На связи

Тсунаёши больно, он хочет вдохнуть — и не может, заявление Хибари вышибло из него дух. В голове пусто, и крутится единственная мысль, звонко ударяясь о череп: «Так каждый раз.» Хранитель Облака бросает его не реже раза в месяц, и каждый раз Тсунаеши одинаково задыхается, и так же болит в груди. Но тогда почему он до сих пор жив, а не захлебнулся болью сколько-то лет назад? Он открывает рот бессмысленно, как выброшенная на берег рыба, судорожно сглатывает комок в горле и делает, наконец, вдох. Разворачивается и уходит из комнаты, до умопомрачения один. Тсунаёши держится день — его словно стирает изнутри крупным наждаком, но босс не должен показывать боли, чтобы не демотивировать подчиненных, а Хибари смотрит насмешливо, и под этим взглядом хочется умереть. Потом выдается возможность остаться одному хотя бы в пределах комнаты, и он запирает дверь, вертит кольцо на пальце и спрашивает в пространство: — Джотто, вот что бы ты делал на моем месте?.. Он, вообще-то, совсем не ожидает отклика. Никакого. Примо далеко не впервые становится адресатом его риторических вопросов — но в этот раз внезапно материализуется рядом. Отвечает мягко, со своим старомодно-европейским акцентом: — Ты задаешь неправильный вопрос. Важно не что бы я сделал, а что делать тебе, чтобы облегчить боль. — И что же? — обреченно спрашивает Тсунаёши. Первый поднимает брови: — Разве ты не слышал своего хранителя Урагана? Прерви череду ударов, брось его сам. Сначала Тсунаёши удивляется: откуда он знает, что Гокудера-кун ночами говорит в трубку, за которой «Десятый» захлебывается рыданиями? — но потом вспоминает, что Джотто обитает в вонгольском кольце, и удивление переходит в стыд за то, что тому пришлось наблюдать. Вопрос «но как бросить того, кого любишь?» вертится на языке, но никак с него не слетает, — в лице Джотто Тсунаёши видит нечто такое, что вместо этого вопроса осторожно задает совсем другой: — А у тебя было что-нибудь… подобное… с твоим хранителем Облака? — Да, — просто отвечает Джотто, горько улыбается и растворяется в воздухе, чувствуя провисание разговора. «Подобное», ага. Он ведь и пришел-то с ответом только из-за ассоциации. Ему кажется, что этому поколению, так напоминающему их самих, суждено исправлять их ошибки, и безумно жаль, что этот вот милый юноша, так на него похожий и непохожий одновременно, должен раскапывать его карму: в их «подобном» роль психологического садиста играл он сам. За долгие годы памятью-волей в кольце Джотто успел, кажется, целиком осознать свою вину; мрачное удовлетворение стерлось, оставив за собой лишь горечь и стыд: какой же мразью он был, считая себя при этом борцом за справедливость; и почему Алауди не ушел от него тогда? Теперь же, наблюдая своего Дечимо по ту сторону «подобного», Джотто начинает понимать и последнее. И в желании искупить свою вину он может разве что попробовать поддержать Дечимо, потому что Алауди отворачивается, стоит Примо к нему подойти. А впереди вечность, и он готов бы всю эту вечность на коленях молить о прощении, но его некому слушать… «Если это наказание, — скрепя сердце признает Джотто, — то я его заслужил.» А Тсунаёши смотрит на место, где только что стоял его предок, и понимает, что Примо прав. И Гокудера прав. «Никчёмный Тсуна», как обычно, сам виноват во всех своих бедах — это он приучил Хибари обращаться с ним, как с бездомной собачкой, которую можно погладить, а можно пнуть и прогнать, и она потом все равно прибежит с языком наружу, хвостом виляя, и даже не может прекратить происходящее, в попытках вернуть все как было делая себе только хуже. Он хватается за голову; торчащие «сосульки»-пряди щекочут ладони, и Тсунаёши дергает их из-за всей силы, как будто снимая скальп. Собственная никчемность вновь добивает его, он отвратителен, и более всего — себе самому, но все еще боится прервать эти больные, темные отношения, тогда как должен был бы сделать это уже давно. «Ты жалок,» — жестко говорит он себе, резко выдыхает и поворачивает ручку двери. Он не помнит, как добрался до нужного кабинета, движение по запутанным коридорам слилось для него в один бесконечный шаг; может быть, он бежал или летел на пламени, он не знает, да и неважно это, — важен лишь тот, кто стоит перед ним. — Что вы хотели, босс? — насмешливо спрашивает Хибари Кёя. Тсунаёши дышит ровно и не смотрит ему в глаза: иначе — он знает — он вновь расклеится, потеряет власть над собой. — Я пришел не как босс. — Хибари скептически смотрит на его дымящиеся перчатки. — Я пришел сказать, что… — голос едва не срывается, предательски истончаясь, — я не жду тебя назад. В смысле отношений. Между нами все действительно кончено. Он выдыхает и почти разворачивается к Хибари затылком, но что-то держит его, не давая уйти, не увидев реакции на свои слова. Хибари неожиданно хмыкает: — Растешь, травоядное. Тсунаёши почти улыбается, уходя. На следующий день ему звонит Гокудера, как-то умудрившись совместить часовые пояса — сейчас он где-то в России, и это семь часов разницы, — и Тсунаёши подрывается поначалу, а потом вспоминает, что сам же просил его отчитываться по ходу. — Да, Гокудера-кун? — Добрый вечер, Десятый. Я завершил первый этап миссии, сделка завтра… Как вы? — Гокудера слышит знакомое напряжение в голосе, а уж то, что босс не отвечает сразу, выдает его с головой, и Гокудера привычно-сочувственно добавляет: — Хибари опять, да? — Угу, — честно отвечает Тсунаёши. — Но теперь и я с ним порвал. Гокудера молчит, растягивая паузу чуть ли не до неприличных размеров; затем восхищенно-счастливо выдыхает: — Наконец-то, Десятый! Я так рад за вас! — а потом начинает судорожно извиняться за неуместное поведение: с разрывом отношений все-таки обычно не поздравляют. Тсунаёши, успокаивая его, невольно улыбается: таким вот переменчивым Гокудера был в пятнадцать, когда мог в полсекунды от раздражения или даже злости перейти к восхищению, а еще за две — к праведной ярости, потому что «никто не смеет оскорблять Джудайме». Сейчас он как-то снизил амплитуду этих колебаний, но старые привычки порой вновь пробуждаются в такие моменты. Интересно, почему «такой момент» наступил для него только сейчас? Когда Тсунаёши, счастливый, как ребёнок, рассказывал Гокудере, что они с Хибари снова вместе, тот, безусловно, радовался за друга, но не так. Может быть, просто понимал, что все повторится снова?.. Но что-то — быть может, и хвалёная гиперинтуиция — зудит на краю сознания несогласно: «не так всё просто.» Гокудера всегда исполняет самые дальние и долгие миссии, мотивируя это тем, что, как правая рука Десятого, должен брать на себя все самое тяжелое, и ни подколки Ямамото, что самое тяжелое для него — расставание с Тсунаёши, ни слова самого Тсунаёши о том, что, как правая рука, он был бы нужнее в штабе, не поколебали его решимости, и Тсунаёши, видя, что для него это важно, не стал с ним спорить. Может быть, Гокудера просто не хочет чего-то видеть?.. Он при этом всегда на связи, всегда готов поддержать босса; кажется ему собственная жизнь не так важна, как дурацкая, почти самому себе причинённая боль Тсунаёши. Гокудера всегда такой был. Но значит ли это, что?.. Это новое осознание сносит в нем все, от рассуждений о ситуации в Альянсе где-то в глубине рассудка и до зарождающейся черной тоски-сожаления о разрыве с Хибари. И это несмотря на то, что все, что он здесь надумал, может быть полной ерундой. Пока Тсунаеши пытается уложить это все в голове хоть как-то, реальность начинает ускользать от его восприятия, и он говорит Гокудере что-то безотчётно-тёплое, прощаясь, и даже не помнит, что; бросает трубку после торопливого «до свиданья, Десятый» — и застревает в собственных мыслях. А Гокудера помнит — и прощается с боссом (другом, возлюбленным, подчеркнуть нужное) в полном недоумении, сбитый с толку ложной, как ему кажется, надеждой. «Возвращайся скорее, Гокудера-кун, ты нужен мне здесь.» Вроде бы безобидная фраза, но Гокудера еще не разу не был «нужен ему здесь». Отдельно Десятому — на миссиях и на проводе, отдельно в штабе — но как Хранитель, правая рука, а не человек, а сразу и то, и то — ни разу, и, хотя он уверен, что скоро выяснится, что Десятый имел в виду вовсе не это, но на фоне его разрыва с Хибари Гокудера невольно начинает надеяться, кляня себя же за будущее разочарование. Самый анонимный из Первых хранителей, Джи, размытым татуированным пятном проявляется у ближайшей стены и исчезает через пару секунд, и Гокудера готов поклясться, что, если у него не галлюцинации, то Джи ему только что подмигнул. Он качает головой в удивлении и твердо обещает себе не тянуть время: нечего больше ждать. За день до отлёта — домой, наконец-то, домой — он обнаруживает себя у стенки в каком-то баре, судорожно нажимающим «два» на быстром наборе (на цифре «один» прочно угнездилась сестра еще с тех времен, когда, едва обретя самостоятельность, нашла непутевого братца где-то в европейских трущобах, надавала подзатыльников, всучила кошелек, пачку печенья, которую Гокудера разумно выкинул в первую же урну, и новенький кнопочный мобильник с наказом «звонить, если что», и до сих пор проверяет, есть ли она на быстром наборе, а сам он у Десятого на цифре «один», только не знает об этом), и не может остановить свой безумный порыв. Его попросили выпить с противоположной стороной за удачное завершение сделки, и, чтобы не тратить время и хорошее впечатление о себе на споры, Гокудера согласился. «Никогда не пей с русскими, » — говорила сестра; сейчас он догадывается, что наутро поймет, насколько права она была. В трубке длинные гудки, потом любимый голос. Гокудера брякает что-то по поводу миссии, что переговоры прошли удачно; Десятый явно в курсе, что он v govno, это слышно в улыбке, с которой он его поздравляет, но Десятый так же явно не ожидает того, что он говорит дальше. — Я люблю вас, Десятый. Тсунаёши поначалу не верит даже, Гокудера-кун пьян, он, может, и вообще не понимает собственных слов, но потом на него обрушивается недавнее осознание вкупе с этой фразой, и все начинает складываться, наконец. Он замирает с трубкой у уха; в трубке сопение, молчание, ожидание. Потом гудки, и Тсунаеши роняет мобильник и остается стоять посреди комнаты погребённый. Его затапливает теплом, и только где-то на задворках сознания поднимается мысль, что утром Гокудера будет извиняться, и надо придумать, что ему отвечать. Утром Тсунаёши приходит только смс-ка с координатами прибывающего авиарейса — Гокудера, видимо, понимает, какой неловкой сделает ситуацию, начав просить прощения, он не был достаточно пьян, чтобы, протрезвев, забыть их разговор. Полдня Тсунаеши впахивает как проклятый, заполняет какие-то бумажки, координирует миссии; к середине дня сомнения, от которых он убежал в работу, оставляют его, и он, поняв кое-что очень важное о себе и скинув остатки работы на вездесущего Ламбо, — он уже достаточно вырос, да и под ногами пусть не путается, — едет встречать Гокудеру, один, в обшарпанном лифтбэке, несмотря на то, что он, вообще-то, способен и сам добраться от аэропорта до штаба. Гокудера, видя его, выглядит крайне сбитым с толку. Он бросается навстречу, сорвавшись на бег на втором же шаге, не успев остановиться, врезается в Тсунаёши, едва не сбивая его с ног, и все-таки начинает судорожно извиняться — за все и разом. Когда он переходит на вчерашнее признание, Тсунаёши останавливает его жестом руки: — Не здесь. — И улыбается нежно: помнит-таки. Всю дорогу в автомобиле Гокудера покорно молчит, не спуская с него глаз, и комок нежности внутри Тсунаёши не перестает расти, хотя, казалось бы, куда уж больше. Повинуясь жесту Десятого, он идет за ним в кабинет, смотрит безнадежно, почти пугающе. Тсунаёши думает, что сам он, наверное, выглядит, как довольный кот, и видом своим еще больше пугает Гокудеру. — По поводу того, что ты сказал вчера… — тянет он, довершая кошачий образ. Но на лице у Гокудеры отчаяние, хотя, казалось бы, можно было бы уже догадаться; нежность болезненно щемит в груди, и Тсунаёши говорит быстро-быстро, на выдохе: — Я тоже люблю тебя, Гокудера-кун. — И прикрывает глаза, тянется, подставляясь для поцелуя. Гокудера целует его почти целомудренно, касается неверяще-невесомо, гладит по спине, и Тсунаёши удивительным образом становится тепло, так тепло, будто он несколько лет мёрз. И он вкладывает это тепло в каждое движение — губ, языка, пальцев, перебирающих серебристые волосы; Гокудера шепчет в поцелуй что-то по-итальянски им в такт, ведет горячими даже сквозь ткань пальцами по позвоночнику и явно не собирается его никуда отпускать, и Тсунаёши вдруг понимает, сколько он ждал. Если уж кто-то в этом мире и заслужил быть счастливым, то это Гокудера-кун. И прижимается к нему, отдавая всего себя в поцелуе. Полуматериализовавшийся Джи у стены пихает Джотто локтем: — Ну, понял теперь? — Прости. Я слепой, — огромные янтарные глаза Джотто смотрят виновато-печально, и Джи не выдерживает этого взгляда, машет рукой: — Да ладно, что уж там. Видно, судьба моя такая — всю жизнь любить друга детства, а твоя — понять это только через десять поколений. Светлая горечь накрывает их, отсекая от мира, и они долго смотрят на потомков, искупивших ошибки прошлого и добившихся счастья, прежде чем уйти в кольца к ним же. Потомкам же предстоит много чего обсудить, но пока что они никак не могут оторваться друг от друга, даже переходя в спальню.