Моё тело

От них исходил смрад. Спрятанное под обтачку саше с ароматом пачули не спасало от той вони, что стояла в комнате. — … стоять на страже справедливости, руководствуясь законом и совестью… Лицо женщины пожевали и выплюнули, отрыгнули. Дряблые тела, боящиеся его, источающие страх и жаждущие власти настолько, что не желали признавать ошибку, которую совершили. — … запрещено появляться в деревне без подавления силы биджу… Заскребли по деревянному полу крепкие когти. Пускай он и преклонил колено перед немощными стариками, головы не поднимал не поэтому. Саске было смешно. Смешно настолько, что он едва не прыснул вслух. Хватило бы пары минут, чтобы разорвать никчемный Совет и двух АНБУ, приставленных по обе руки. Четверо ждали команды за дверью, около десятка находились неподалеку. Возбуждение от нарисованной в мыслях картины распирало изнутри. Всего пару минут и чертов невидимый поводок затянется на их шеях. Расправились опущенные плечи, а бесовый огонь загорелся в глазах. Напряглись стоящие рядом АНБУ. Запульсировала яременная вена на шее у девки. Саске чувствовал ее, знал, что под маской совы спряталась девка, затянутая в тугие бинты и втиснутая в защитный жилет. Втянув приоткрытым ртом воздух, Учиха протяжно выдохнул и, не говоря ни слова, покинул кабинет членов Совета. Они уже жалели, что именно Саске стал новым джинчуурики. После пробуждения они бросили Саске в дом. Хижину, которую восстановили из пепелища. Они построили ее как можно дальше от деревни, чтобы забыть, закрыть глаза на усмешки над природой. Саске слонялся по комнатам, словно пьяный, сшибая ноющими плечами углы и взращивая ненависть к каждой выструганной детали. Его бесила эта кровать с тонким матрасом, низкий стол и один-единственный вычурно правильный стул. От каждой засечки на дереве несло презрением. И это было взаимно. Во дворе, запертые в железный короб, бились в агонии ополоумевшие от страха куры. Саске было плевать: подачка ли это деревни или подарок к новоселью — он не собирался их трогать. Но тело больше не принадлежало ему одному. Перья и пух проваливались по пищеводу словно безвкусная стекловата, набивая распухший от перенасыщения желудок. Зверь рычал от удовольствия, смотрел на подрагивающие туши со свернутыми шеями и облизывал темно-серые пальцы. В следующий же день Саске сжег это место. Рано или поздно это все равно бы сделали местные. Они ненавидели его, как и Наруто, но в отличие от того, Саске ненавидел их еще сильней. Чуда не случилось. У Саске не отросло руки, и культя спряталась в длинный рукав плотной водолазки. Добавился гниющий шрам от ключиц до пупка, не бился внутри беспокойный орган, который он когда-то называл сердцем. Бессердечный. И становилось смешно, насколько буквально звучало. Саске лежал на сырой земле, сложив руки на животе, и вслушивался в мертвецкую тишину. Он не был мертвецом, но и человеком не оставался. Он стал оружием, которое по ошибке имело собственный разум. Пальцы сжали влажную землю, которая никогда не примет его тела, взрывали перегной, рвали паутину корней. Если надо, Саске сам закопает себя в заброшенном рисовом поле, забив ноздри глиной и водой. Тогда он вновь станет человеком. И глупые земляные черви, не зная, что перед ними живой, проделают себе путь через глазницы, проворные сколопендры проберутся сквозь рыхлый шов на груди. Наруто был внутри. И это было единственное, что заставляло подняться и принять очередное задание от деревни. Саске не сдерживал себя, выпуская мощь джинчуурики и позволяя дикой ярости захлестнуть с головой. Бились о воздух когтистые руки-крылья, выросшие из лопаток, подминали человеческий мусор изогнутые когти лап. Некогда горделивые шиноби разбегались, словно муравьи, замечая блеск чернильно-непроницаемых белков и темно-серую кожу чудовища, загнавшего себя в пучину отчаянья. Он думал, что сможет сблизиться с прошлым джинчуурики, что поймет его, почувствует в себе Наруто, его мысли и чувства, продолжит свою никчемную жизнь, но прогадал. Непроглядная чернота и пустота затягивали внутрь, теперь его ждала даже не смерть, а жалкое существование. Хотелось разодрать свежий шрам, вытащить светловолосую голову, порубленную на куски, и кричать на нее, орать, до тех пор, пока не получишь ответ. Но здравый смысл говорил, что все бесполезно. Саске надавливал на кожу рядом со швом и не ощущал ничего, что напоминало бы о Наруто. Он был один на один с чертовым вирусом, и тот резвился внутри. Саске не контролировал себя, да и не хотел. Биджу полностью подавлял разум, даря удовлетворение от податливости животных инстинктов. «Саске» Временами он слышал призрачные стоны разума, отдаваясь безумным играм ненасытного биджу. Седовласая тварь не могла насытиться, изгаляясь над плотью не только побежденных врагов, но и группы достопочтенных вельмож, следовавших по торговому пути в десяти милях от места. Деревня сдалась. Она нехотя признала свою ошибку и собрала группу не просто смертников, а целый взрывной отряд, обязавшийся ценой жизни остановить самолично созданное оружие. И им это удалось. Оно почти не дышало: издавало хрипы вытекшим из пленки единственным легким. Черепная коробка расколота, и оставшаяся часть мозга функционировала на пределе возможностей. Пучок седых волос зацепился за низкий куст, и то, что некогда было лицом, повисло в полуметре над лесной подложкой. Биджу не чувствовал боли, его снедал голод, но даже пугливые мыши бегали слишком далеко под листвой, чтобы достать их ополовиненным языком и раздавить осколками челюстей, дав вирусу строительный материал для восстановления. Боль снедала Саске. Он только и делал, что молил о скорейшем забытии, обращаясь к тому, кто так и не смог жить внутри него. «Как же ты с этим жил?» Ответа не было, а загнанный в угол разум молил то о смерти, то о чудесном выздоровлении. Саске казалось, что он плакал, настолько мутнело перед единственным глазом. Он не видел ничего, кроме ряби леса и милого детского лица, смотрящего на изуродованную голову без страха. — Странный кролик… — тихо пробормотала она, тянясь маленькой рукой к грязным белесым волосам, зацепившимся за ветви. Подоспевший на крики мужик с вилами в руках стал приятной закуской к основному блюду, но, чтобы набраться сил, пришлось заглянуть в деревню. Временами тьма выплевывала Саске, выбрасывала на поверхность, оставляя лежать на побережье сознания: обнаженного и дрожащего от осознания того, кому принадлежала бегущая по венам кровь. — Если подумать, — сам с собой говорил Саске, а пальцы касались человеческого лица, словно удостоверяясь, что это еще не зверь, — если подумать, то мы то, что едим. В таком случае… я остаюсь человеком. Саске убеждал себя в неизбежности происходящего, снимал ответственность и заливался истеричным воем, приводя в ужас прячущихся в землянках живых. Сам же он спрятался настолько глубоко, что больше не помнил света, и, если честно, не желал его видеть. Самоустранившись, Саске мог снять с себя любую ответственность. Десятки голосов заполнила могильная тишина. Сначала он слышал лишь проблески человеческого начала, крики о помощи, призывы к гуманизму и просьбы одуматься. Но после они слились в единый шум, ставший как звук прибоя на просторах тишины. Лодыжки утопали в вязком, неразличимом. Саске казалось, что он бродит по песку, слушая ставший привычным гул. Накатывали и почти сбивали с ног непроглядные волны. Он чувствовал, как иной раз почти задыхался и стоял неподвижно, задержав дыхание и не в силах пошевелиться. А потом становилось легче — и вновь десятки голосов в непроглядной тьме. — Ты не один… не один… не один! — твердили они, и Саске понимал, что никогда не слышал тех мужчин и женщин, шепчущих прямо в ухо. Можно было и не оглядываться — тьма вырвала глаза, наполняя собой глазницы. Они говорили с ним, наперебой стараясь рассказать свою историю о том, как были вырваны из дома, как украдены деревней, как спасены от болезни или обмануты кем-то родным. Все они были джинчуурики, и каждый старался поделиться частицей своей боли под шум прибоя, пока Саске неспешно ступал по вязкому невидимому песку. Приходилось прислушиваться к каждому, и каждый был столь же надоедлив, как и предыдущий. Саске не знал их, а им было плевать, куда сливать десятилетия боли, выношенные в оболочках проклятого вируса. Но это вселяло надежду. Саске ускорил шаг. Он слушал каждого, но не слышал того, чье слово завело в непроглядную тьму. Он звал, открывал рот и кричал единственное известное ему имя, но морской бриз заглушал его, обдавая лицо брызгами чистейшей тьмы. Нынешний джинчуурики не сдавался, он упрямо ступал вперед, сосредотачивая невидящий взгляд на призрачном свете звезды и почти вбегая в удушливые волны, желая услышать полузабытый голос. Этого никогда не бывало прежде, но Коноха попросила помощи. Она разослала ястребов по всем пяти странам, получив однозначный ответ, который прежде бы вывел из себя Хокаге, обострив отношения наций до предела. Теперь же Цунаде сцепила зубы и попросила не медлить. Разоренные потерявшим контроль джинчуурики земли были видны издалека. Некогда плодородные поля превратились в пепелища: попытки покончить с тварью собственными силами были обречены на провал. Теперь же за дело взялись лучшие умы пяти наций и пять Каге самолично, а значит, у них был шанс. — … эта тварь может быть и всесильна, но не бессмертна, — заявил Цучикаге, оценивая расстановку сил объединенной армии на крупномасштабной карте. — Всего-то ограничить регенерацию… Цунаде отрицательно мотнула головой и, через силу, ведомая желанием защитить свой народ, нехотя принялась раскрывать козырные карты. Если все получится, то джинчуурики Конохи будет устранен, и четыре страны обзаведутся своими трофеями. Мизукаге вздохнула, смотря на фотографию в углу личного дела потерявшего контроль джинчуурики. — А ведь такой красивый мужчина… жалко-то как. Это был Наруто. Саске чувствовал его, видел, окутанного блеклым светом, и понимал, почему тот молчит. Рот наполнялся гадким, а глаза щипало от ядовитого тумана, тянувшегося с чернильного моря, ноги путались в вязком песке, но спотыкаясь, уставая от непрестанного бега, Саске мчался вперед целую вечность. Наруто не хотел встретить здесь Саске, но Саске уже был здесь и через силу кривил губы из-за болящих ног и долгожданной встречи. Он остановился в полуметре, замечая, что больше не видит свет, но ясно различает полузабытое лицо, взбитые ветром светлые волосы, потрепанную рыже-черную куртку, расстегнутую на груди… на гладкой груди, без уродливого шрама, присущего джинчуурики. Саске было открыл рот, чтобы задать столь неуместный вопрос, который даже не сформулировал, но не успел. — Саске, — упрямо произнес Наруто, и он вспомнил, что десятки раз слышал его голос внутри. Именно ему принадлежал зов разума, что так рьяно игнорировал Саске, упиваясь одиночеством и пеняя судьбу за обман. Он никогда не оставался наедине с собой. Наруто действительно был внутри него. Учиха отвел виноватый взгляд, словно ему было шесть лет и именно он удосужился разбить вазу. Только теперь стало известно, что он решился впустить биджу в себя. Но Наруто уже ничего не мог поделать. Саске мог испытывать ненависть или раскаянье, игра все равно уже была проиграна. Здесь не встречаются те, у кого еще может быть шанс. Наруто выдохнул и, сомкнув на долгие полсекунды веки, наконец сделал шаг вперед и обнял джинчуурики. Саске вздрогнул, распахнул глаза и замер, словно мог очнуться в кровавой луже из обглоданных им же тел. Но он все еще был здесь и чувствовал тепло того, кого впустил в самую глубь тела. Дрожащие от непрестанного бега ноги подкосились, и Саске упал на колени, утыкаясь лицом в живот. Вязкие волны бились о бедра, нехотя сползая обратно в море. Гул далеких сражений смешался со стоном ленивого прибоя. А Наруто стоял и перебирал пальцами спутанные от бега волосы. Береговая линия уходила под чернеющий горизонт, новая волна стерла с песка следы. — Люблю тебя, — поспешил сказать Наруто то, что не успел раньше, хоть и знал, что впереди была целая вечность.