●●●
Сехун был самым замечательным волчонком на свете. Родители так часто говорили ему об этом, что он всегда искренне в это верил. Верил даже тогда, когда случилось несчастье, надолго уложившее его на набитый сеном матрас. В то лето Сехун единственный раз нарушил запрет и заглянул ночью в колодец. Он не помнил, что увидел в загадочно поблескивающем круге черной воды, зато руки и ноги отнялись, как их и не бывало. Язык недалеко ушел. Сехун пытался открывать рот и выговаривать слова, да только все звуки как в трубу невидимую выдувало. Вот так оно и вышло, что в неполные шестнадцать весен Сехун оказался ни на что не годен, но все еще верил, что он замечательный волчонок. Он всегда слушался и всегда с недетской ответственностью относился к поручениям старших. Он ничем не заслужил, ведь провинился лишь раз всего. Но неведомая хворь не отпускала, а к исходу осени Сехун так исхудал, что все помышляли о страшном, покуда в селение не забрел бродячий торговец с пустым поясом поверх теплой рубахи. О торговце говорили с жалостливыми нотками, ведь видано ли, чтобы честный волк от собственного рода отказался и снял с пояса родовой оберег? То-то же и оно, что эка невидаль, пропащая душа, бродяжка да изгой, кому он будет нужен, коль негде и хвост блохастый укрыть — ни крова, ни рода, ни друга, ни брата, ни двора, ни хаты. Обычно на таких чуть не пальцем показывали, считали сирыми да убогими, тихо ругали, да вот только всегда товары разбирали и о новостях расспрашивали. Этого Сехун не разумел, но вопросы задавать остерегался, а в ту самую пору и способен на вопросы не был. Только разве на немые вопросы, которые лишь рыбы бессловесные, небось, и понимали. В тот день солнце сползало за хребет на западе, а ветер дул стылый. Сехуна до костей пробрало и под ворохом мягких шкур, покуда скрипела большая дверь, да в дом входили папа, амму и торговец с сонными глазами. Сехун по-всякому косился на гостя, дабы убедиться — пояс у торговца и впрямь пустой, постыдно голый и сиротливый. Диким это казалось, но глаза Сехуну еще верно служили. Торговец был ничейным волком и ничуть из-за того не смущался и не горевал. — Тута думали всем селом, а может, отвезти его к безухим? Болтали давеча, у них ученые есть, которые хвори различают и снадобьями всякими больных исцеляют. Вдруг не враки? Ты ж видал безухих, да? — Видать-то видал, да только ничего они в волках не понимают. Натура другая. У безухих век короткий, а нашего брата они за злого духа держат и во всяких мерзостях винят. Даже ежели и согласится кто из их ученых посмотреть волчонка, толку выйдет с гулькин нос. Дайте-ка поглядеть на волчонка... — Торговец без сомнения уселся на матрас рядом с Сехуном и положил тяжелую ладонь на сехунов лоб. — Что, говорите, с ним приключилось? — Да летом еще. Подговорили ночью к главному колодцу побежать да в воду поглядеть. Другие сорванцы плачут, что только глянул в колодец — брык тут же. И все. Не ходит с тех пор, руками не шевелит, не говорит и не ест почти. Только во сне и кричит. Бьется еще. А как проснется, так опять бревно с глазами. Уж все испытали, а он все лежит. Совсем на кожу да кости изошел волчатко мой маленький... — Амму не удержался и пустил слезу, утерся концом шейного платка да носом шмыгнул — пытался держать марку при чужаке. С лета амму пошил Сехуну две нарядные рубахи да курточку из мягкой замши с бахромой. Баловал любимца да надеялся, что Сехун встанет и будет прежним. Ан никак. — Напасть прямо какая-то, — вздохнул тяжко отец. Печаль залегла глубокими складками у рта. Отец никогда не плакал, но порой садился рядом и гладил широкой ладонью Сехуна по голове, пытался подбодрить с наигранным весельем в густом низком голосе. — Хороший же волчонок. Здоровый и спокойный. Отрада светлая. Всегда послушный и тихий, ласковый такой... и вот. Шептун его глядел-глядел, да так и не выглядел ничего. Говорит, хорошо все. А толку с его хорошо никакого. — Помолчите покуда, — строго велел торговец, окинул Сехуна сонным взглядом, зажмурился и снова руку на сехунов лоб положил. Сидел истуканом, а от ладони его у Сехуна вокруг головы будто невидимые искорки бежали. Бежали-бежали вокруг да со щекоткой лопались где-то на макушке. А еще мерещился Сехуну запах смородины. Острый такой запах, словно воткнули Сехуна носом в кущи смороды с растертыми ароматными листьями. Только какая сморода на исходе осени-то? — Ясное дело, — проворчал торговец и раскрыл глаза. — У колодца, видать, своя история? Но не в ней дело. Подцепил волчонок духа неприкаянного, тот теперь и силы из него сосет. Одна ему дорога — в Барсучью Лощину. А коль не туда, так только в курган могильный. Сами решайте. Шептун тут вам не в помощь. Да никто не в помощь. Тут на святое место надо да под присмотр к ведающим волкам. Или волчонок духа заломает, или дух заломает волчонка. Иначе не сладится. Но в Барсучьей Лощине он годами жить может, если старейшины позволят остаться. Там духу воли не видать. Сосать силы будет все равно, но совсем немного. А вот только шаг за святой круг волчонок сделает — и дух присосется пиявкой сызнова. Думайте до рассвета. Если надумаете, я утром возьму его с собой и отправлюсь в Барсучью Лощину. Потом уж или с ним вернусь, или вернусь один и расскажу, чем дело кончилось. Так торговец и ушел в гостевой дом на ночлег, а папа и амму принялись спорить. — Да видано ли волчонка доверить отщепенцу?! — возмущался амму. — А ну как в дороге бросит? Сехун же совсем беспомощный. — Ну так Исин без роду, но ведь волк. Не тварь же бессердечная и не безухий. Мудрым зря бы его не прозвали. Да и, чай, пять сотен зим бродит всюду. Нет у него дурной славы. Может, он и бросил род, но говорят о нем совсем не плохое. Волк волчонка не обидит. Да и кто смог бы волчонка бросить в беде? — Все равно ему не верю! — заупрямился амму. — Был бы волком порядочным, давно бы семью завел, как и положено альфе. Хоть и без роду, но при дворе и супруге — уже доверие. А так? Ободранный вон весь, неприсмотренный какой. Сразу видно, что никому не нужен. Мудрец мудрецом, а надежности в нем нет. И нечего мне тут про волков сказки баять — сам все знаю! А уж в альфах получше тебя разбираюсь! Спорили до самого утра. Амму снова разревелся, но исправно собирал мешок в дорогу, покуда с отцом доругивался. В кадку под утро натаскали нагретой воды и вымыли Сехуна, одели потеплее и застегнули на нем курточку из замши с бахромой, что амму пошил. На поясе у Сехуна висели колечки с деревянными фигурками рыси, оберегами отцовского рода Рыси, — все как положено у приличных волков. — Волчатко мой, — опять разревелся амму, несдержанно тиская Сехуна в жарких объятиях. — Теперь и не повидать будет толком, коль в дороге не пропадет. Пока допросишься разрешения ступить в Барсучью Лощину, изведешься вконец. — Ой, ладно уж тебе. Что ж ты только о дурном думаешь? А если помогут ему там, он и сам вернется. — Когда? Как же праздник Серого Меха? Ох, не увижу-у-у... — До праздника ему еще четыре весны. Всякое может случиться. Амму зарыдал пуще прежнего. — Дурная голова! Я про то, что и до праздника вылечат волчонка. Да и в безуха тот праздник, лишь бы здоровым был волком! Кончай сырость разводить! И не стыдно тебе? Не позорь меня. Живо глаза вытри. Пора уж, а то уйдет Исин — и все пропало. Ну?! Амму жалобно всхлипнул, но честно попытался взять себя в лапы. Обнял Сехуна крепко-крепко, сухими губами прижался к щеке, погладил по аккуратно расчесанным волосам и вздохнул. — Возвращайся, волчатко. Только возвращайся, ласковый, слышишь? Ждать тебя будем, сколько ни понадобится. Кроха моя... — Амму всхлипнул и снова поцеловал Сехуна в щеку. Потом Сехуна устроили на носилках, ноги укутали пушистыми шкурами, под головой мешок с пожитками пристроили, да и понесли в гостевой дом. Исин заприметил их на подходе и принялся готовить волокушу. Носилки как раз поверх и положили. Исин примерился, сделал два шага и довольно кивнул. — Исхудал волчонок, веса и не чувствуется совсем. Не тужите. До Барсучьей Лощины я его доставлю да старейшинам все растолкую, как от вас слышал. Не погонят. А там ему точно станет полегче. Поправится волчонок. Вот так Сехун и попал в Барсучью Лощину, о которой прежде только в сказках и слыхал.●●●
В сказках Барсучью Лощину называли разве что не землей обетованной, на деле же оказалось село селом, только вокруг было удивительно красиво и величественно. Едва из-за рощи вывернули к домам на берегу озера, Сехуну и впрямь полегчало. Он смог сам подняться. Шатало его да вело во все стороны, едва удавалось выдавить из себя звуки, но он все чувствовал — каждый член тела. Вдыхал прохладный и густой воздух полной грудью и впервые за долгое время дышал так, словно успел разучиться, а теперь вот наверстывал. Дома у озера выглядели ухоженными и нарядными, большими и просторными, светлыми. Проходившие мимо волки приветливо улыбались, но не задерживались у волокуши, некоторые и впрямь пробегали мимо волками — на лапах и с хвостами. Кое-кто вскользь интересовался делами и благополучием Исина, словно встретил старого знакомца, но все оглядывали одинаково смущенного и растерянного Сехуна, цеплявшегося исхудавшими руками за калитку, тут же прощались и шли по своим делам. — Со временем со всеми ближе сойдешься. Они видят, что тебе не по себе покуда, — поучал Исин, разгребая вещи и выволакивая мешок Сехуна из-под шкур. Потом Сехун оказался в просторном большом доме с другими волчатами. Этих волчат привезли в Барсучью Лощину, как Сехуна, только у каждого своя беда была. Выглядели волчата сытыми и присмотренными, довольными. По домам родным грустили, но не плакались. Сехуну сразу и помогли сесть, место для сна приготовили да миску наваристого бульона притащили. В дом заглянул один из матерых, посмотрел Сехуна да ладонь на голове подержал, щекоча невидимыми искорками куда сильнее, чем Исин прежде. Велел потом волк Сехуну заниматься с другими волчатами и за святой круг не выходить, а то снова руки-ноги отнимутся. Дескать, много в лощине святых камней, они покуда Сехуна уберегут, а там наставники глядеть за Сехуном будут и всему научат. Спал Сехун вместе с волчонком с юга, звали его Луханем. — Я тут самый красивый волчонок, понял? — первым же делом предупредил его Лухань и поделился одеялами. — Ты совсем не говоришь? — Говорю... Просто долго... не мог. — А, оно понятно. Не горюй, завтра все тебе покажу, — пообещал Лухань и засопел, пригревшись.●●●
Страшного ничего в Барсучьей Лощине не было. Волчата выполняли поручения, сидели у жаркого очага в общинном доме и слушали сказания, а когда выпал первый снег, их стайками приставили к разным наставникам. Так Сехун впервые увидел Чонина Юлу из рода Жаворонка. Прочие волчата жалели всех тех, кто к Чонину в обучение угодил. О строгом наставнике говорили почтительным шепотом и откровенно его побаивались. Сехун уж всякое надумал, потому удивился: Чонин говорил негромким низким голосом, не сердился, на волчат не покрикивал, зорко подмечал все до ничтожной мелочи и всегда отвечал на вопросы волчат понятно и мудро. Сехун первое время грешил на хищный вид наставника и тяжелый взгляд. Когда тот молчал и пристально смотрел, душа в самом деле уходила в пятки даже у самого отчаянного храбреца. Особенно по вечерам, покуда они сидели у очага в полумраке; строгое лицо наставника тогда напоминало суровую маску в играх света и теней. Волком же наставник был черным с белоснежной седой полосой на спине, и без добычи он никогда не возвращался. Шепотом сплетничали, что Чонин Юла остался последним в роду, только потому и жил в Барсучьей Лощине. Дескать, нет другого пути для вожака без стаи. Сехун боязливо замирал под давящим взглядом темных глаз, когда Чонин Юла осматривал его. Чонин вот ладонь на лоб Сехуну не клал, просто сидел неподвижно, смотрел в упор и будто не дышал. Какие там лопающиеся искры? Сехуна колотило как на диком морозе — с головы до ног, трясло всего. Будто ветер порывами проходил сквозь его тело, пронизывал и выворачивал саму его суть. — Дух несправедливо убитого волка, — негромко поведал остальным Чонин. — Он не уйдет никогда — все силы истратил, чтобы себя привязать. Род его извели, а волчонка он спрятал. Сам погиб, потому и спрятанный волчонок погиб тоже без помощи и присмотра. Дух простить себя не может, потому хочет оберегать волчонка взамен, вырастить как своего и искупить вину. — Что же делать? — в недоумении спросил Исин. — Никогда с подобным дела не имел. Может, получится как-то прогнать духа? — Не получится, — строго возразил Ифань Лунносвет из рода Змея, другой из старших наставников и старейшина Барсучьей Лощины. — Дух не злой, а раскаявшийся. Не крови алчет, а хочет выполнить то, что при жизни не смог. Ему не волчонок ведь нужен, а младенец от волчонка, доверенный по воле доброй родительской. — Или Сехун из Рысей останется навеки в Барсучьей Лощине, или позволит духу оберегать в будущем первенца, — решительно вынес приговор Чонин Юла, запахнувшись в тяжелый зимний плащ. — Если уйдет сейчас, то дух высосет его досуха и останется рядом с могилой, чтобы найти другого волка и попытаться еще раз. Остановить духа нельзя никак — только помочь выполнить обет. — Но не светлая же сила! — зароптали другие мудрые волки. — Где это видано — отдавать волчонка новорожденного во власть мертвого и под его присмотр? Нежить есть нежить. Доброго не будет. Оно всяко повернуться может. — Но и не дурная сила, — отрезал Чонин. — Повернуться может всяко, тут верно, но если мешать духу, то точно дурное выйдет. В мести мертвые сильнее и времени у них хоть отбавляй. Могут и всей семье отомстить. Выгнать волчонка сейчас — обречь на смерть. Мертвый уже его выбрал и не уйдет, связаны они. Покуда волчонок жив, дух будет с ним сытый или голодный. Умрет волчонок, дух продолжит искать. Только исполнив обет, дух успокоится и покинет этот мир. Сехун дрожал под взглядом Чонина и места себе не находил. Потом выведывал у Луханя, почему Чонин Юла не старейшина. — Я все знаю! — бахвалился Лухань. — Он не захотел, а предлагали девять раз уже. Ты не смотри, что он как молния. Старый он, что тот кедр на холме. Еще древние войны повидал и клыками кровь пробовал. Таких мало осталось. Почти все ушли в Закат по доброй воле, решили, что время их кончилось. Юла один такой, кажись, и остался. Никто и не ведает, что его еще держит. Но силищи-то, да? На празднествах сколько волков вызов ему ни бросало, ни один победить не смог. Даже Лунносвет, хотя, говорят, он всего на пару веков младше будет и тоже войны повидал. Они плечом к плечу всю войну с безухими прошли, когда те всех волков под солнцем истребить пытались. Столько историй о тех временах помнят. — А что тот волк, который тенью за Ифанем ходит? — не удержался от любопытства Сехун. — То Чанёль Затейник из рода Сороки. Прибился два лета тому. Просится к Ифаню в ближние ученики, да только все знают, что Чанёлю под венец охота. Лунносвет — завидный жених, самый красивый волк в лощине. Обычно он всех разворачивает, а Чанёль один такой, скоро Репейником будут звать за глаза. Как прицепился к ифаневу хвосту колючкой, так и ходит два лета следом. Все ждет, когда Ифань на него поглядит. — А Чонин Юла? — преодолев робость, тихо-тихо спросил Сехун. Ему не так уж интересно было, но просто волк с таким хвостом славы, а один совсем. Непонятно. — Одинец он. Только иногда к Изумрудному озеру омег ходит. Говорят, у него была семья, и омега был, но то ли убили, то ли разлучили — про то неведомо. С тех пор всегда один. Говорят, все ждет, что вернется его омега и узнает его, только потому и не уходит в Закат. Только враки это, мне сдается. Разве станет такой волк из-за омеги какого-то на мир веками смотреть? Наверное, у него тайная цель какая-то. Сехуну было очень жалко наставника. Иногда подмечал, как грустно тот глядит, с такой безысходной тоской то в небо смотрит, то на солнце, как орел, потому что иные твари прямо на солнце никогда не смотрят — ослепнуть боятся. А еще Сехун и на себе частенько грустный взгляд наставника ловил, только ума приложить не мог — почему.●●●
Жалеть наставника Сехун перестал в одночасье, когда на занятиях оплошал. Никто еще с Сехуном так строго и жестко не обращался. Стоило допустить промашку — и все. Сехун кукожился под тяжелым взглядом и пригибался под тихими резкими словами. Чонин не ругал, но так объяснял, где Сехун ошибся или сделал все неправильно, что выть хотелось от обиды. Обида выходила непонятная. Сехун знал, что Чонин верно все говорит и не без повода отчитывает, но губы и подбородок предательски дрожали, а потом в укромном месте Сехун давал волю слезам. Чонин ко всем был строг, но Сехуну постоянно казалось, что с ним Чонин строже, чем с прочими волчатами. Пропущенный след — и Сехун снова стоял и обтекал под взглядами со всех сторон, покуда наставник разбирал его ошибку мягко-низким голосом и указывал на все крошечные промахи. Хворост Сехун собирал не так, рыбу ловил неправильно, дичь спугивал не ко времени, на часах стоял абы как, на охоте ошибался постоянно, а в поединках защититься толком не мог. Наставник Чонин ведь не выдумывал, просто замечал все. Каждый шаг Сехуна видел и тыкал носом, как щенка нерадивого. Ни за кем столько прегрешений не водилось, и ни с кого так строго наставник больше не спрашивал. Сехун до того себя накрутил, что начал думать, будто Чонин намеренно придирается. Выискивает мельчайшие ошибки, чтобы непременно Сехуна при прочих натыкать в них носом. Сехун по вечерам ревел в подушку, потому что одобрение и похвала наставника могли ему только сниться. Ан нет, даже во снах наставник тыкал его носом в ошибки. Сехун из кожи вон лез, чтобы сделать как лучше. Он ведь был самым замечательным волчонком на свете, послушным и ответственным, но только не для наставника Чонина. У Сехуна к лету появилась привычка смотреть на руки Чонина. Смотреть на руки было легче, чем рассыпаться облачком пепла под полным укора взглядом. Сехун выучил на пальцах Чонина каждый узел, каждый шрамик, каждую жилку. Продолжал лезть из кожи вон, лишь бы услышать хоть раз скупую похвалу, что казалась благословением.●●●
К началу осени на праздник урожая устроили ярмарку. Пришли волки отовсюду, и Сехун повидался с отцом и амму. Как водится, и поплакал, и посмеялся. Сжимал в кулаке подаренную отцом глиняную свистульку и красовался в пошитой амму рубахе с чудными узорами. Исин тоже пришел на праздник и мимоходом запал в душу Луханю. — Когда вырасту, после праздника Серого Меха непременно стану бродячим торговцем, как Исин Ленивец. Буду всюду ходить и новости собирать, и все станут меня уважать, вот так! — сверкал глазами Лухань и опирался на самодельный посох, будто вечный путник. Сехун не стал ему напоминать, что бродячих торговцев, отринувших род, обычно жалели больше, чем уважали. На том же празднике приблудился молодой волк, который к ночи бросил вызов наставнику Чонину Юле. По правилам подошел не ближе чем на пять шагов и метнул в землю посередь оплетенный змеиной шкуркой нож. Поклонился низко, назвался и попросил дозволения попытать силу. Сехун впервые увидел волчий поединок в ту ночь. Правда, был тот поединок короче вздоха — Сехун даже понять ничего не успел. Просто два волка ступили на пятачок у озера — и все. Миг всего, а черный волк с седой полосой по хребту уже прижимал молодого волка мощной лапой и придерживал клыками за мех под горлом. Молодой волк жалобно скулил и не дергался. Чонин степенно разжал клыки, отодвинулся и лапу убрал. Повел взглядом на столпившихся вокруг волков и волчат. У Сехуна сердечко как ледяной иглой пробило — крошечной птахой затрепетало оно в горле. Показалось, что Чонин задержал на нем взгляд за мгновенье до того, как исчезнуть среди могучих деревьев. Под утро волчата сидели у костра и болтали о всяком, пока речь не зашла о наставниках. — Видали, да? Видали? Он прямо как черная молния. Р-р-раз — и лежит юнец пузом вверх да скулит щенком побитым. У него как будто кровь с клыков капала... — Да не было никакой крови, — буркнул Сехун, протягивая озябшие ладошки к пламени. — Может, другие волки и вовсе поддаются. Ну, из уважения к сединам. — Совсем сдурел? Какие седины? У него столько сил, чтобы оставаться прежним. Не всякий волк сможет. Волки не безухие, живут долго, но этот же совсем древний, а погляди каков. Как жалко, что не ко мне он наставником попал, — грустил один из недавно прибывших волчат. — Эх, все бы отдал. Лунносвет очень хорош, но мне так хотелось к Юле. Он ведь как легенда. Говорят, все видит и все знает. — Много ты понимаешь, — обиделся Сехун, задетый за живое. — Он вечно всем недоволен, как обычный старик. Если уж невзлюбит, то все. Брюзжит постоянно. Урока не пройдет, чтобы не ткнул носом в какашки. Спуску не даст. И не продохнешь даже. Жаворонок, ха! А ведь смотрит, как сыч. Придирается из-за всякой ерунды на пустом месте так, что и света не видишь... Сехун осекся, приметив перепуганные взгляды волчат. Обмер весь, но кое-как повернул голову и уставился на стоящего на границе света от костра наставника Чонина. Тот мерил его тяжелым взглядом, плотно сжав мясистые твердые губы. Желтые и оранжевые блики плясали на твердом подбородке, вычерчивая с резкостью ямочку. Легкий ветерок с озера перебирал гладкие темные волосы, упавшие на крутой лоб. Лицо в сумраке проступало привычной суровой маской, омытой печалью. Наставник Чонин ни слова не проронил. Молча опустил на песок у костра связку хвороста, выпрямился с непринужденным изяществом — только тихо стукнули на поясе друг о друга парные жаворонки-обереги из небесной бирюзы — и бесшумно растаял в густых тенях, оставив после себя горьковатый запах можжевельника и боярышника.●●●
Так Сехун попал на урок к Ифаню Лунносвету, а вместо него на уроки к наставнику Чонину стал ходить Лухань. Только Сехун поменял шило на мыло. Ифаня боялись и уважали ничуть не меньше, чем Чонина Юлу, да и во многом они походили друг на друга. Хотя и различались. Сехун только расслабился, потому что на уроке Ифань замечаний почти не делал, как началось. Замечаний Ифань не делал, но видел все и каждого, а вот потом вываливал сразу все на голову провинившегося. Если раздражался из-за непонятливости волчонка, мог и наорать. Только выходило не так обидно у Ифаня. Сехун даже не знал, почему. Ифань ругал за дело, но не при всех, а с глазу на глаз. Растолковывал всегда от и до. Сехун краснел, Сехун опускал глаза, Сехун ежился, но мотал на ус и не обижался. А еще Ифань хвалил, порой из-за пустяков, но хорошо сделанных. Не часто похвалой баловал, но ведь было. Сехун летал птицей до зимы, вот тогда-то и прихватило. Слышал порой в голове тихий низкий голос, вспоминал и тосковал. Перед сном Лухань еще вечно ворчал с обидами на Чонина, который слишком строгий и требовательный. Но Лухань отходил быстро — поворчит да перестанет, а потом взахлеб рассказывает, что было на уроке да как. Ему как раз нравилось, что Чонин всегда спокойный и всегда утешит волчат-растяп. — Коленом жуть как больно приложился, а он просто ладонью по волосам провел — и как не было ничего, и улыбаться охота, представляешь? Он хоть и строгий до дрожи, но всех волчат своих любит. Руки у него такие горячие-горячие, как солнышко. Ласковые такие, а ведь и не скажешь. Сехун утыкался носом в подушку и тоскливо сопел, потому что его наставник Чонин по голове никогда не гладил. Никогда не трогал даже, словно Сехун был прокаженным. Потом Сехун отважился на разговор с Ифанем Лунносветом, за которым все так же по пятам ходил Чанёль с мешком снеди. Еда у Чанёля была несказанно вкусной, и на месте Ифаня ради одной только снеди Сехун взял бы Чанёля в дом хоть четвертинкой омеги. Но Сехун на месте Ифаня не был, а Ифань на Чанёля не глядел. — Наставник, почему я теперь к тебе хожу? Только потому, что я жаловался на наставника Чонина? — Наставниками просто так не становятся. А если стали, то заслужили. Чонин — хороший наставник. Очень. Но если тебе он не подходит, значит, нужен наставник другой. Так бывает. Если волчонку не впрок занятия с одним наставником, надо попробовать с другим. — Но я не говорил, что наставник плох. И не говорил, что учеба впрок не идет. Просто... наставник Чонин никогда меня не хвалил. Ни разу. — Он и не должен никого хвалить. Волчата обязаны учиться. Какой прок хвалить за то, чего от тебя ждут? — Но ты ведь хвалишь, наставник. — И это может выйти боком. Я просто снисходителен к слабостям других. Не лучшая черта для наставника на самом деле. Наставник должен быть строг к ученикам так же, как к себе. И строги наставники не из вредности, а потому, что о волчатах пекутся. Спусти волчонку промах или слабость, и он привыкнет закрывать глаза на мелочи, а если привыкнет, то будет делать те же ошибки и подвергать себя опасности во взрослой жизни. Сейчас не те времена, когда опасность на каждом шагу подстерегает, но случиться может всякое. Вот так не научится волчонок толком, а потом погибнет из-за какой-то мелочи. Наставник будет виноват. Потому что не научил. — Но я ведь со зла сказал тогда. Просто накопилось. Горестно было. Стоили ли те слова такого решения? — У Сехуна губы задрожали от обиды. Подумалось вдруг, что наставник Чонин так легко от него отказался из-за пары хулительных слов. — Но если тебе плохо было, и ты обижался, зачем тебя мучить? Чонин ведь не изменится. Учить тебя он стал бы по-прежнему. Если ты тогда обижался, что было бы теперь? А так ты получил урок. Еще один. Наставник может быть строг по разным причинам, и ни к чему усматривать в этом личную неприязнь. Так ведь? Никто не будет твоим наставником вечно. Потом ты будешь сам за себя решать и отвечать. Любой наставник это знает. Потому волчат зря не обидят. — Наставник, — помолчав немного, осмелел Сехун, — а почему Юла? — Потому что Жаворонок. — Ифань тепло улыбнулся. — Волчок, попрыгун, егоза, птаха, вертун и непоседа. Вот и вышло к празднику Серого Меха юлой. В его роду все такие были, да только остальные родовые прозвища разобрали. Осталось одно — Юла. Вот и стал Юлой. Ему подходит. На месте не усадишь — вечно куда-нибудь пропадет да спит втихаря, когда никто не видит. — А почему он всегда такой грустный? Ифань пожал плечами и вздохнул, подхватил корягу и поворошил ветки в костерке. — Он давно уже... не улыбается. Очень давно. Но это его дело. Ни к чему лезть в чужую жизнь, волчонок. Можно растравить подживающие раны. Ни к чему. — Наставник, а можно мне вернуться? Я не стану больше жаловаться, правда. — Я спрошу, — пообещал Ифань напоследок. Чанёль уходил следом и незаметно сунул Сехуну еще теплый пирожок, выуженный из мешка. — Почему Чанёль так упорно ходит следом за Лунносветом? — спросил перед сном Сехун у Луханя, который всегда знал больше, чем волчонку полагалось. — Ну, любовь? — А почему Лунносвет тогда не смотрит на него? Чанёль же хороший: красивый, рукастый, да и глазищи какие — огромные и мягкие, доверчивые. Он крепкий и большой, сразу двойню легко сможет принести, чай, не доходяга. Такие омеги на дороге не валяются. На таких всегда спрос. — Кто знает. Болтают, что между родами Змея и Сороки много крови. Чанёлю-то ничего, он те времена и не застал. А вот Ифань помнит. Тогда междоусобица кровавая была, нечестная и некрасивая. Думается мне, был бы Чанёль не из рода Сороки, Ифань не только посмотрел бы, а на сеновал отволок и спрашивать не стал бы, заделал бы двойню только так. Или был бы Чанёль альфой, так Ифань живо поединка до крови и жизни потребовал бы да глотку перегрыз. Но так-то с омеги что взять? Кто знает, — устало повторил Лухань. Под мерное сопение волчат Сехун зачем-то принялся вспоминать, были ли у рода Рыси обиды на род Жаворонка. А вдруг были, и по этой вот причине наставник Чонин так строг с ним? Но ничего такого Сехуну не вспомнилось. Предки издавна селились к северу в хвойных лесах и горах, а род Жаворонка — род южный, они всегда к морю были поближе. Так далеко друг от друга, что и делить им нечего. Из сказок Сехун только и помнил, что волки рода Жаворонка на кораблях по морю ходили, совсем как безухие.●●●
К исходу зимы Сехун вернулся в группу наставника Чонина. Радовался даже выговорам, что звучали в ушах мягким и низким голосом. Впитывал в себя все, уже не надеясь хоть когда-нибудь услыхать похвалу. А летом Сехун осмелел настолько, что ослушался старших и решил испытать сам себя. Вышел за святой круг у Изумрудного озера. Уже ведь две весны он не болел и был совсем здоров да ловок. Думалось еще, что мог бы и родителей навестить. Только вот лежал потом пластом на полянке и бессильно смотрел на границу круга, что была в шаге от носа. От носа, из которого аж кровь потекла. Таким вот жалким и никудышным наставник Чонин его и нашел. Сехун от стыда зажмурился, но не помогло совсем. Ревел, покуда наставник поднимал его, как несмышленыша, да нес по тропам, прижимая к груди. У наставника не только руки были горячие-горячие, а и сам он был весь горячий. Сехун даже слышал, как сильно и ровно билось сердце в груди. Прижимался ухом и продолжал реветь, размазывая слезы по лицу. Впервые он тогда угодил в дом наставника Чонина. Подле других дом этот оказался невелик, зато уютный, с молодой вишенкой под окном. Чонин оставил Сехуна на удобной лежанке и велел не вставать, сам же открыл сундук в углу и зашуршал чем-то. Слезы как раз подыссякли. Сехун утерся рукавом и завертел головой. В доме было чисто, все на своих местах. Пара тяжелых сундуков по углам, лежанка, обеденный стол у окна да в центре резной столик на изогнутых ножках и подушки вокруг. На столике горками валялись камешки всякие, пилки и сверла, почти готовые бусы и кусочек зеленого камня, рядом с которым стояла дикая кошка, выточенная из дымчатого кварца. Сехун слыхал, что Чонин любит камни и всякие поделки из них, но собственными глазами видел доказательство тому впервые. Ну это если не считать родовых бирюзовых оберегов у Чонина на поясе. Прочие волки носили обереги из дерева. Разве что у Ифаня Лунносвета змейки на поясе были из серебра. Остальные старейшины тоже дерево носили, как и сам Сехун. Чонин отступил от сундука и положил Сехуну на ладонь сморщенный корешок. — Под язык. Как станет мягким, съешь. Пока не съешь, за общий стол не садись. Сехун открыл было рот, чтобы оправдаться и объяснить, почему его за границу понесло, но осекся под строгим тяжелым взглядом. Молча положил корешок под язык и свернулся клубочком на лежанке. — Помнишь, что тебе говорили? Дух не уйдет от тебя. Никогда. Всегда будет с тобой, покуда ты дышишь. Ты можешь сомневаться в этом, но всякий раз, как выйдешь за святой круг, будешь слабеть. Можешь и умереть вовсе, потому что дух не сосет твои силы в Барсучьей Лощине, но голодает. Потому каждый раз при возможности он будет глотать сразу столько, сколько сможет. Оставит тебя дух только тогда, когда ты доверишь ему растить волчонка. Покуда не доверишь, дух будет тебя мучить. — Наставник... — Сехун удобнее повернул корешок во рту и робко продолжил: — Я не один смотрел в тот колодец. Почему дух выбрал меня? Чонин уселся на подушку у столика и взялся за камень. Ничего не сказал и даже на Сехуна не посмотрел. А ведь наставникам не полагалось оставлять вопросы волчат без ответов. — Этот дух очень старый? — Очень, — подтвердил Чонин, занимаясь камнем. — Старше тебя? — Может быть. — А почему у тебя белая полоса на меху? Чонин медленно повернул голову, и Сехуну стало страшно. Чонин смотрел будто сквозь него и молчал. Пригрезилось, что в глубине темных глаз тлеет укор. От укора этого Сехуну хотелось разреветься в голос, будто бы он в чем-то перед Чонином виноват. — Отдохни. Тебе нужно восстановить силы, — ровным голосом велел Чонин и снова занялся камнем. Месяц спустя волчат купали в озере. За ними приглядывал молчаливый Лунносвет, за спиной которого тенью смурнел неизбежный Чанёль. Сехун плескался с Луханем на мелководье, покуда не почуял на себе чей-то взгляд. Сехун заозирался по сторонам, но далеко не сразу разглядел возлежащего на поваленном дереве большого волка. Черного с белой полосой. Волк опустил голову на лапы и тоскливо смотрел на озеро. Сехун давно подметил, что волками наставники и старейшины бегали по лесу не без веской причины, но только Чонин обращался волком чаще других. Запретов никаких не существовало, но травили порой у костров байки, что долго в волчьем обличье оставаться нельзя. Особенно с возрастом. Дескать, можно и навсегда застрять в серой шубе да так волком и помереть. Чонин если и слыхал эти байки, то плевать на них хотел. Иной раз Сехуну казалось, что Чонин больше времени проводил волком, чем человеком. Никто вот даже не удивился, если заметил волка на поваленном дереве. Ифань точно заметил, но и ухом не повел. Зато к ночи устроили забаву. Ифань серебристым волком в шутку гонялся с Чонином за зачарованной бабочкой. Глухое рычание, несерьезная возня, черная и серебристые молнии по всему селу. Даже кадку с прошлогодней квашеной капустой перевернули, пока носились за белым порхающим пятнышком. Искры во все стороны из разваленного костра, снова рычание — и двухцветный ком меха кубарем по склону к самой воде. Из озера волки выбирались мокрые и жалкие, сердито порыкивая друг на друга. Забредший в гости Исин сидел у костра и недовольно причитал, что к старости вовсе из ума выжили — что один, что другой. — Чай, не волчата уже, а пни трухлявые... Чанёль бегал по берегу с куском полотна в руках, пытаясь подсушить серебристого волка. Черный отряхивался сам — к нему никто не подходил. Сехун, будто во сне, сгреб чистый отрез и на деревянных ногах двинулся к черному волку. Сел рядом на мокрую траву и накрыл тканью лобастую голову. Легонько тер и сушил мех да все думал, каким он сам будет волком, когда природа возьмет свое и пробудит в нем дух зверя. Пальцами пытался расчесать густой мех на горле и на широкой груди. — Ты совсем как волчонок, наставник, — тихо пробормотал, добравшись ладонью до белой полосы на загривке. — Бабочку хоть поймал? Словно в насмешку слабо светящаяся бабочка уселась Чонину прямо на кончик носа. Волк шумно фыркнул и потерся носом о лапу. — Так нечестно, — проворчал Ифань, затягивая полотно на бедрах. — Но ладно, в этот раз ты выиграл. Он потрепал черного волка за ухом и зашагал вверх по склону. Сехун ошеломленно заморгал, едва сообразил, что таращится уже не на волка, а на наставника Чонина — всего медово-смуглого с головы до пят и мокрого. Перед глазами только и было, что сухое крепкое тело, перевитое гибкими мышцами. Сехун старался зажмуриться от неловкости, но глаза сами раскрывались шире и впитывали все мелкие черточки облика, вырезали в памяти. От сильной шеи до широких плеч, от тонкого стана до узких бедер и крепких ног. Сехун даже на длинные ступни с подвижными пальцами поглазел, покуда наставник Чонин оборачивался куском полотна. На блестящей от влаги гладкой коже терялись истертые временем шрамы, а у Сехуна горели и щеки, и скулы, и уши, и даже шея. Как кипятком умыли. А ведь не впервой же видеть волка после обращения. На Ифаня смотреть Сехуну было не стыдно, а вот из-за Чонина перед глазами хотелось провалиться сквозь землю, чтобы ни одна душа не видела сехунова смущения. Сехун чуть язык себе не отхватил и не проглотил, когда по голове провели горячей ладонью. Даже едва разобрал тихие слова благодарности за кусок полотна. Потом Сехун утыкался лицом в подушку и беззвучно выл, потому что покоя ему не было из-за наставника Чонина. Тот ведь и не делал ничего, просто учил, присматривал и был строгим. Никогда и ничем Сехуна среди других волчат не выделял. А Сехун по дурости необъяснимой никак не мог наставника Чонина выкинуть из головы. То из-за ерунды обижался, то искал взглядом, то доводил себя до ручки в попытках разгадать, то еще какая напасть. Доходило до того, что Сехуну начинало казаться, будто он чует Чонина кожей. А ведь мог и у Ифаня учиться — это было приятнее, но Сехуна непреодолимо тянуло обратно, к Чонину. Вопреки всему.●●●
В ту осень в Барсучью Лощину снова пришел Исин — просить о помощи. Неладное что-то творилось в пятнадцати пеших днях пути к западу. Волчатам про то не рассказывали, но слухи ходили. К западу было селение, старое. Там всего и осталось дворов семь-десять, не больше. Сплетничали, что там пропали то ли двое, то ли трое. Исин нашел следы в лесу и кровь. Старейшины весь вечер провели в большом доме. Исина слушали да решали, как быть. Утром Исин уходил с Лунносветом, потому и Чанёль пошел с ними. Их провожали, дурного не чуя, а встречали уж... Исин и Чанёль пришли глубокой ночью, когда никто их и не ждал. Все думали, что за седмицу обернутся Лунносвет и Исин, но вернулись две седмицы спустя. Исин и Чанёль тянули волокушу, сложенную на скорую руку из срезанного лапника. Запах крови было слышно и в двадцати шагах. Сехун обмер весь, когда мимо стрелой пронесся черный волк с белой полосой по хребту. Ифаня Лунносвета отнесли в дом наставника Чонина, а Сехуна помогать приставили. Чанёль серой тенью бродил за оградкой, но зайти во двор не смел. К дому Чонина он не подходил никогда, даже у калитки не стоял прежде. Теперь вот стоял, но и только. Сехун бросал обеспокоенные взгляды в окошко и недоумевал. Чанёль был старше, опытнее, наверное, мог бы лучше Чонину помогать, но Чанёля не пускали, а вот бестолкового Сехуна позвали. Он сидел у лежанки, окунал лоскут в теплую воду и смывал кровь с лица Ифаня. Раны Чонин уже перевязал и велел пока только с лица кровь смыть да попить давать, сам же умчался волком в лес. Сехуну было страшно и зябко. Кровь его не пугала, но вот тайна и непонятность всего — даже очень. Хорошо, Чонин быстро вернулся. Принес камешки какие-то невзрачные, которые становились красивыми только в отблесках пламени. Камешки он положил вокруг Ифаня, да не просто так. Сехун по-всякому смотрел, но так и не понял, что за фигура получилась. — Наставник, — осмелился он спросить шепотом, — что случилось? — Медведь. Порченый. О ранах не горюй — заживут мигом, как только все лишнее уйдет. Если устал, поспи, но возле очага. От огня не отходи. Вряд ли что-то к тебе пристанет — у тебя свой дух за спиной, а он делиться не подумает. Но на всякий случай держись к огню ближе. Этой ночью до самого рассвета. Ночь будет долгая, — добавил Чонин, глянув в окошко. И то правда — светало нынче поздненько. Сехун завернулся в теплое покрывало и присел у очага, как и велели. Любопытными глазами следил за Чонином — тот сидел у лежанки и пристально смотрел на Ифаня. Так же пристально, как в свое время глядел на Сехуна. Но потом Чонин придвинулся, макнул пальцы в плошку на полу и нарисовал темным змея на лбу у Ифаня. Такого же змея, как на тотеме. Оберег рода Ифаня. Обтерев руку, Чонин бесшумно поднялся, подошел к очагу и тоже сел на границе света. Отблески скользили по строгому лицу, превращая его в диковинную маску. — Наставник, — шепотом позвал Сехун, — а почему ты Чанёля не позвал? Он же... он любит наставника Ифаня да опытнее. — Но он чист, а потому уязвим. Особенно сейчас, когда Синяя Луна на носу. Тут Чонин верно сказал. До Синей Луны или Луны Мертвых — самого короткого лунного месяца — осталось всего три дня. — Наставник, а почему наставник Ифань никогда на Чанёля не смотрит? Тот ведь сколько уже следом ходит. Это из-за крови между их родами? Но Чанёля ведь тогда и на свете не было... Сехун умолк под взглядом Чонина. Тот перевел взгляд позднее на огонь и едва заметно качнул головой. — Гейсы. — Что? — Раньше в праздник Серого Меха всякому, кому небо пророчило славу, назначали гейсы. Обеты равновесия. Проклятые дары. Чтобы не гневить небо. Кому-то нельзя было отказываться от угощения. Кому-то нельзя было принимать гостей на рассвете. Разные гейсы. Иногда мудрые, а иногда глупые. Всякий, кто нарушал гейс, умирал в Синюю Луну. Сейчас такого уже нет. Сехун удивленно моргнул — о таком он даже в сказках не слышал. — У наставника Ифаня есть какие-то гейсы, и поэтому он не смотрит на Чанёля? — У Ифаня десять гейсов. До сих пор он не нарушил ни одного. Он посмотрит на Чанёля, если пожелает ему смерти. Но вот если бы два гейса произошли одновременно... Только такое вряд ли возможно, потому у Ифаня нет своей семьи и нет своего омеги. — А Исин? У него тоже есть гейсы? — Волк без рода — волк без славы. Какие у него будут гейсы? Если и были, их забрали, когда он род оставил. А может, он и оставил род, чтобы гейсы забрали. И такое бывает, если с гейсами совсем не повезло. Сехун глубоко задумался, покуда все ж не решился. — А у тебя, наставник? У тебя тоже есть гейсы? Чонин слегка наклонил голову, потом поднялся и прихватил ведерко для воды. — У меня было тринадцать гейсов, но я давно нарушил их все, чтобы получить всего один. Сехун глупо смотрел на захлопнувшуюся дверь и не моргал. Чонин принес воды, напоил и Ифаня, и Сехуна, и велел спать. Уснуть получилось не сразу: Сехун тулился у стены в свете очага, кутался в покрывало, не знал, куда девать ноги, однако задремал. Ему снилось, как он барахтался в воде, хватался руками за гладкие камни, а над головой в узкой трубе виднелось чистое небо. Тонул в колодце, пытался выбраться, только не мог. Вода казалась черной и пахла кровью. — Топи волка! Топи волка! Сехун беззвучно плакал, с упрямым отчаянием цеплялся за крошечные трещинки, тянулся к розоватому мареву, разливавшемуся по кусочку неба над головой. Большие кони в тяжелой упряжи, флажки с клочками волчьего меха, сверкающие в закатных лучах острия копий, дрожащая в воздухе пыль, содрогающаяся земля под ногами, будто не желавшая держать на себе ровный строй, что волной катился со склона. В дом у ручья со страшным свистом врезалось бревно. Дерево затрещало, как заплакало. Сехун помнил ладонями гладкое древко, что ему сунули в руки. Он что-то кому-то говорил, но не слышал себя сам. Хоронился за холмом со всеми, кто мог держать оружие и драться, покуда по тайной тропе уводили в лес волчат, а дома рушили метательными снарядами. Сехун не боялся, только гладил кончиками пальца три колечка на поясе. Три... вместо двух. Они выскочили из-за холма, как только строй рассыпался. У Сехуна руки едва не отнялись — на копье налетел конь. Грудью. С оглушающим ржанием вскинулся и замолотил копытами по воздуху, завалился на бок, придавив ногу всадника. К ним мчался еще один, но из-за ограды ближнего дома выметнулся старый волк, припадающий на переднюю левую, толкнулся тремя лапами и выбил всадника из седла своим весом. Сехун высвободил копье, кинулся к клубку, что катался в пыли, и пригвоздил острием к земле облитое кольчужной чешуей плечо. Старый волк рванул зубами горло. Вдвоем они перекрывали дорогу, покуда древко в руках Сехуна не стало скользким от крови и не треснуло. Тогда и Сехуну пришлось драться дальше волком. Белым волком. На него показывали пальцами, да только впервые не было обидно, потому что им и надо было задержать так долго, как смогут. Они знали, что не выживут. Знали, что уже мертвы. Пусть бы хоть волчат увели и спрятали. Славы всяко никто не получил бы. Много ли той славы с порушенного селения, где остались одни старики, омеги да волчата? Сехун заскулил от боли в боку. Силы утекали вместе с капающей в песок кровью, а врагов меньше не становилось. Он не помнил, когда остался один. Но помнил, как увернулся от стрел рывком, от которого жалобно заныли сухожилия, свалился в колодец и забарахтался в пахнущей кровью воде. — Топи волка! В него тыкали шестами, заставляя окунаться в воду, смотреть сквозь сомкнувшиеся над головой волны. — Живучий какой, поглядите. Сехун плакал и пытался выбраться. Ему было нужно. Он был обязан выбраться. Ему никто не разрешал умирать прямо сейчас. Сехун плакал, притихнув в горячих объятиях. Не понимал, куда подевались вода и чужие насмешливые голоса, цеплялся за ворсистую ткань, жмурился от отблесков пламени и мягких прикосновений к голове. — Все хорошо... — шептали ему на ухо. — Все хорошо, волчонок. Сехун спрятал лицо на чужой груди, всхлипывая и подрагивая, пытаясь понять, где он, а где не он, где сон, а где явь. Сон. От облегчения тело ослабело, затихло, и Сехун крепче ухватился за горячее и живое, которое пахло можжевельником и боярышником. Из глаз без остановки катились слезы. Сехун плотнее вжимался лицом в крепкую грудь и всхлипывал уже реже, успокаивался от мерных касаний горячей ладонью. Под этой ладонью страх и отчаяние таяли, словно снег на вершине холма под ласковым весенним солнцем. Боль таяла вместе с ними, да дышать становилось легче. Сехун обхватил руками сильную шею, носом уткнулся и затих. Пальцы переплелись намертво — не пустил бы. Наставник Чонин его не прогнал. Закутал еще и в свое покрывало, придвинулся к очагу да там и остался. Сехун держался за него, нюхал, успокаивался, покуда гладили по голове, и проваливался в полудрему. — Здоров спать... — ломким голосом поприветствовал после восхода солнца Ифань. Смотрел с лежанки и держал в руках ковшик с водой. Сехун раскутался из двух покрывал и приподнялся на локте. В доме было тепло, в очаге рядом потрескивали свежие дровишки, а вот наставник Чонин подевался куда-то. Сехун и подумать о нем не успел, а дверь уже стукнула. В ладонь сунули миску с бульоном. Чонин устроился возле лежанки и принялся поить Ифаня всякой гадостью. Ифань вел себя, как маленький: нос воротил, фырчал и недовольно бубнил себе под нос всякое нехорошее о Чонине и его снадобьях. Не очень-то ему и помогло — Чонин все равно влил в него всю гадость, какую хотел, проверил раны, завернул в покрывала и велел спать. Днем Сехун собирал выпавший перед рассветом снег в кадку, чтобы за водой для ванны не бегать. Покуда собирал, все взгляд отводил от неприкаянного Чанёля. Тот огляделся, перелез через оградку и впихнул Сехуну мешок со снедью да сложенное одеяло из вычесанного волчьего меха, тут же опрометью кинулся обратно и вновь застыл у калитки. Глядел с тоской и замерзшими пальцами цеплялся за потемневшее от времени дерево. Сехуну плакать хотелось от чанёлевой грусти. Он замел веткой следы на снегу, подобрался к калитке поближе и шепотом рассказал Чанёлю про гейсы. Все, что узнал от наставника Чонина. Это мало что давало, ведь никто не говорил, какие именно там у Ифаня гейсы, зато Чанёль мог пристать к Исину или еще кому из стариков да что-то выведать. Сехун и утешил еще, что Ифань скоро поправится. Набранный снег Сехун потом растапливал, нагревал воду и выливал в лохань, помогал Чонину купать Ифаня. Раны и впрямь подживали быстро после той долгой ночи. А еще наставник Чонин похвалил Сехуна впервые, и Сехун ног под собой не чуял от радости. Уже под родным кровом среди спящих волчат Сехун ночью ворочался и вспоминал тот жуткий сон, вспоминал три кольца на поясе. У волков на поясе было по два родовых оберега. Три носили омеги, связанные брачными обетами. Оберег рода мужа. Сехун изо всех сил пытался вспомнить, каким был третий оберег у него на поясе в том сне. Это казалось важным, очень важным, но память подводила.●●●
В самую короткую ночь Исин баял сказки для волчат, покуда в отблесках костров омеги плели венки да стреляли глазами в сторону собравшихся на берегу альф. Сехун и Лухань крутились возле омег и воровали цветы, смотрели, как делают другие, да пытались венки сплести тоже. — Брысь, глупые! Рано вам еще! — покрикивали на них, но они продолжали дурачиться. У Луханя красивый вышел венок: белые венчики перемежались с желтыми, стебли да листочки ровно ложились. А вот у Сехуна венок держался чудом, да с одной стороны много красного вышло. Потом они с другими волчатами глядели, как омеги расходились то стайками, то в одиночку, мялись стыдливо и смущенно, но порой кто-то да подходил к альфам и неловко протягивал венок тому, кто был сердцу мил. Это ничего не значило, да и обетов никто никаких не давал. Альфа мог принять венок, если омега и ему нравился, а мог взять, чтобы просто не обидеть. Хотя бывало и так, что альфа от венка отказывался, не принимал, как Ифань. Чанёль потоптался рядом с Ифанем и тихонько положил венок на траву. Те, кто брал венки, уходили с омегами гулять вдоль берега или по лесу, некоторые омеги даже пропадали в самой лесной гуще, чтобы спустя положенное время принести волчонка в подоле и получить на пояс третье колечко. Редко случалось, чтобы омеги с волчатами третье колечко не получали, хотя и так бывало. Тогда волчонка забирали в отцовский род, а роду омеги выплачивали "детское" и "отказное". А иной раз выходило и так, что омега не хотел брать третье колечко на пояс сам. Тогда решали полюбовно судьбу волчонка и платили только "отказное" семье омеги, чтобы тот мог найти другого мужа с большим приданым и волчонком на руках, если волчонка желали оставить с амму и не отдавали в отцовский род. Волчат редко отдавали в таких случаях, потому что любому роду было выгоднее оставить волчонка себе — свежая кровь: здоровый будет, крепкий, ладный — хорошо роду, всяко лучше, чем отдать волчонка в отцовский дом и получить щедрое "детское". Плата все равно рано или поздно растратится, а волчонок мог остаться в роду насовсем, особенно если альфа, или мог укрепить связи с другим родом, если омега. Лухань вертелся подле Исина, хвастался венком и весь млел, когда Исин брал венок в руки, осматривал и кивал, дескать, и впрямь хорошо вышло. Сехун стоял неприкаянно у берега, держал в руках свой страшненький венок и поглядывал то на Исина с Луханем у костров, то на тех немногих альф, что остались у озера. Вздрогнул, как приметил короткое касание Ифаня к оставленному на траве рядом с ним венку. Ифань венок так и не взял, но потрогал как будто. Сехун сомневался, что ему не примерещилось. Движение было таким слабым и быстрым, что кто ж его знает... Сехун поискал взглядом Чанёля: видел или нет? Чанёль точно не видел, потому что уткнулся носом в вязание. Сехун грустно вздохнул и снова зашарил взглядом по альфам. Искал Чонина. Нашел у самой воды. Тот сидел у самой блескучей кромки, даже не оборачивался и не глядел, кто и кому венки отдавал. К Чонину никогда и никто на таких праздниках с венком не подходил. Сехун не помнил такого, да и Лухань трещал накануне, мол, кому нужен старый волк с полосой на хребте, одной славой омега сыт не будет, а Чонин строгий да мрачный, как сыч, подойти страшно. Глазами зыркнет — душа в пятки. Тут как бы лапы не подвели, чтоб хвост унести подобру-поздорову. Сехуну сыча Чонин не напоминал. Грустный просто. А потом Сехун чуть в голос не ойкнул, обнаружив себя в шаге от наставника. Как добрался, ума приложить не мог, но стоял теперь да дрожал. Чонин повернул голову, посмотрел вопросительно. Дескать, чего тебе, волчонок? Сехун, как во сне, руками потянулся и осторожно положил венок поверх темных волос. Цветы тут же заиграли красками. На Чонине венок казался не таким уж плохим, может, и не самым аккуратным, зато красные и белые цветы... В темных глазах наставника Чонина метались растерянность, неверие, ошеломление и что-то еще — горячее и больное. Ифань катался по траве и хохотал. Сехун стоял дурень дурнем и не знал, что ему делать, потому как сквозь землю провалиться на месте не получалось. А потом Чонину тряпкой по спине досталось. — Старый ты греховодник! Дите же совсем! Совесть у тебя есть?! — возмущался Чондэ, омега старейшины Бэкхёна, и продолжал махать тряпкой. — Ты зачем у волчонка венок взял? А ты не ржи мне тут конем, Лунносвет! Где это видано, чтоб старейшина по песку катался? Куда ты вообще смотрел, морда твоя бесстыжая?! Или это венок чужой? Ифань пытался что-то сказать, но тут же начинал хохотать и того пуще. Исин у костра тоже ржал не в себя рядом с ничего не понимающим Луханем. Сехун и вовсе соображать не мог, только и выдавил: — Я сам венок надел... Теперь Чондэ таращился на него и молча хлопал глазами, забыв о тряпке. Ифань катался на траве снова и сбивчиво хрипел сквозь взрывы хохота: — Вот... даже не спросил... сам надел... молоко на губах... да задницу не отрастил, а туда же... Чонин сидел уже с обиженным видом и впервые выглядел не грустным и мрачным, а по-детски огорошенным и сердитым сразу. Потом резво подхватился, сцапал Сехуна за руку и поволок прочь от ржущих альф и остолбеневших омег. — Глупый волчонок, — обронил на ходу. — Кто же так делает? Это не для волчат забава. — Просто... никто ведь не подходил. Наставник, ты был грустный очень. И вот... само получилось, — пролепетал Сехун, едва поспевая за наставником. Чонин привел его в дом, сунул в руки малиновый отвар, а сам уселся за столиком с камнями. Сехун топтался у двери, осмелев немного, подобрался ближе, покуда не оказался сидящим подле Чонина. Смотрел на ловкие смуглые пальцы, что перебирали в плетенке камешки всякие. — А что это будет? — тихо спросил Сехун, когда Чонин достал из плетенки дымчатый плоский камень с ладонь размером. — Так... неважно. — Чонин окинул Сехуна быстрым взглядом, лишь на миг задержав его на сехуновом поясе. К Синей Луне на поясе Сехуна на колечках болтались обереги из дымчатого камня. Две рыси взамен венка. Теплые и приятно шершавые, как руки наставника Чонина.●●●
Сехун начал обращаться еще до праздника Серого Меха — с весны. Лухань обижался на него, потому что Сехун обращался красивым белым волком, а Лухань и сам так хотел, однако природа сказала свое слово. Белые волки невидалью не были, но попадались редко. — Ничего, — Чондэ огладил пушистый сехунов бок, осмотрел клыки и довольно кивнул, — в роду Рыси белых волков хватало всегда. Почему бы и этому белым не быть? Чондэ осматривал и проверял Сехуна всякий раз до праздника при каждом обращении. Следил, чтобы все было хорошо. — Добрый омега. Крепкий и здоровый. Не тужи, праздник на носу уже, а там и прозвище дадут, и пояс взрослый. Коль в Барсучьей Лощине останешься, так и мужа тебе найдем. Жить тут ведь тоже можно. — Чондэ умалчивал, что у Сехуна и выбора-то нет. Куда ему идти? Только за святое место ступи — и все. Дух с младенцем никуда не делся. А тут, в Барсучьей Лощине, кому нужен волк с неприкаянным духом, требующим первенца? После праздника Серого Меха Лухань дулся на весь свет, как мышь на крупу. Сехун пытался утешить недотепу, да куда уж там. Лухань спиной поворачивался, сопел сердито и украдкой хлюпал носом. Обижался из-за прозвища, данного старейшинами по испрошенной у неба воле. Был теперь Лухань взрослым омегой — Лухань Бахвал из рода Коня. — Полно тебе, прозвище как прозвище, — ворчал Сехун. — Бахвал-то почему?! — в конце концов разговорился Лухань. — Потому что постоянно хвастаешь. Кто кричал, что самый смелый? А как в пещеру к медведю полезли, так ты и бежать от страха не мог. Мне тебя тащить пришлось на закорках. — Я не виноват, что вдруг ноги отнялись, — скулил Лухань. — Да, еще бы. Вот ты вечно так. Языком как намелешь, а на деле... Тут Лухань пуще прежнего обиделся и сказал, что с Сехуном больше не дружит и не разговаривает. — Сехун Мягколап из рода Рыси, — позвали Сехуна прочь из дома для волчат. Отвели к старейшинам да спросили, как быть дальше Сехун думает. А как дальше-то? Сехун ведь понимал, что из Барсучьей Лощины ему ни лапой, ни хвостом, покуда дух прилеплен за спиной. Ну и поселили его в одной хатке с Чанёлем, наказали помогать всюду, где руки потребуются, а старейшины каждый год будут ему выплачивать "работное", которое Сехун мог себе оставлять и копить или передавать родителям. Еще и к Чонину приставили, чтобы Чонин за ним приглядывал и смотрел, что там с духом у них выйдет. Сехун радовался уже и тому, что Чонин его брал с собой на охоту. Уходить далеко Сехун не мог, чтобы не выйти за границу святого места, но вот в пределах границы... Сехун оправдывал прозвище: подкрадывался к добыче так тихо, что и травинка не дрожала, и лист не шевелился.●●●
Осенью Исин снова пришел в селение, и Сехун с Чанёлем принялись донимать его расспросами про ифаневы гейсы. — Мало что знаю, — повинился Исин. — Только про воткнутый в косяк нож. Нельзя ему ночевать в доме, где в косяк нож воткнут. Еще слухи ходили про омегу на лошади, что сидел бы лицом к хвосту. Но к чему это — не скажу, не ведаю. Чанёль осторожно выдохнул и стиснул в руке сехунову ладошку. — А у Чонина Юлы какие гейсы были? — Сехун затаил дыхание. — Про то только сам Чонин и знает. Он давно все нарушил. Когда безухие его омегу убили. Тогда время плохое было, а он еще несколько нарушил до того. Ему омегу отдавать не хотели. Никто и слышать не хотел, чтобы с Жаворонками породниться. Невыгодно им было. Чонин омегу украл тогда, хотя ему было сказано — нельзя брачные обеты давать омеге, что был украден. Но тут как глядеть... — Исин погрел в ладонях берестяной стаканчик и глотнул остывающего отвара. — Омега по доброй воле пошел же, то есть не совсем и украли. Да и обетами связывал себя тоже своей волей, никто не заставлял. Жить остался в роду Жаворонка тоже сам. Старейшины сразу сказали, что выйдет худое, потому как черный и белый волк при войне — не к добру. Чонин велел им рты заткнуть барсучьими хвостами и не послушался, омегу забрал к себе в дом и оставил у себя. — И что дальше было? — Чанёль подсел поближе, с любопытством уши насторожив. Сехун сидел ни жив ни мертв. Рта раскрыть не мог — слушал. — Да вроде хорошо все было. Синюю Луну Чонин пережил — ничего не случилось. — А так бывает разве? Нарушивший гейсы разве не должен умереть? — Должен. Обычно умирают, но иногда и так бывает вот. Старики говорят, что судьба иной раз бывает такая тяжкая, что гейсы просто не нужны, потому и не работают. Равновесие без них соблюдается. У Юлы так вот и вышло. Жили вроде хорошо, а там клич прошел. Собирали всех на западных границах, куда безухие войско выставили. Многие тогда селения остались только под присмотром омег. Род Жаворонка тоже позвали, Чонин к тому времени был уж вождем. Ехать пришлось. Селение Жаворонков на восточной границе было, к югу. Никто и не знал тогда, что безухие войско к северу еще послали, да с юга шли союзники. Тогда разорили селения Жаворонков, Ворон, Аистов, селения Медведей и Рысей тоже. Много тогда было руин и пепелищ. Всех убивали: и омег, и волчат. Жгли дотла. Если кому не повезло живым угодить в плен, то мучили. Потом уже некоторых угоняли и держали рабами в городах, покуда волки не взяли лет сто спустя Столичный Вал. Тогда и провели Межу, за которую безухим и волкам пути нет. Безухие сами по себе, волки — сами по себе. Так вот, селение рода Жаворонка первым было на пути. С него и началось все. Ифань Лунносвет тогда с Чонином пошел и волков своих повел из Змеев. Они не успевали, хотя шли и днями, и ночами. Далеко, а вести принесли поздно. Чонина засыпало тогда оползнем у Ифаня на глазах. Все думали, что каюк Чонину Юле. А когда Ифань к селению привел волков, там ничего уже не осталось. Только пепелище да убитые волчата, которых догнали в версте от схоронки. Сехун потрогал кончиками пальцев щеку, тогда и понял только, что по лицу слезы бегут. Чанёль и Исин грустно смотрели в пламя и не видели, как он плачет. — Чонин почти зубами себе путь прогрызал на волю. Засыпало его удачно, но выбраться и с помощью быстро бы не смог. Он дневал и ночевал у кургана омеги своего — нашли того в колодце. Боялись, что Чонин умом тронулся. Но обошлось вроде, хотя он тогда и нарушил все гейсы, что у него были. Говорят, смерти искал. Но не взяла. Хотя кто знает — это только сплетни. Другие вот говорят, он видел омегу на кургане. Он ведь много видит, больше, чем прочие. Мертвых вот видит. И говорят, омега обещал вернуться к нему. Кто знает, может и так. Все-таки омега из дома ушел, Чонин не силой его уводил, а на такое не каждый волк отважился бы. Без причины не ушел бы ведь, а раз ушел, род оставил, то тянуло. Сказок много есть таких, и редко когда в них омеги род бросали, а этот — бросил. Да и Чонин тоже вызвал гнев целого рода да со старейшинами в своем роду поссорился. Глупость ведь. Он тогда и вождем не был, только наследником, но на всех плюнул и омегу забрал. Им и дом в селении построить не разрешили: волк-ослушник да украденный омега. Еще чего. Из селения не гнали, но жить пришлось отдельно. Только потом уж, когда Чонин вождем стал... Да и тогда ему часто пеняли, что омегу украл, поступил не как честный волк, а как морда бесстыжая, соблазнил, небось, ну и все такое. — Но омега же сам пошел, — беспомощно протянул Чанёль. — Ну да, только что с того? Не по обычаю все, не по правилам, не так, как волкам положено. Дескать, слюбились и чихать на всех хотели. Нельзя так. Вот и пеняли всякий раз, как было не лень. — Так Чонин Юла тогда и впрямь мертвого омегу видел? — напомнил о сути рассказа Чанёль. — Так кто ж про то знает? Так говорят. Некоторые. Мол, видел. Мол, потому и ходит по земле до сих пор. Вроде как ждет. Говорят еще, что гейсы он потому нарушил, что обет какой-то омега с него взял. А раз обет взял, то те гейсы уже силу потеряли... Тут Сехун заревел в голос, размазывая слезы по лицу рукавом. Удержаться никак было — в груди щемило так, что хоть вой. Трясся от рыданий и дрожал, покуда Чанёль обнимал его да шепотом выговаривал Исину, какой Сехун впечатлительный до всех старых историй, вечно близко к сердцу берет чужие горести. — Ласковый он очень... — шептал Чанёль и гладил Сехуна по голове. — Все кончилось уже, Сехун, да и было когда. Это просто история, сказка. Ну, не реви-то уж, большой уже... Но Сехун ревел. Слезы сами катились из глаз, а в груди все так же болело, ныло и кололо. Воздуха не хватало, как в том колодце под сомкнувшимися над головой волнами. "Топи волка!" Забава для одних, и мука для других. "Смотри, кусочек неба для тебя, да?" На горячей широкой ладони — жаворонок из бирюзы с колечком. "Хочу, чтобы ты сам надел", — смущенно и робко в бархатных звуках низкого смеха. Пальцами ловкими по поясу, чтобы колечка стало три: два с рысями и одно с жаворонком. Пахло можжевельником и боярышником, солнечно так. "Никто тебя не заберет, не бойся. Никогда-никогда". Сехун в жизни столько не плакал, как в ту ночь у костра. Даже сил не осталось ноги переставлять. Чанёль тащил его на себе до дома, водой отпаивал, когда от плача Сехун икать стал. Уже потом под одеялом Сехун тихо всхлипывал и пытался вспомнить, какой взял обет с черного волка, оставшийся белой полосой на хребте, а утром белой молнией умчался к границе, чтобы валяться на пожухлой траве. Лапы бесполезными отростками, как и хвост, тяжесть навалившаяся и слабость непреодолимая. Горлом шла кровь, покуда Сехун пытался умолить духа неприкаянного ответить ему, подсказать. Потому как теперь понимал Сехун, почему Чонин старался не касаться его и был таким строгим, почему молчал порой в ответ на вопросы, хотя наставнику положено отвечать всегда. Дух подсказывать не собирался. Сам с собою не поговоришь. Дух молчал тяжело и горестно. Молчал и тогда, когда Сехуна поднимали с травы и несли по тропам, прижимая к горячему гибкому телу, как волчонка маленького. Гладили промеж ушей, мех белый перебирали, позволяли прижиматься к сильной шее перепачканной в крови мордой. Сехун слабо поскуливал и не знал, как быть. "Ну вот же я! Это же я! Посмотри на меня!" Ладонью по меху ласково. Волком не заплачешь, а хотелось. "К безуху запреты и обеты! Скажи же мне! Посмотри на меня!" Корешок под язык, окутывающее тепло и тишина. Сехун обреченно лежал с прикрытыми глазами и давился горечью от размокшего от слюны корешка. Потом вытягивал руки и ноги под покрывалом, переводил дух, чтобы тихо спросить: — Почему?.. — Не хочу потерять еще раз, но уже навсегда. — Глухо хлопнула дверь. Сехун уткнулся носом в подушку и заревел. Только теперь понял, что хуже не ему. Что, должно быть, больно видеть, ждать и не сметь ничего сделать, чтобы не разбить хрупкую надежду. Сколько сил приложить надо и мук вынести, чтобы не поддаться искушению, ведь вот он — прямо тут и перед глазами. Но если любишь, то нельзя. Сехуну снился дом в лесу, плетеные коврики и россыпь камешков на столе у окна, резные фигурки из дерева. Снилось, как он подвешивал пучки трав в сенях и возился с глиной. Лепил посуду, высокие вазы, баночки для травяных смесей и забавные фигурки для волчат. По ночам осенью и зимой у него мерзли ступни, и Чонин привез ему светло-серые носочки, пуховые и нежные, теплые-теплые. Сехун сидел на лавке, болтал ногами, а Чонин ловил его ступни и надевал пушистые носочки, украдкой целуя пальцы и оглаживая ладонями. — Они пушистые, как твой хвост, — шутил Чонин. — Неправда, мой хвост пушистее. Под ними с мягким шелестом сминалось сено в матрасе на лежанке. Кончиками пальцев Сехун вел по влажной спине и слизывал капельки пота с напряженной шеи. Обнимал ногами узкие бедра, тянул к себе поближе, так близко, чтобы один, а не два, чтобы глубоко внутри распускался подснежником волнующий жар, чтобы дышать и чуять на языке горчинку можжевельника, ловить твердые губы собственными... Так правильно и желанно. А потом так весело нестись по лесу, не разбирая дороги. Шутливо хватать за лапу или бок, катиться кубарем по склону до самого ручья, чтобы уже там обнимать и нежиться под сладкой тяжестью Чонина, трогать везде руками так, как обычно не потрогаешь. Прижимать ладони к крепкой груди, вести по жесткому животу, касаться узких бедер и ласкать пальцами наливающийся силой член. Весь лес под лунным оком — только для них. Пахучая трава под спиной, ночные цветы, отдаленные шорохи — и их дыхание. А губы горели от поцелуев, но все равно хотелось еще и еще. Чтобы царапать землю ногтями от невыносимого удовольствия, выгибаться и льнуть еще ближе друг к другу, чтобы выдохнуть потом на ухо... Тут Сехун проснулся.●●●
В ответ на вопрос Сехуна Ифань покачал головой. — Так не выйдет. Это просто обещание. Чтобы заключить с духом договор, надо большее. Да и толку тебе? Это твой обет и твой дух. Сехун повесил голову, огорченный такими новостями. — Зря ты так. Зачем тебе вообще уходить? — Ифань протянул в ушко иглы жилу и оглядел подготовленные шкурки. — Чтобы не мучить. — Полагаешь, мучиться он будет меньше, не зная, где ты и как ты? — Ифань тихо фыркнул. — Так-то хоть на глазах. Спокойнее. — А что толку? На глазах-то, но я же вижу, что ему больно. — А тебе? Ифань не глядел на него, только Сехун все равно чуял настороженное ожидание. — И мне. Сейчас. — Тогда зачем сам мучаешься и его мучишь? От тебя ведь все зависит. Ты и не волчонок уже. Это твоя сделка и твой обет на нем. — Но я не знаю... — Сехун крепко сжал кулаки и вздохнул. Уверенности не было ни капли. Он не мог вспомнить обет, который взял с Чонина, помнил только, что сам должен что-то сделать. — Правило равновесия, Сехун. Это просто. Когда ты что-то берешь, ты должен отдать не меньше. Ты взял, потому отдал важные воспоминания. Понадеялся, будто нечто другое окажется сильнее, таким же сильным, как инстинкт. И знаешь, ты оказался прав. Ты уже сделал это, когда был волчонком. Теперь просто сделай это еще раз, потому что ты уже не волчонок. Пусть это нечто тебя ведет, как тогда. После тех слов Ифань выставил Сехуна за дверь. Ждать не стал, поймет Сехун или нет. Быть может, сказал все, что мог сказать, и не хотел слышать новые вопросы. Разобраться Сехуну помог Чанёль, а вот потом пришлось ждать. Сехун старался не попадаться Чонину на глаза, считал дни до срока и помогал Чанёлю с шитьем и готовкой.●●●
В самую короткую ночь омеги у костров плели венки, покуда рядом крутились волчата и воровали цветки. Сехун взял себе охапку белых и красных цветов. Терпеливо сплетал стебли и расправлял листки. Чуял на себе пристальный взгляд. Знал, чей. От цветов Сехун не отрывался, по сторонам не глядел и плел. С каждым движением тихо просил: "Пускай получится". В ночи перед праздником Сехун видел сны. Он хотел жить в тех снах с Чонином и никогда не просыпаться. Так было бы, если б Сехун опустил лапы и перестал бороться. Силы ему давала только мысль, что сны могли стать явью, если он сделает все правильно. Если сделает неправильно, или Чонин нарушит обет, все пойдет прахом. Ифань сказал, что Сехун уже делал это, но что, если Ифань говорил о другом? Сехуну было так страшно, что колени и пальцы тряслись. Он долго стоял на месте с венком в руках, покуда не осмелился сделать один шаг к темной фигуре у самой кромки берега. За первым шагом последовал второй — уже легче. Еще, еще и еще. Белые и алые цветы на темных волосах, недоверчивый взгляд с опаской пополам, тлеющая в глубине глаз надежда, отчаянная и застарелая. Сехун смотрел на Чонина и боялся шелохнуться. В горле стоял ком, а губы пересохли. — Мой волк, — почти просипел севшим голосом Сехун. Под брюхом стелилась сбрызнутая росой трава, вокруг ветки трещали, дыхание вырывалось из пасти с шумом. Сехун убегал со всех лап, но слышал шум погони за собой. Все ближе и ближе. Дурея то ли от страха, то ли от надежды, Сехун бежал еще быстрее. Рассекал густеющий воздух всем телом, толкался лапами — почти летел. На спину обрушилась тяжесть. Острые зубы прихватили шерсть на холке. Сехун взвизгнул, найдя под лапами лишь пустоту. По склону вниз покатились кубарем, попутав хвосты и лапы, шлепнулись в ворох сухой прошлогодней листвы среди веток папоротника, завертелись и закрутились. Сехун сипло дышал, придавленный к земле крепкими лапами. Розовый кончик языка прошелся по черному меху. Чистому черному — без полосы. Сехун подумал бы, что это другой волк, если б не горчинка можжевельника на языке и на влажном кончике носа. Носа, который лизнули. По лесу они бежали потом рядышком, прочь от всего. Все дальше и дальше от границы, мимо Изумрудного озера к Тихой заводи. Сехун никогда здесь не был, слышал только по рассказам. В зыбкой туманной дымке черный и белый мех истаяли клочьями. Сехун пальцами сжимал темные волосы, горел от ладоней на пояснице и подставлял губы. Совсем как в его снах. Под кожей покалывало и росло тепло нежной щекоткой. Как будто Сехун замерзал на годы, а теперь оттаивал на солнце. Его поили поцелуями и горячим дыханием, вливали в губы шепот и тихий смех, разжигали кровь его же именем и обещали умереть от счастья. — Не смей умирать. Никогда. — Сехун не пытался остановить слезы. — Только если ты больше не будешь. — Не буду. Мне нельзя, — пообещал Сехун, спрятав лицо у Чонина на груди. Они сидели на траве, обнявшись, покуда солнце медленно поднималось над вершинами деревьев и заливало берег утренним перламутром. Чонин непрестанно трогал Сехуна руками и губами, нюхал, терся носом о волосы на затылке, словно все никак поверить не мог, что Сехун настоящий, из плоти и крови, пропах с головы до ног дымом от костра. Кончиками пальцев пробегался по сехуновой светлой коже, гладил, обводил у основания шеи проступающую ярче и ярче метку, которую оставил давным-давно собственными зубами. — Мой волк, — шепнул на ухо. — Вернулся. — Мы вернулись, — чуть слышно поправил Сехун, покопошился, обнял за шею и поглядел поближе на своего волка. Одинокого, неприсмотренного, лохматого, одичавшего и любимого. Самого любимого волка на свете. От крошечных трещинок на полных твердых губах до лучистых глаз, от кончиков встрепанных волос до кончиков ногтей на ногах — все его родное и любимое. Робкие касания губ, осторожные вдохи, пальцами по скулам — насмотреться и надышаться впрок, чтобы чуточку легче было жить прямо сейчас, когда и верить страшновато — вдруг только мара, и до безумия охота нырнуть с головой в эту явь, что как сон. Говорить о любви по очереди, будто спорить, хотя о чем спорить, если один столько ждал, а другой так долго искал. Сехун затих, растворяясь в поцелуе уже смелом и настойчивом. Тихо млел, касаясь кончика языка собственным. Ладонями за плечи хватался, ластился к родному жару под смуглой кожей. Тело вспоминало само, пробуждалось, звенело, жаждало касаний до полной близости. Под пальцами твердые скулы, биение жилки на виске. Сехуну хотелось вытянуться в струнку от ощущения шершавых ладоней на бедрах. На шее и ключицах сладкой щекоткой короткие касания губ. Ласково покусанное ухо — и Сехун чуял, как липнут к спине травинки, приминаются под его тяжестью. — Пометишь еще раз? Едва слышные слова унесло слабым порывом ветерка к водной глади. В лучистых карих глазах заметалась растерянность. — Хочу еще раз. Мне надо. — Сехун с нежностью провел подушечками по твердым губам и робко посмотрел в глаза Чонину. — Слева. Старая метка была справа, как немного вытертый от времени узор. Но Сехун хотел еще одну. Хотел почувствовать все то, что чувствовал тогда, в тот далекий-далекий день, когда связывал себя обетами с волком, который увидел, полюбил, назвал своим и ото всех увел, презрев любые запреты. Потому что "мой" и "навечно", и "да будет так, покуда живет этот мир". Чонин прямо так и сказал во время церемонии. Не "покуда мы живы", а "покуда живет этот мир". А Сехун тогда повторил, не подумав. Оба не подумали, что переломают в полотне бытия и какие вызовут последствия. — Я так долго ждал. Ты мне нужен. Хочу еще раз. Чонин молча поймал его ладонь, переплел их пальцы и поднес к губам. Провел медленно по костяшкам и сжал крепче. — Сам не знаешь, о чем просишь. Я тебя на руках хочу заносить, прижимать к себе и не отпускать ни на миг — такой голодный. Я почти лицо твое забыл за это бесконечное время, когда каждый день как целый год. Только и помнил запах, касания, твой шепот, голубые дорожки под тонкой кожей, дрожь пальцев, дыхание, вечно замерзшие ступни, пушистый хвост — ты вечно им дразнился, и хотел бы, да не забыть. Так и посадил бы тебя в короб да таскал за спиной, чтоб ни на шаг от меня больше... — На все согласен, только пометь еще раз. — Сехун прижал ладони к горячим щекам и принялся зацеловывать Чонина куда придется. Глаза целовал, брови, широкую переносицу, любимый нос с округлым кончиком, подбородок упрямый, даже родинку нашел за ухом и ее поцеловал. Метку только при сцепке и ставили, потому-то Сехун и горячил, не останавливался, вел руками по смуглой коже, по длинным мышцам, пьянел от жара и поцелуев. Хотел прилипнуть кожей к коже, слушать биение жилки на шее, стук сердца в груди. Обнимал ногами, тянул к себе и на себя. Тело откликалось на близость внутренним огнем, пылало, как будто вытапливало из себя влагу и блестело капельками пота. Сехун выдохнул Чонину в губы резко и несдержанно. Бег пальцев по ягодицам и между пленял негой, заставлял выгибаться и открываться, желать еще сильнее. Все в Сехуне узнавало его волка, разрешало и ждало его волка. Он гортанно стонал в родных руках, дышал хрипло. — Впусти меня, сердце мое... Он впускал и не желал отпускать прочь ни на миг. Хотел вот так навсегда остаться — соединенным с Чонином одной плотью. Цельным, когда их двое снова. В животе и внутри — глубже — мышцы плавились как будто, меняли форму, сжимались помимо воли, удержать хотели. Сехун задохнулся — Чонин тронул низ живота ладонью и обхватил член, пальцами собрал капли смазки, огладил нежную кожу меж ягодиц. Пачкал смазкой, втирал в края, гладил. Припадал губами к губам, целовал крепко и жарко, касался пальцами внутри, дразнил, а потом позволил коснуться себя в ответ, коснуться и направить, чтобы снова соединить их обоих в одно целое. Запах их сплетенных тел мешался с запахом смятой травы. Сехун обнимал Чонина руками и ногами, едва держал глаза приоткрытыми и пытался ловить взгляд Чонина. Движения узких бедер прорастали внутрь тела Сехуна, согревали с головы до пят, наполняли обретенным смыслом, переплавляли застаревшую надежду в новорожденную уверенность и твердо швыряли в океан удовольствия. Тонуть в этом океане было совсем не больно и не страшно, а приятно настолько, что держать глаза приоткрытыми не получалось уже вовсе. Граница мира истончалась и растворялась в их дыхании, дрожала призрачным маревом. Хоть небо падай им на головы — и пусть. Сехун слов не находил, чтобы сказать, как именно Чонин ему нужен, как именно он изголодался и как сильно он хочет Чонина себе, в себя, в сердце, а там — на замок, замок — на ключ, а ключ выбросить в синее море, чтоб сам морской царь вовек не сыскал. Чтоб был Сехун целым миром внутри для Чонина, где солнце, небо, земля, травинка каждая да ветра вздох — все было бы Сехуном для Чонина, а Чонин — для Сехуна. Он плакал, покуда Чонин продолжал любить его, целовать в шею, в губы, в сомкнутые веки, из-под которых бежали соленые капли. Плакал и держал Чонина руками и ногами крепко-крепко, вжимал в себя на каждом толчке нежно-неистовом. Рассыпался в звенящей лесной тиши всхлипами и короткими стонами, теряя в них имя. Качался на волнах сладко-жгучих, покуда изломанное страстью и удовольствием тело расправлялось и наполнялось силами, чтобы продолжить танец любви и довести пламя до той силы, когда они двое на время станут одним. Сехун глухо застонал, запрокинув голову и уперевшись затылком в землю. Чувствовал желанные перемены, чувствовал, как тянет мышцы внутри и как распускается замок, заполняет его и сковывает с Чонином. А потом он хрипло кричал. Острые зубы медленно прокалывали кожу у основания шеи, впивались в плоть, сжимались, надавливали. Боль превращалась в жидкое пламя, зажигавшее кровь. Этот нестерпимо острый и сладкий одновременно жар захлестывал Сехуна с головой. С той самой головой, что кругом шла от вспышек удовольствия, раз за разом встряхивающих тело. Можжевельник и боярышник впитывались в Сехуна, вливались в кровь, разбегались волнами под кожей. Сехун даже слышал в ушах пение жаворонка, покуда метка закреплялась на нем, оставляла на нем след Чонина, след чониновой крови, след чониновой силы. А Чонин слизывал теплые капельки, залечивал ранки поцелуями и короткими касаниями языка. Сехун нашел своего волка. Сехун вернулся домой. Наконец-то.●●●
С Луханем Сехун помирился к земляничной седмице. Лухань с завистью поглядывал на сехунов пояс и с грустью щупал свой. Две деревянные лошадки никуда не делись, как и две рыси Сехуна из дымчатого камня. Только у Сехуна на третьем колечке висел нынче и кусочек неба — бирюзовый жаворонок. А у дома Чонина калитка теперь была нараспашку. Остальные волки все еще опасались подходить ближе, но когда видели снующего по дворику Сехуна, занятого домашними делами, махали издали. К калитке только Чанёль и осмеливался подходить, но вот во двор ногой не ступал — побаивался Чонина. Ну а гость в доме Чонина случался один всего — Ифань Лунносвет. Чанёля Сехун жалел и пытался выведать у Чонина об ифаневых гейсах. Чонин сразу все понял и головой покачал. — Нельзя так. Я могу сказать, мне не жалко, но путного не выйдет. Чанёль не подстроить должен, а на самом деле исполнить два условия, чтобы Ифаню деваться было некуда. Если судьба у Чанёля такая, он сам без подсказок все сделает. Хотя я назвал бы это иначе: по-дурацки встрянет. Ифаню с гейсами как-то не слишком повезло. У Луханя другая была беда. Лухань сох по Исину, но боялся, что род скажет. Исин ведь был безродным отщепенцем. — Из рода уйду, — со слезами на глазах нарешал наконец Лухань. — Возьму и уйду. Буду с Исином ходить всюду. — Ну и дурень. — Сехун перебирал собранные на рассвете травки и раскладывал по кучкам. — Скажи как есть. Дело ясное, что не много чести альфе принятым быть в род омеги, но если Исин тебя любит, его это не будет заботить. У него доброе имя, о нем хорошее говорят, не бродяга бесполезный и не злодей. Твой род сочтет за удачу получить себе такого альфу. Вот если не захотят, а это вряд ли, будешь уже из рода уходить. Так-то чего тебе зря метаться? Лухань возвращался в род осенью, но проводить его Сехун не смог — забрали Сехуна в "дальний дом", куда путь альфам был заказан. А омег из "дальнего дома" не отпускали. Работы тоже никакой не давали, только травки перебирать, сушить да смешивать. Иной раз и травки перебирать не удавалось, если омега яростно чихал от кучи запахов. Сехун не чихал, тем и утешался. Зато завтрак в нем долго не держался с месяц. На утренних и вечерних прогулках Сехун ловил слабый запах можжевельника и боярышника, улыбался помимо воли. А по ночам иногда выли поодаль. Сехун узнавал Чонина по голосу, по густым и низким нотам, вроде бы и не громким больно, но звучным и долгим. Вой Чонина поднимался над вершинами деревьев до самой луны и спускался в лощины, забирался Сехуну в уши, успокаивал и утешал. Но иногда Сехун ревел в подушку от неизбывной тоски в вое. Чонин скучал, звал, крутился на разрешенном расстоянии у "дальнего дома", но ступать на запретную для альфы землю не мог. Вернулся Сехун в дом Чонина зимней ночью с пушистым клубочком в подоле длинной рубахи. Клубочку в ту ночь исполнилась ровно седмица с мига рождения. А на вторую седмицу дух зверя брал верх. Только на третью седмицу волчонок стал бы ребенком — без меха и без хвоста. Покуда же крошечное пушистое чудо нетвердо стояло на толстых лапках, смешно ставило ушки торчком и тянулось носом к отцу, на время позабыв про амму. Сехун прижимал ладонь к губам и смотрел. Волчонок в руках Чонина казался таким маленьким. Еще и тыкался влажным носом в щеку Чонина с детской непосредственностью. Мягкий мех пока был серым, но Сехун загодя знал — почернеет, как у Чонина. Чонин отнес волчонка к резной кроватке — успел уже или сам сделать, или выменять. А вслед за волчонком на руках у Чонина оказался и Сехун. Шумно вздохнул от неожиданности, схватился за шею Чонина и отпустил, когда усадили его на лежанку. Чонин закутал его в нагретое покрывало и поймал за ногу. Из-под подушки достал серые пушистые носочки. Ступню огладил шершавыми ладонями и заботливо надел теплый-теплый носок. Сехун носом шмыгнул, запустил пальцы в темные волосы и притянул к себе за голову. Гладил и шептал, что соскучился. — Втроем будет веселее, — пробормотал Чонин, на миг прижался губами к сехунову животу и ногой подтащил поближе кроватку с волчонком. Сехун держался за руку Чонина и смотрел на такого же беспокойного, как отец, волчонка. Грелся теплом своего волка, очага и крошечного мехового комочка счастья. Для яви это было слишком хорошо, но Сехун впервые не сомневался, что явь и есть. Для полного счастья еще не хватало Чанёля, которого зачем-то понесло бы на юг и непременно верхом на лошади, и чтобы сидел на лошади Чанёль лицом к хвосту, а там бы кто-то зажег лучину и лошадиный хвост подпалил. Ну и самое простое после этого, чтобы несущегося на лошади с горящим хвостом Чанёля увидел Ифань и кинулся спасать. Как при этом Чанёлю полагалось скакать на лошади носом к хвосту, Сехун совершенно не представлял, но гейсы были предельно строги: или так, или не видать Чанёлю Ифаня как своих ушей. — Не волнуйся, Чанёль вечно всякое как придумает. Так и до лошади додумается, — утешал Сехуна Чонин. — Лишь бы Ифань в тот миг оказался под рукой. Вряд ли Чанёль сможет такое выкинуть больше одного раза. Ему бы и раз пережить. — Все будет хорошо. — Чонин коснулся губами сехунова виска и улыбнулся. Улыбку его Сехун читал кожей и верил. Если получилось у них, то у Ифаня и Чанёля точно получится. Коль любовь чистая и искренняя, иначе и быть не может.●●●