Счастье моё, где ты?

День подходил к концу. Катилось огненное светило за линию горизонта, отражалось в морских водах самыми причудливыми образами. Слышался вдалеке счастливый смех, мелодичный, словно звучание серебряных колокольчиков, ветер поднимался с глубин земли, чтобы весело опрокинуть ребятишек обратно в воду, зазвать порезвиться ещё. Но рыбаки уже сворачивали сети, вытаскивали на берег лодки, а матери, кутаясь в шали, ждали их неподалёку, смотря с холма укоризненно-обеспокоенно, ежась от прохлады, тянущейся от остывающих вод моря. Уже совсем скоро все они окажутся дома, чтобы торопливо похлопотать по хозяйству и заснуть под шум волн и глухих ударов разбушевавшегося ветра. Стихия в чистом первозданном виде, жестокая и беспощадная, по-своему красива. Но никогда в этих краях не захлебнётся народ в бесчинствах манящих волн, не сгинет под могучими ударами смерчей, не станет скорбеть по погибшим и лить горькие слёзы. Защита, о которой молятся люди каждый день, была дарована им руками юного Первосвященника, выплетающего кружево волшебства вокруг своей счастливой страны. Тонкое, хрупкое кружево, которому нипочём жестокие удары природы и козни злых людей, ищущих краха и погибели империи. Её никогда не влекло волшебство. Магия плелась в сети и паутины, ластилась золотыми пташками, вызывала улыбку в очаровательных забавах Аладдина, и всегда — чувство опасения. Чувствительность зрения и слуха не давали обмануться, невидимый кокон, оплетающий империю, сдавливал горло мёртвой хваткой. У всего две стороны — и чудодейственное спасение в любой момент могло обратиться против своих создателей. В горле вставал ком, горчащий на языке, а перед глазами — родное улыбчивое лицо, совсем-совсем чужое без привычной взгляду живости, особенной, но так или иначе присущей всем живым… Ног коснулась вода, волны ласково гладили кожу, даря успокоение, и она коснулась их руками в ответ, зачерпнула в ладони, задевая пальцами дно. Стихия никогда не лжёт, подумалось вдруг, когда она делала шаг за шагом вперёд, ей так чужды мирские дела и заботы, у неё нет ни эмоций, ни этих душащих чувств…  — Я же просил не покидать пределы дворца, — раздалось укоризненное. Она вздрогнула, застигнутая врасплох, потерявшаяся в себе, не желающая возвращаться назад.  — Не уходи за пределы императорского дворца ночью, — и такая невыносимая просительно-приказная интонация. Волосы больно хлестнули по лицу, когда она обернулась к нему. Он стоял, запыхавшийся и старающийся — тщетно — незаметно перевести дыхание. Она недоумённо взглянула вверх — чернильная краска растеклась по небу, вздыбились кое-где тёмные тучи — стихии не нужен был покой, она ждала часа агонии. Перемигивались точечки-звёзды, не скрытые за злыми облаками, за которыми затерялась луна. Природа бушевала, злилась, искала выхода, чтобы выплеснуть ярость — звала и призывала её освободиться, очиститься вместе с ней. Сильные руки осторожно придержали её за плечи, выводя из темнеющих — нехорошо темнеющих — вод, ласково отвели волосы с лица, накинули на плечи плащ. Моржана прижалась к нему в отчаянии, ища что-то — спасение, защиту, тепло, всхлипнула — тихо и коротко. Совсем неслышно в рокоте грома. Титус обнял её, зашептал что-то утешительное, неразборчивое, морщась от хлещущих по лицу капель дождя. У неё редко бывали минуты слабости — сильная, молчаливая и всегда готовая прийти на помощь, она лелеяла свою развороченную рану в груди — в душе, в сердце, в бесплодных попытках сбежать. Но нельзя сбежать от самой себя. Она пришла к нему с восточным ветром: помочь, предложить свою силу в помощь, свободная и потерявшаяся, брошенная и потерявшая. Оказавшаяся не способной ни на что без самой солнечной на свете улыбки, без греющих душу слов «Ты сильная», «Ты справишься, «Ты сможешь». Титус разглядел в глубине её беспристрастных глаз желание снова быть полезной и нужной, почувствовал отклик в собственном сердце — они были похожи в своей утрате. Он предложил ей остаться, и Моржана с радостью — с облегчением — согласилась. Несвобода, полезность, то, чтобы в ней нуждались было выше любой свободы, она хотела помогать, потому что ни на что другое не была способна. Самые счастливые и свободные люди успели научить её только этому. Работы было предостаточно, она бралась за любую, за каждую, за всю сразу — хотела спрятаться, раствориться в помощи другим, не найти своё «я» за вереницей бесконечных дел. Горечь и тоска, томящиеся внутри, неосторожно выплеснутые перед другим человеком, внезапно сблизили их. Они начали говорить. Не немногословная по своей природе фаналис, не Первосвященник великой империи — испуганные и озябшие от одиночества души, просто девочка, покинутая солнцем и маленький мальчик, потерявший мать. Не просто важных, родных и близких им людей — а целый мир в их лице. Не вежливые положенные по этикету приветствия, а сочащиеся из так и не затянувшихся ран слова, которые никогда не услышат те, кому они предназначались. Их объединяло куда большее, чем просто боль и скорбь по ушедшим — их прошлое, нелепые страхи и глупые желания. Это сократило пропасть между ними и миром, но сделало и их ближе к друг другу, ближе, чем к кому-либо ещё. Их души срослись, практически стали единым целым, что уже последующие за откровениями прикосновения не вызывали отторжения или страха, ведь кто ещё сможет понять тебя так, как понял этот человек, кто сможет разделить с тобой эту тупую въевшуюся в сердце боль? Обреченные на одиночество, они точно знали, где заканчиваешься ты сам, а где начинается невидимая граница в чужой и неизведанный мир другого человека, в тёмное и ужасное царство, заглянув в которое, люди осторожно отступают, уходят, исчезают и растворяются где-то, не в силах принять этот груз, разделить тяжесть и ответственность. Но они впустили друг друга, вдохнули непривычный воздух, не сбежали, не отпрянули, не ушли, ведь в каждом из нас есть эти чувства, ведь нельзя прожить без боли и страданий, но разделив её с кем-то, можно научиться принимать её всю, не отторгать, не бежать в попытках спастись или спрятаться. Но призраки не отпускали так просто. Иногда улыбка, теперь куда более часто мелькающая на её лице, вдруг умирала — мертвела на глазах, и Моржана ничего не делала — она просто проваливалась в омут воспоминаний, не в силах выплыть, выбраться, разорвать связавшие её путы, и потому просто шла на дно. Солнце его улыбки было выжжено на внутренней стороне век, и порой ей казалось, что больше ни минуты собственного существования она не вынесет со знанием о том, что больше никогда его не увидит. Фантомная боль сражений накатывала с этим невыносимым чувством вперемешку и выворачивала душу наизнанку, бередила едва-едва зарубцевавшуюся рану снова и снова. Титус старался быть рядом в такие моменты. Его призраки не были столь беспощадны и опасны, хоть и впивались в горло ледяными пальцами, заставая врасплох. Он никогда не говорил Моржане, что тот, по кому она так тоскует, о ком так страдает, кого не в силах забыть даже сейчас, не хотел бы этого. Он помнил рассказы Аладдина, он видел его, да и просто знал, что всё, что он бы хотел, чтобы Моржана отпустила прошлое и была счастлива. Но эти слова ни к чему бы не привели, она сама знала это. Знала, но не могла забыть, отпустить, оставить, потому что это то, что дало ей свободу, то, что она любила больше жизни, то, что нельзя было забывать. И поэтому она продолжала задыхаться. * Пришла в себя Моржана уже в покоях. Марга сидела рядом, перебирала пряди её волос, напевала песенку, одну из тех, которые матери поют детям на ночь, отгоняя ночные кошмары. Ласковый и тёплый взгляд девочки скользил по бледному лицу измученной фаналис, подмечая любые мелочи, в каждом её движении сквозила забота об этой сильной, но совсем обессилевшей девушке. Это было непривычное для Моржаны чувство. Чувство невыразимого тепла и нежности, которым так щедро одаривало её это хрупкое существо с самого первого её появления. В подобной нежности тонут и тихонько смеются от счастья. Моржана улыбнулась, едва-едва, но в эой улыбка было то, что помогло Марге выжить. Искра. Тяга к жизни, интерес к окружающему миру, желание увидеть будущее. Призраки отступили.  — Засыпай, — шепнула девочка, — тебе нужно отдохнуть. Моржана ощутила странное чувство, поднимающееся из глубины теплом, и вспомнила его слегка неловкую, проказливую улыбку, которой он всегда одаривал мир, прежде чем совершить какую-то глупость.  — Марга, полежи со мной, — решилась-выдохнула она, озвучивая свою просьбу. Чувствуя и буквально осязая его одобрительный смех. Слёзы вдруг навернулись на глаза, а когда Марга, замявшись, смущенно спросила:  — А можно? — ей едва хватило сил кивнуть. * Титус заглянул в покои, обеспокоенный долгим отсутствием Марги, и застыл, изумлённый открывшейся перед ним картиной: два в унисон сопящих главных человека в его жизни. Марга, доверчиво, прижавшись к девушке, пускала слюни во сне, а Моржана, обняв девочку, безмятежно спала впервые за долгий промежуток времени. Титус поправил покрывало, убрал мешающую прядку, с нахмуренного личика Марги, которое тут же прояснилось, и помедлив, поцеловал Моржану в лоб. Потянулся к лампе, стремясь её затушить свечу, но был остановлен тихим «Титус», произнесённым спящей Моржаной. Раньше она всегда неизменно звала во сне только его. От осознания этого тепло разлилось по сердцу и, затушив свечу, он неслышно покинул покои. Когда-нибудь призраки отступят окончательно.