, что было страшнее: клинок в его верной руке или взгляд, подобный клинку, протыкающий внутренности насквозь, забирающий душу по капле пота и крови.       «Как ты можешь ходить по земле, если их больше нет?» — вопрошал этот взгляд. И впервые, пожалуй, я не находился с ответом. Мне нечего было ему сказать. Ведь не я их убил, не я им позволил выйти за мирный периметр. Он это знал, но всё равно не желал униматься.       «Ненавижу тебя! — кричали его глаза. — Убил бы тебя, но скрываться потом по задворкам всю свою жизнь из-за отнятой твоей — много чести лично тебе!»       Леви был отнюдь не дурак, и смерть свою торопить не спешил, хоть и выглядел иногда как живое её воплощение.       Мне хотелось спросить, зачем он пришёл и чего от меня ожидает. Хотелось спросить его так же, как он, не тревожа фоновый шум за окном, не нарушая хрупкого равновесия света и тени. Но я почему-то не был уверен в собственных силах и выразительности лица, однако на мой молчаливый вопрос, глаза Леви резко сузились и опасно блеснули. А в следующее мгновение я кинулся вперёд, чтобы поймать канделябр. Несколько прозрачных капель расплавленного воска шлёпнулись на пол и моментально застыли. Шелест бумаги и гулкая дробь опустевшей бутылки по полу вывела из оцепенения.       Документы, с которыми я работал, которые несколько часов к ряду раскладывал в аккуратные стопки, валялись теперь в беспорядке вокруг стола, а Леви на меня глядел жадно, с вызовом и нетерпением. Он разозлил меня, но я по-прежнему не понимал, чего этот выскочка желает добиться своими нахальными выходками, и продолжал просто молча смотреть на него. Тогда он недовольно скривился и направился прямо ко мне. Драться я не собирался, хоть вид его и не сулил ничего хорошего. Но оказавшись рядом со мной, он прислонился к столу бедром, а после запрыгнул сверху, странно и ненавязчиво касаясь коленом моей ноги. Было забавно смотреть, как его ноги покачиваются в воздухе. Помню, хотел усмехнуться, но смех застрял где-то в горле, когда Аккерман в первый раз в жизни раздвинул передо мной колени. Это движение мне не забыть вовек. Оно повторялось и повторялось в моей голове, а я не мог отвести взгляда, точно заворожённый.       — Ты улыбаешься, как маньяк.       Его презрительный тон, будто водой ледяной из ушата облил. Схватив за жабо, я притянул его к себе ближе, чем позволяли приличия. Но пристыдить так и не смог. Засмотрелся в глаза — полные боли, отчаяния и тоски. Всё тело его было пронизано иглами скорби, и все они жалили одновременно. Он не был близок к безумию, но безумие уже было внутри. Беспросветный ад, испещрённый ходами могильных червей. И чтобы сбежать из него, он предлагал мне себя. Не забыться в чужих объятьях, к которым он был безразличен, не отдаться человеку, которого он ненавидит, но положить себя на алтарь молчаливой, послушной жертвой, испить свою чашу боли до дна, хоть и нечестным путём, и, быть может, тогда простить самому себе, что не уберёг, не пришёл, когда это было необходимо, не спас своих светлых ангелов.       Хотелось послать его к дьяволу! За каким чёртом именно я должен участвовать во всём этом?! Но я был причиной, по которой они оказались здесь, я сделал так, что у них не осталось выбора. И обманул их. Намеренно. Пусть не желал никому ни смерти, ни боли такой, что испытывал этот маленький, но стойкий человек, честно смотревший в мои глаза. Он не радовался тому, что собирался сделать, но не видел для себя иного разрешения невыносимой тяжбы с самим собой. Оглядываясь в прошлое, не могу с уверенностью сказать, что оно было и у меня.       Не замечал, чтобы он привлекал меня раньше. Дерзость и высокомерие только усугубляли отталкивающее впечатление, из-за чего сходиться с ним, а уже тем более дружбу водить желания не было. И абсолютно точно могу сказать, что мне не хотелось обнять его узкую талию, стиснуть до боли крепкие бёдра, оставшиеся по сторонам от моих и прильнуть губами к живой, тёплой шее, создающей поразительный контраст с его общим образом и поведением. До того вечера, я даже представить не мог насколько сильно могу возжелать его.       Леви не давал целовать себя в губы, каждый раз отворачивался, подставляя то шею, то подбородок, а я упивался процессом, запоминая каждую мелочь. Расстегнуть ремешки один за другим, вытянуть из-за пояса форменных брюк рубашку, сорвать с него воротник, выделяющий из толпы своей псевдо-аристократичностью. Кого он изображал из себя? Почему был таким? В тот момент меня это абсолютно не волновало. Я хотел поглотить его целиком, чтобы о нём не осталось и упоминания, чтобы он растворился во мне, но он оставался таким же крепким и отрешённым, что бы я с ним ни делал, как бы ни прикасался к нему. Однако стоило мне прерваться хоть ненамного, Леви своим взглядом резал нещадно.       «Продолжай», — не умолял он — приказывал. И я не мог ему не подчиниться, и сам над собою смеялся где-то в глубине души, не понимая с каких пор этот сукин сын возымел надо мной столько власти.       Но когда рубашка спускалась с его бледных плеч, а губы мои покрывали кожу нежнейшими поцелуями, мысли о том, чтобы выгнать его, прекратить этот жуткий сеанс ни на мгновение не возникало. И я с радостью подминал его под себя, раскладывая на столе, продолжал целовать его крепкую грудь и живот, и сердце моё заходилось в бешеном ритме, стоило только услышать один мимолётный и тихий вздох с его стороны. В остальном Аккерман на меня совершенно не реагировал. И пусть он пришёл подготовленный, даже цветочное масло не сгладило боли от первого проникновения.       Мои попытки быть нежным не увенчались успехом, Леви безучастно лежал, уставившись в потолок пустыми, почти омертвевшими глазами. Но стоило только начать вести себя с ним чуть грубее, тело в моих руках податливо выгнулось, а потом он весь скрючился, сжался, закрылся руками и забормотал что-то бессвязное, что-то, что я не мог разобрать. А когда разобрал — взбесился. Схватил его за руки, с силой тряхнул и зарычал так, что сам бы себя испугался: «Да пойми ты, его больше нет!», кажется, даже отвесил пощёчину.       Но для Леви любой звук был пустым, кроме звука любимого голоса. И он продолжал умолять о прощении человека, который его никогда не услышит. Во мне же не к месту взыграли инстинкты собственника.       Вспоминать, что делал с ним после — противно. Никогда в своей жизни, кроме того злосчастного вечера, я ничего подобного не позволял себе и не желал. Но Леви умудрился вытянуть из меня что-то тёмное, не поддающееся описанию. И когда всё закончилось, нутро моё было выпотрошено и отдано на съедение, а мне было всё равно. Зато Аккерман получил своей боли сполна.       Отлипнув от тела, опустошённый, я рухнул в кресло. А он — и как только выдержал? — громко и тяжело дышал, распластанный на столе кверху задом. Одна нога, должно быть, затёкшая вусмерть, так и лежала на кромке столешницы, а по второй, не достающей до пола, тянулась дорожка с примесью крови. Зрелище было премерзким, но поднести руку и подобрать эту дрянь с него не было сил.       Прошло какое-то время, прежде чем он смог сползти со стола, едва не упав. Собирал свои вещи, ползая на четвереньках, не поднимая глаз. На худой, блестящей от пота спине проступали ссадины и гематомы. Но жаль мне его почему-то ни капельки не было. Скорей уж себя за то, что переступил черту, разделяющую человеческий дух и животные низменные инстинкты. Страшно было от мысли, что я навсегда останусь таким. А ещё я не мог понять, почему так спокоен Леви.       Когда смог подняться, он подошёл к окну и бросил рубашку на мокрый подоконник, а после обтёрся ею и, выжав, накинул на плечи. С трудом натянув штаны, ремни УПМ оставил в покое, видимо, руки совсем не слушались, даже сапог не надел — перекинул их через плечо, и босиком пошлёпал на выход, не говоря ни слова.       — Масло забыл, — обронил безразлично я, прежде, чем дверь открылась.       — Оставь, пригодится, — ответил он так, что я понял — вернётся ещё.       Так начиналась наша история. Спутано, мерзко, на мой вкус абсолютно бездарно. Но не уверен, что захотел бы иного начала. По правде сказать, я вообще не уверен, что мы с ним сошлись бы, встретившись при иных обстоятельствах. А всё потому, что Леви меня не любил. Ни единого дня, ни минуты. При этом был верен, как пёс цепной, и готов был пожертвовать жизнью ради меня и моих идеалов. А я был уверен в том, что он скорее утонет в крови, чем позволит себя сожрать. Он брезговал подобной смертью, если так можно выразиться. А съеденных и калек жалел больше всех на свете. Мне ли не знать о его печалях, я видел их каждый раз на прекрасном и бледном лице. И он приходил ко мне именно с ними, чтобы унять бесконечную боль старых незаживающих ран.       Мы виделись наедине не сказать, чтобы часто. Бывало, раз в месяц, бывало и реже. Дела, тренировки, походы, нам было чем заниматься без этого. И за стенами Леви не давал ни единого повода вспомнить о том, что на нашем столе, у меня в кабинете он мог без стеснения мне отдаваться, по прежнему не проронив ни звука.       Иногда мне хотелось спросить: был ли он столь же тихим и безучастным с другими, или мне одному выпала сомнительная честь сношать его живой труп, но этого я, разумеется, так и не сделал. Побоялся тревожить вязкую гущу на дне его тёмной души. За него побоялся. А может, того, что он больше ко мне не придёт.       Я долго не принимал в себе это, но с течением времени осознавал всё яснее, что задыхаюсь в присутствии Аккермана, а без него и подавно. Одна мысль — о том, что я телом и сердцем завишу от этого человека набрасывала мне на шею петлю, а другая — о том, что взаимности нет, затягивала её как можно туже. Он приходил лишь когда ему было невмоготу терпеть одиночество, и в любой раз был встречен с радостью. Но я тяготился его нежеланием раскрыться по-настоящему. В конце каждой встречи он уходил, не прощаясь, в противовес мне, всегда соблюдающему приличия и условности. А улыбался настолько редко, что я каждый раз себя чувствовал нищим, выпрашивающим милостыню. И как бы ему хорошо со мной ни было, я оставался ему чужим. И зря я пытался заставить себя верить в чудо.       Терпение, даже моё, однажды иссякло. Я отказал ему.       Он посмотрел с насмешкой во взгляде: «Значит, два с лишним года всё было в порядке, а теперь тебя что-то не устраивает».       Я отвернулся и углубился в бумаги, рассчитывая на то, что ему надоест так стоять, и он выйдет из кабинета.       Если бы он в тот момент приластился, слово доброе сказал, я бы его не выпустил. Но Аккерман и тут проявил свою гордость: ушёл, не прощаясь, прикрыв за собой дверь, в очередной раз ткнув меня носом в своё равнодушие.       Напоминанием о том вечере стала глубокая вмятина от пера в поверхности письменного стола и пузырёк с какими-то успокоительными от Ханджи в его верхнем ящике, к которому я впрочем так и не прикоснулся.       Мы не встречались достаточно долгое время, более полугода, если точнее, семь с половиной месяцев. Всё это время Леви себя вёл так, как будто мы с ним были просто коллегами и никаких других отношений меж нами не было никогда. Он выглядел столь убедительно, что я сам невольно поверил в это, и в то, что по мне никто не скучает, не хочет вернуться и слиться со мною в экстазе. Что ж, я готов был к подобному. До Аккермана как-то справлялся с решением столь деликатных вопросов, нашёлся и в этот раз. Пусть мои воспоминания о нём и желания никуда не исчезли, я знал, что так всем будет лучше, и в первую очередь мне.       Но однажды, во время обычного ужина — это был даже не праздник, выпивки не подавали — Леви прошёл у меня за спиной и бросил записку в чашку с моим недопитым чаем: «Если не примешь меня и сегодня, я найду утешения на стороне».       Этот краткий ультиматум привёл меня в неописуемый восторг, и заметив, что он наблюдает за мной издали, я с удовольствием сунул просушенную о салфетку записку в нагрудный карман форменной куртки.       Вспомнить смешно, как метался полночи по кабинету раненым зверем то веря, то переставая, что не обманет, придёт. И ведь пришёл, пришёл! Без ремней УПМ, ворчливый, продрогший, завёрнутый в тощее солдатское одеяло вместо плаща. А я поднял на руки и закружил, потому что никак, никакими словами, не мог рассказать ему, сколь тяжело без него было все эти месяцы.       Словам Аккерман не верил. Ни обещаниям, ни признаниям, ни клятвам. Он знал, что потом всё бывает не так, как задумывалось, крепко знал, испытал на собственной шкуре. И я не ломал перед ним язык, а усадил его в кресло подле камина, устроившись на полу в окружении стройных ног и долго их грел, разминая ладонями стопы.       Мы были близки, чуть позже, в следующую ночь или за ней, я точно не помню. Но тот вечер мы провели так, как я хотел уже очень давно: в тепле, спокойствии и уюте. И он никуда не ушёл до утра. Кресло я всё-таки выбрал удобное.       С тех пор отношения наши стали теплеть. Мы говорили не только по долгу службы, спорили, обменивались остротами, я узнавал его и прилипал к нему так, что, казалось, не оторвёшь. Он начал мне открываться, медленно, постепенно, о чём я уже и мечтать забыл. Он впервые увидел во мне человека, живого, который чувствует. И начал беречь эти чувства и потакать им, порой не щадя своих.       Помню, я как-то вернулся в штаб после очередного муторного доклада о вылазке, настроение было отвратное. Опять угрожали ужать финансирование, тыкали на многочисленные потери после очередной экспедиции, возмущались по делу и без. Я ушёл в кабинет, не зайдя к остальным и не поздоровавшись. В такие моменты обычно смотреть не хотелось ни на кого. Но он всё прекрасно знал обо мне, вошёл без стука, сел предо мной на столе и уложил мою голову к себе на колени. Мне всегда безумно нравилось как его тонкие пальцы перебирали пряди моих волос. Это несложное действо снимало усталость, будило желание бороться и повелевать. И первым, кого я хотел побороть, подчинить себе, был Леви. Я долго сжимал его бёдра, целуя и гладя, через шершавую ткань форменных брюк, а потом решительно встал и, прижав к себе, поцеловал в губы. А он ответил на мой поцелуй. Впервые за несколько лет отношений.       Глупость какая-то, скажете вы, так не бывает. Но я вам отвечу: в жизни есть место любым причудам, и это, наверно, была одна из них. В конце концов, мы с ним всегда отличались от прочих, у нас не могло быть иначе. Завладев его телом задолго до этого, я умирал от его поцелуев и возрождался тут же, в его объятьях. Я страстно любил. Я отдал ему себя целиком. И в тот момент, когда я решил, что в моей жизни всё наконец-то наладилось, и мы будем вместе покуда нас смерть не разлучит, когда я стоял на вершине, а ветер усилием бил в мою грудь, а я всё равно стоял, насмерть, не двигаясь с места, мне прилетела в лицо пощёчина от судьбы такой силы, что на какое-то время я разучился дышать.       Мальчишка был просто бесценен. Он стал новой вехой в истории, а мог оказаться козырем, нашим сильнейшим орудием против огромных ублюдков, и я приложил все усилия, чтобы заполучить его. Но за своими стараниями упустил самое дорогое сердцу сокровище. Я упустил Леви.       Они сошлись моментально. С первого взгляда сердца их связала крепкая нить, и связь эту были не в силах разрушить ни люди, ни обстоятельства. Когда речь зашла о присмотре за пацаном в выборе я не минуты не сомневался, и это был мой приказ, ни один человек во всех трёх стенах не справился бы с этим заданием лучше него. Я мог довериться только Леви, знал, что он не подведёт. Но он всё равно это сделал, иначе.       О, как он смотрел на мальчишку! Я буквально чувствовал как он рассыпается и утекает сквозь мои пальцы, и ветер уносит его, как дорожную пыль. Он перестал быть собой. Или, напротив, вернулся к себе, но такому, какого я прежде не видел. Чаще, чем раньше, он пребывал в задумчивости, в глазах появилось смутное беспокойство. Чем бы он ни занимался, подспудно всё время думал о нём. И ладно бы, если всё дело было в задании. Леви перестал искать встречи со мной. Совсем. А я не спешил ловить его за руку. Слишком большие дела закрутились, мне было немного не до того. И я ничего не сказал, обнаружив однажды ночью в подвале подле кровати мальчишки заснувшего Аккермана.       Порой заедало, что собственными руками отдаю счастье. И было б кому! Птенцу желторотому! Да, признаю, я злился. Не делал бы этого лишь идиот или бесчувственный чурбан, каким я себя не считал никогда, хоть и держал свои сантименты подальше от посторонних глаз. Обиднее всего было то, что человек, с которым я проводил столько времени, которого знал, или просто считал, что знаю, неважно, не удосужился даже прийти объясниться со мной. Как будто моя персона им во внимание уже не принималась.       Но он всё равно пришёл. Как-то утром. Коротко стукнул и ждал, когда я отвечу. А после замялся у входа, прижавшись спиной к двери. Выглядел виновато и явно не знал, что сказать.       — Пришёл попрощаться? — я начал с порога. Чего уж тянуть, раз и так всё было понятно.       — Снова в столицу? — его удивление было ужасно похожим на настоящие, но я всё равно не поверил.       «Ты меня понял», — ответил я взглядом и опустил глаза.       Должно быть, ему было проще со мной объясняться по-прежнему, бессловесно, но я решил, что пора прекращать бесконечные немые диалоги, и сказать всё друг другу по-человечески.       Длительного молчания Леви не выдержал первый.       — Удели мне минуту внимания.       Я делал вид, что читаю бумаги, хотя строчку, одну и ту же, пробегал глазами уже раз в пятнадцатый, так, что она для меня лишилась всякого смысла, как и наши с Леви отношения.       — Знаешь, — резко отбросив ни в чём не виновный документ заговорил я, — я мог это сделать на месяц-другой пораньше, но тебе почему-то прийти было недосуг. А теперь, извини, я занят.       Было заметно, как ему неприятен мой гнев и мои претензии, но принимал и то, и другое так же смиренно, как и меня самого в нашу первую ночь.       — Именно об этом я хотел тебе сказать. Я больше не смогу, — он замялся на долю секунды, — приходить к тебе.       — «Приходить?» — вспылил я. — Значит ты это так называешь? А к нему ты тоже «приходишь»?       — Э-эрвин, — он удивлённо моргнул, замерев на месте. — Он совсем ещё сопляк, почти ребёнок, как ты можешь?       — Этот «ребёнок» отнял тебя у меня.       — Не знал, что ты умеешь ревновать, — заметил Леви без тени насмешки, даже немного печально. И в этот момент я понял, что он мне сочувствовал, сопереживал моей потере, но помочь, увы, ничем не мог. Тяжело вздохнув, собравшись с мыслями, он снова начал говорить, а я его слушал вполуха, с тоской наблюдая за тем как же он переменился с появлением в его жизни мальчишки. — Думаешь, мне хорошо? Думаешь я рад всей этой херне? Всем этим чувствам, — это слово он особенно выделил, — которые мне ни к чему не прилипли? Да он сдохнет раньше, чем я успею сказать ему как… — и Аккерман замолчал, проглотив недосказанные слова, но я всё равно их услышал.       Эрен был ему дорог, по-настоящему.       — Меня потерять тебе было не страшно.       — Дело не в страхе, Эрвин, — от того, как он произносил моё имя, мне становилось ещё поганее. — Просто без него я снова опустею, — продолжил совсем уже тихо, как будто ему было стыдно за сказанное.       — То есть он не знает? — спохватился я.       — Нет. И я не собираюсь ему ни о чём говорить. Подобные вещи его только отвлекут, — жестко ответил Леви, и по глазам я понял — сам в это верит.       Его слова принесли мне пусть малое, но облегчение. Хотя бы в этом мы были единодушны.       Медленно подойдя, он прислонился, как раньше, к столу, но больше не вспрыгнул сверху, а просто стоял, обнимая себя, будто ему было холодно. Но холодно было мне. Изнутри. И целовать колени его совсем не хотелось.       — Знаешь, он очень забавный…       — Не знаю, — отрезал я и посмотрел на него в упор.       «Мне не хватает тебя», — вслух не произносил, но слова всё равно повисли в воздухе.       «Я не могу, — ответил он так же молча и с той же горечью, что и я. — Прости, если сможешь».       Я вздрогнул, когда небольшая ладонь легла на моё плечо, похлопала, сжала несильно и соскользнула. Оторвавшись от стола, Леви повернулся и медленно побрёл в сторону двери, понурый, как старый горбатый пёс.       — Эй, Аккерман. Ответь на нескромный вопрос. Что же вы делаете по ночам? Неужто чаи гоняете?       Он повернулся, склонил к плечу голову.       — Разговариваем. Но чаще, он спит, а я стерегу его сон.       Слышать такие невинности от него было весьма удивительно. Но я был не вправе судить об их с пацаном отношениях. Должен был просто принять его чувства, как факт. Как когда-то Леви принял мои чувства к себе.       Не дождавшись других вопросов, он продолжил своё отдаление. Но я не хотел, чтобы наш разговор заканчивался вот так.       — Леви.       — Да?       — Можешь ко мне обращаться в любое время. И по любому вопросу.       Он улыбнулся, расправив плечи.       — Спасибо.       И я его отпустил.

***

      Так и закончилась наша история, полная мучительных терзаний, страстей и молчаливых диалогов. Дальше мы были только друзьями, и я никогда больше не замечал ни намёка на прежние отношения. Поначалу это меня задевало, но потом я решил, что так даже лучше, а спустя некоторое время снова почувствовал себя свободным.       Но сердце моё всё равно несвободно.       Оно болит за него и за всё, что я делаю, чем живу. Оно болит за судьбу человечества.       Поэтому, умоляю вас, там, наверху! Помогите ему. И всем остальным ребятам. Раз я не достиг своей цели, пусть это сделают те, кто ещё что-то может. Моих сил на это уже недостаточно. Время моё на исходе. Я покидаю этот прекрасный мир с благодарностью и надеждой на то, что они со всем справятся, примут оправданные решения, и в конечном итоге придут к победе и к истине. Выживут в этой войне. Я верю, что свет не погаснет в их ярких глазах ещё очень и очень долго. Я верю в своих ребят и их желторотых птенцов.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.