Будем жить

Маэстро погиб. Я не знал, как он мечтал погибнуть – мы не настолько были близки с командиром. Скорее всего, он вовсе не думал о смерти. По крайней мере, я не могу сопоставить мысли об этой старушке с косой с тем комэском, а после комполка Титаренко, которого я привык видеть перед собой ежедневно. Но, наверное, такая смерть, какой он погиб, его... Достойна? Разбился в последней отчаянной атаке, прикрывая Чехова – своего ведомого. Боевое задание в тот раз было простым и страшным: не позволить немецкой авиации и артиллерии прорваться на оберегаемую нами территорию со своими гнусными намерениями. Я помню, перед боем командир был, как всегда, спокоен. Знал ли он, что этот бой – последний? Быть может, его мучили какие-то мрачные предчувствия?.. Трудно сказать. Наш Маэстро был спокойнее англичанина. А вот мы после его гибели спокойны отнюдь не были. Приземлившись, я открыл самолёт, высвободился из душных объятий парашюта, но с сидения не встал: откинулся назад и запрокинул голову. По задумке я должен был увидеть небо… Огромное и безграничное, равнодушное к радостям и горестям, к жизни и смерти жалких муравьишек под ним. Но неба я не видел: всё плыло перед глазами, а в горле встал горячий стыдный ком. В носу щипало, жгло глаза – я отёр их, и только затем медленно перевёл взгляд вниз. Я боялся, мне стыдно это говорить, но, чёрт возьми, как же я боялся посмотреть!.. Макарыча шатало. Он беспомощно хватал воздух широко раскрытым ртом, точно вытащенная на берег рыба, и мял в широких грубых ладонях фуражку своего командира. - Макарыч… - хрипло прошептал я, но продолжить не смог. Я не из самой благополучной семьи. Отец мой, хоть и выдающийся профессор ботаники, но человек не самого приятного и спокойного нрава. Для него нормально прикрикнуть, ударить кулаком по столу, да и не только по нему… Я помню, как в детстве, когда мне было шесть или пять лет, я слышал, как мама плакала на кухне после ссоры с ним. Они любили друг друга, но перед защитой очередного своего проекта отец всегда нервничал, и любая мелочь, любой неосторожный взгляд матушки могли повлечь за собой бурю. И с детства осталось это мерзостное ощущение: мать плачет на кухне, а я в бессильном отчаянии колочу по подушке кулаками, не зная, что мне делать и как её успокоить. Сейчас было именно такое ощущение, вот только колотить мне было нечего – да и плакать тоже не к спеху. Пульс отсчитывал время в моих будто огнём охваченных висках. Раз. Два. Три. Четыре… - Принимай аппарат! – сказал я, спрыгивая на землю. – Во, махнул не глядя… Зачем? Зачем я это сделал?! Я же сделаю ему только больнее, напомнив о командире и друге!.. И действительно: несколько мучительно долгих мгновений Макарыч смотрел мне в глаза с какой-то детской обидой. Словно я испортил его игрушку… Нет. Нет, не то сравнение! Словно я плюнул на могилу его матери, - вот, так точнее. И всё также дрожали его беспомощно раскрытые губы. Я уже поднял руку, чтобы сжать его ладонь в своей и выпалить извинения, но он… Он вдруг шагнул ко мне и стащил с головы защитный шлем. Неуклюже – с непривычки – нахлобучил фуражку. - Как аппарат? – его губы дрогнули, но всё же сложились в неверную кривую улыбку. - Мировой, - тихо усмехнулся я. – Извини, о бое рассказывать не буду – там такая заварушка была, забыть – не вспоминать. Я – трус, наверное. Я ушёл, не оборачиваясь, заложив большие пальцы за широкий ремень, ушёл, пряча глаза. Почему-то мне казалось, что, стоит мне отвернуться, Макарыч сползёт по боку самолёта, закрывая лицо руками. И вряд ли этот человек захочет, чтобы кто-то видел его в минуту слабости. Я бы сам этого не захотел. А степная трава пахла горечью, - во всяком случае, мне так казалось. Она послушно, точно мягкий уютный ковёр, ложилась мне под ноги, взгляд сам натыкался на неприметные полевые цветы: васильки, колокольчики… Я люблю собирать полевые цветы, а потом засушивать между страниц своих немногочисленных личных книг. Таким образом, я уже собрал целый гербарий, и единственным, кто не подшучивал надо мною по этому поводу, был Ромео. Он сам часто собирал цветы и дарил их Маше, - и вот я совершенно его не щадил, методично оттачивая на несчастном влюблённом парнишке своё чувство юмора. Впрочем, Ромео мой давно уже привык к такому обращению, и теперь только усмехался и трепал по плечу: «И вы когда-нибудь влюбитесь… Комэск Александров». Я покрывался стыдным румянцем, точно девушка, - очень уж мне было приятно это напоминание о собственной должности. Можно сказать, я им кичился. Многих моих знакомых это раздражало, но Маэстро их успокаивал: «Пусть его. Скоро успокоится. Он же мальчишка ещё совсем!». Маэстро… Каждый раз, когда кто-то из тех, кого я знал и любил, умирают, я не могу избавиться от мыслей о них. Когда погиб Витька (я так и не привык называть его Смуглянкой) мне постоянно чудилось, что он прячется где-то за деревом, под одеялом, под койкой, совсем как в детстве (он очень любил играть в прятки) и ждёт, когда я его найду. Я даже боялся сойти с ума в эти долгие дни, боялся, что начну видеть галлюцинации, но этого, к счастью, не произошло. Когда погиб Ромео, я мучился чудовищным чувством вины. Мне хотелось забиться в угол, обхватить голову руками, и кричать, кричать, кричать! Кричать в небо: «Прости меня!». Прости – за то, что издевался над твоей хрупкой и сильной, безмерно нежной любовью; прости за то, что был так - напоказ - циничен; прости за то, что ни разу не сказал тебе, как на самом деле люблю и ценю тебя, не сказал, что ты – мой близкий друг. Прости, прости, прости, - хотелось сказать мне, вот только говорить было уже некому. А теперь?.. Теперь каждая мелочь, что бросается мне в глаза, напоминает о нашем комполка. Вот степная трава… Он часто пел украинские песни, долгие, бесконечные, как сама степь, нежные, волнующие, как волнуется от легчайшего дуновения ветра эта самая трава. Вот полевые цветы – и мне вспомнилось, как он построил нас, вышел с таким суровым видом, что даже коленки ослабели: ну, думаю, сейчас начнётся разбор полётов, командир в бешенстве! А он вдруг сверкнул лукавыми глазами и сказал, что в километре отсюда нашёл озеро. Кто первый добежит – получит пирожок от тёти Вали, кто последний... Подзатыльник в целях мотивации - бегай, мол, быстрее. Последним, кстати, добежал – угадайте, кто? Правильно. Медленным шагом я вошёл в столовую. Восприятие окружающего было замедленным, заторможенным, - я не сразу заметил, что столы абсолютно чисты, только стоят стаканы водки перед каждым из моих сослуживцев, да лежит в центре стола, - как-то сиротливо, - небольшой коричневый свёрток и труба – его личные вещи. Пустует только одно место – моё, потому, что место Титаренко занял Макарыч. Маленькое исключение для лучшего друга, Алексей Васильевич не был бы против… - Иди, Кузнечик, - немного хрипловато позвал Ванька, пряча тёмные глаза. – Тебя ждём. Глубоко вздохнув, я послушно встал на своё место. Мы выпили – как полагается, в гробовом молчании. Дрожащими пальцами Ванька подтянул к себе свёрток, развернул… Потрёпанная записная книжка и… Обручальное кольцо. - Партбилет тут… И фотографии… - тихим голосом почти прошептал Ванька. Тишина, звенящая тишина вокруг нарушалась лишь его словами да хриплым сопением Макарыча – он закрывал взмокшее лицо рукой. Ванька медленно и осторожно, точно святые мощи, перебирал фотокарточки и тихо читал подписи. – Александра, осень 1927… Сергей, декабрь 1928, на озере… Свадьба четы Титаренко… Даты нет, он её и так помнит, наверное… А вот – на новой квартире… И перед отправкой на фронт... Я взглянул – и не поверил. Неужели это наш командир?! Этот молодой парень с озорным взглядом и лихо заломленной фуражкой?! Дыхание захватило… А Ванька наш, шатаясь, добрёл до стены и прислонился к ней, уткнулся носом (он казался ещё более острым, чем обычно) в сгиб локтя. Он весь содрогался от беззвучных сухих рыданий, - и мне почему-то казалось, что я всё это уже где-то видел. Стояла подавленная тишина. Почему-то я чувствовал себя обязанным сделать что-то. Почему? Окинув взглядом парней, окружающих меня, я нашёл ответ на этот вопрос. От второй поющей, той, которой командовал комэск-2 Титаренко, не осталось никого, кроме меня, да ещё Макарыча. Но что мог сделать Макарыч, разбитый смертью друга, друга, который две недели назад утешал его, когда пришло письмо со страшной новостью: обе дочки Макарыча, Маша и Таня, погибли – всю их деревушку расстреляли поганые немцы?! Надежда оставалась только на меня, - и ответственность также лежала на моих плечах. Но, чёрт возьми, что я мог сделать? Что?! Я никак не мог зацепиться за что-нибудь взглядом, за что-нибудь, на что я мог бы опереться, за что мог бы ухватиться, чтобы не чувствовать себя таким беспомощным, не чувствовать себя утопающим в море, не чувствовать маленьким мальчиком, чья мама рыдает на кухне, а он бессильно колотит подушку… Тускло блеснула в неярком солнечном свете золочёная труба. - Вторая репетировать – пошли! Кто это сказал? Голос вроде бы мой, но я же молчал! Я не мог подобрать нужных слов, разве нет?.. А ноги уже сами несли меня к скамьям, где вторая поющая традиционно располагалась для репетиции почти каждый вечер. - Все, кто отличает ноту «до» от ноты «фа» - за мной! Круто развернувшись, я скрестил руки на груди и, выгнув бровь, посмотрел на слегка ошарашенных однополчан. Наконец, Антошка – тот самый, которого спасал Титаренко, - медленно встал и неуверенно, взглядом словно бы спрашивая у товарищей разрешения, пошёл на своё место возле лавки. Постепенно его движения становились уверенными, и вот уже скрипку он вскинул на плечо так, как делал это всегда. Я невольно выдохнул с облегчением и строго взглянул на оставшихся: - Ну? Вы представьте, господа оркестранты: прилетит к нам какой-нибудь девичий полк… - я сделал пальцами замысловатое движение в воздухе. – А мы их даже удивить ничем не сможем – прошляпим наших законных красавиц клану Капулетти. Соседнему полку то бишь. Заулыбались, надо же… Кривовато, словно бы разучились за эти двадцать-сорок минут, но заулыбались, даже Макарыч тихонько хмыкнул, стащил с головы фуражку и вытер ею солёную влагу с лица и – показалось ли? – ободряюще мне кивнул. И только Ванька, трудно и медленно сглотнув, буркнул: - Нашёл время песни петь… Я рассмеялся, но смех этот прозвучал как-то рвано, отрывисто, как будто мне всё ещё не хватало дыхания. Впрочем, я действительно до сих пор не мог дышать нормально, словно бы на груди лежал тяжелый камень, под который, как известно, вода не течёт. Но внимания на это я не обратил, - и с улыбкой сказал: - Кто сказал, что нужно бросить песни на войне? Или после смерти того, кто казался мне, зелёному совсем желторотику (таким я себя ощущал в сравнении с ним) символом того, что завтра солнце встанет, и я увижу его не из обломков самолёта, и не из могилы, а из окна своей родной землянки. - После боя сердце просит музыки вдвойне! – как-то отчаянно махнул рукой барабанщик Коля. - От винта, - кивнул я и, круто развернувшись к моим ребятам, взмахнул руками. Зазвучала музыка. Я дирижировал с полузакрытыми глазами, повинуясь тому, что сейчас отчаянно, неровно билось в моей груди, перегоняло кровь по жилам… Музыка была тихой, вкрадчивой – закрадывалась в душу, умело и беспощадно прикасаясь к до предела натянутым струнам – и она была повсюду. - Зачем кричать, когда никто не слышит, О чем мы говорим… Негромко начал я – и мои парни подхватили, сначала тихо, но затем всё громче, уверенней, отчаянней. Словно бы отдавая последнюю дань. «Всё преходяще, а музыка – вечна», да, командир? А что насчёт смерти? Тоже преходящая?.. Я знал: он ответил бы «да». - Мне кажется, что мы давно не живы, Зажглись – и потихоньку догорим. Когда нас много, начинается пожар, И города похожи на крематорий и базар. И все привыкли ничего не замечать. Когда тебя не слышат – для чего кричать?! Мы можем промолчать, мы можем петь, Стоять, или бежать, но всё равно гореть. Огромный синий кит порвать не может сеть. Сдаваться, или нет – но всё равно гореть! Гореть, пока не сгоришь в обломках самолёта. Гореть вместо того, кто уже выжег себя дотла?.. Возможно. Я запрокинул голову – снова всё плывёт перед глазами, да что же это такое!.. Мой голос звучит хрипло, наверное, я скорее кричу, чем пою, но честное слово – мне всё равно. Мне нужно выплеснуть это из себя, необходимо, иначе… Хах, я не знаю, что будет «иначе», но ничего хорошего не будет – это точно. - И небо замыкает на себя Слова и провода. И снова с неба проливается на нас Ответы и вода… И если ты вдруг начал что-то понимать, И от прозрений захотелось заорать, - это слово я действительно орал, хоть мой голос и звучал сравнительно тихо – но мне казалось, что я кричу, кричу, кричу! Вместе со всеми остальными. - Давай, кричи! Но тебя могут не понять. Никто из них не хочет ничего менять… Мы можем промолчать, мы можем петь, Стоять, или бежать, но всё равно гореть! Огромный синий кит порвать не может сеть… Сдаваться, или нет, но всё равно гореть. Гори, но не сжигай, иначе скучно жить. Гори, но не сжигай… Гори… Чтобы светить!

***

Макарыч сидел возле самолёта на траве, обняв колени. Я чувствовал, что найду его здесь, чувствовал, или, может, знал его достаточно хорошо, чтобы предсказывать действия. Многое мы с тобой пережили, да, Макарыч?.. Например, гибель близких друзей. Ты стал свидетелем того, как я вырос и стал мужчиной; я – свидетелем того, как ты постарел за каких-то две жалких недели… Но кому, как не нам, Макарыч, знать, что две недели на войне – отнюдь не жалкие?.. Я присел на траву с ним рядом и тоже обнял колени руками. Уши пощипывал морозец – приближалась осень, густую зелень листвы потихоньку начала проедать ржавчина золота и багрянца… А ещё меня слегка потряхивал озноб уже совсем по другим причинам, но я не хотел признаваться в этом даже себе самому. Помолчали. - Отлетела вторая поющая… - хрипло проговорил Макарыч, поднимая голову и как-то вопросительно глядя мне в глаза. Я плотно сжал губы, напряг плечи, весь сжался под его испытующим взглядом… Мне стыдно признаться в этом, но сейчас мне больше всего хотелось уткнуться в плечо этому мужчине, от которого пахло машинным маслом и кожей. Уткнуться, как будто он – самое близкое на свете существо, отец, как минимум, - и позволить себе, наконец, пару слезинок, или хотя бы долгий судорожный выдох, который отпустил бы мою боль на волю ветра. Но я знал, что не могу себе этого позволить. Поэтому кто-то, кто отныне навсегда заменил былого Кузнечика, трусоватого и ребячливого, растянул мои губы в тёплой улыбке, ободряюще похлопал Макарыча по плечу и сказал: - Будем жить, Макарыч. За них - и будем.