На краю

Он шагает без звука. Крадучись ли, заявляя ли, прячась — всегда плавно, по-врождённому правильно. Бэнг за это не хвалит, но мастерски одобряет. Здесь — задержаться, подсказать и направить. — Пятку — чуть в сторону. Гароу глядит ему в ключицы, вздрагивает этим едва уловимым движением и повинуется. Теперь его нога звенит от напряжения; боль выскальзывает наружу выдохом и крохотным шевелением рта. Гароу тяжело, с натугой даётся магия: не хватает равновесия. Капли, обогнув дугу, мигают бочками и бьются об лёд — Гароу нечаянно щурится и пробует снова и снова, и снова, и снова, и смешки его будто не трогают. Гароу кланяется с жертвенной, почти яростной благодарностью. — Хафф! Из-под его капюшона струятся змейки пара. // По вечерам он стягивает сапоги и течёт по полу маленькими белыми пятками. Может, мнётся у входа, но это от уважения и якобы-скромности, а не смущения. У него подвижные, шебутные стопы с торчащими суставчиками по бокам, и они в самый раз жёстко ставятся на пол, и задорно шлёпают по доскам — но это только если он особо весёлый. Гароу стукает по печи котелком и задумчиво сопит в углу, а потом смотрит, как в чашке распускаются цветы — далёкие, с земель народа Огня, и пахучие. Его лицо, уже слишком острое и бледное для ребёнка, разглаживается. Гароу дышит пряным, ждёт, пока отхлебнёт Бэнг, и пробует тоже. Гароу греется и медленно, звеняще распускается. // Смотреть, пусть и самым краем глаза, как аккуратно и тщательно он стягивает нитью порванную дублёнку, приятно. Бэнг почти рад тому, что мальчику с ним куда спокойнее, чем со своим грызливым отцом. Эта радость тихая и оседает в груди чувством стыда, но не тяготит. Гароу опускает светлую голову, кланяется по-чудесному медленно и желает ему доброй ночи. Шов на дублёнке — под рёбрами — ровный. Ночью Бэнг просыпается от скрипа снега и с неясным волнением слушает шорохи. Гароу отряхивает сапоги и замирает — надолго. Бэнг молча глядит на очертания утвари у стены и слушает, как он расстилает по полу дублёнку и ложится худым боком в двух шагах от него. Сегодня — не всхлипывает. // Год от года у него всё меньше трясутся колени, но глаза ещё слишком прыткие. Гароу поджимает пальцы на ногах. Перестарался, детёныш. Щиколотка распухла от неудачного растяжения, и Бэнг скользит по ней прохладной водой. Кожа у костяшки совсем красная, и Гароу отзывчиво всхрипывает. Выплёвывает какое-то крохотное слово, но давится им и плющит язык дрожащими челюстями. Гароу не приходится ругать. Гароу пристыжен собой настолько, что скрипит зубом о зуб и сочится этой истерикой с самой строгой спиной, как белый памятник детству. Может, Гароу — просто утавший ребёнок. Может, так себя вести при учителе не должен ни один ученик. — Ложись спать, Гароу. Может, на самый тонкий и важный полутон разочарованнее нужного. // Из-под его ворота выскальзывает оберег — домашний, вырезанный косо-криво, покрашенный не кистью, а мёрзлыми пальцами. Болтается на жгуте, скачет по ткани. Смотрит вперёд красным глазом Ваату — слишком искренним, чтобы не вздрогнуть. Гароу прячет его под рубаху, обратно, дёргает уголком рта и силится извиниться. Когда он ковыляет из хижины, его дублёнка скребёт по снегу рукавной пряжкой; осанка — не струнка, а горб старика. Он кидает оберег в сторону, подальше — в снег. С праведной детской злобой — назло, на зло и по-злому. Бэнг поднимет его поутру, когда небо уже станет пёстрое, и размякшая краска будет мазать по пальцам, и это даже несправедливо. Хрустнет деревяшкой в ладони и хрящевитым — в грудине. // Бэнгу не хочется признавать, что глаза всё слабее, но зажечь фонарь приходится. Влево, вдоль улицы — и внизу вьётся тропинка. Здесь только звери и его ученичий детёныш ставят ноги с волшебным инстинктивным наклоном. Свет тычется в круглую от дублёнки фигурку. Гароу дрожит, но точит одно из недавних движений. — Хороший сон — основа. Мне казалось, ты достаточно умён, чтобы усвоить это. Глаза — не блёклое. Огни, звериное. Подо лбом успевает растянуться корка льда, и в поклоне он стукается особо щепетильно. Не вздрогнуть — усилие. Остальное — чуть проще. — Поднимайся. — Мягче. Нужнее. У Гароу в носу тонко скрежечет; глаза привычно тускнеют почти до бельма. Он даёт взять себя за руку тёплой ладонью и дышит ровнее. // Гароу выдыхается и уже не сочится своим неломаемым волшебством, которое свёртывало усталость и горы. У него скругляются плечи и глаза упираются в землю не почтенным усилием, а основательно. Это от стыда своим увлечением; такое не принято и не находит смирения. Бэнгу приходится раскрошить его Ваату в щепки, хотя он прожил и выхаркал достаточно, чтобы не бить камнем о камень. Вероятно, ему действительно стоит поговорить с Гароу о том, куда в себе девать хаос, чтоб устоять на ногах. Он чахоточно раздражается и бунтует, только не хочет себе в этом признаться, и давит, и давит, и сам себя расковыривает, и расковыривать будет до крови из дёсен и той странноватой бессонницы. // Гароу — тонкое, юркое, в мешочной дублёнке, случайно мажет по соседям локтями и едва балансирует на собственных стопах, как на самой узкой тропинке. — Ай, — его доростки и ребята повыше шипят, роняют всё водяное и сердито потирают ушибы. — Да что с тобой сегодня такое! — У меня папа умер. Гароу улыбается (слишком по-скалому), жёлто-прежёлто блестит и легко, природно растит у ног ледяные колючки. Вокруг него расползается панцирь, слишком человечий, чтобы его можно было увидеть, и теперь выходит вволю швыряться локтями и спотыкаться, чтоб никого не задеть. Гароу хорошо ставит пятку направо и гнёт тонкую шею; лёд бухнет гибкой прозрачной волной. Волна пахнет свежей звериностью; силой. Бэнг не может моргнуть. // Он помещается под крылом удобно и правильно, как самый послушный детёныш. Вторит каждому жесту, но не навязчиво — аккуратно; трёт донышки чашек; подтаскивает свою циновью лежанку поближе и почти не стесняется показать: как хорошо, что я могу здесь остаться — спасибо, учитель — как хорошо, что меня не бьют по ноге и скуле — спасибо, учитель — как хорошо, что бью теперь я. «Спасибо» — не хрипло. Может, Гароу слишком яро сворачивает костяшки об зубы сверстных товарищей — но держится смело. Мальчики вырастают и скалятся зажившими дёснами. Во сне Гароу откидывает лёгкую голову, и рука Бэнга сама опускается на его белый лоб. Выкуешь десятки сыновей, строгий бездетный отец, — хоть одного кроить захочется ласково. Гароу улыбается. // Обомлевшие, готовые восторженно вздрогнуть, они глядят, как вслед за ладонью стройно тянутся волны. Отсюда, с берега и невинного детского роста, гребни в двенадцать шагов высотой кажутся им величавыми. Бэнг не хочет рассказывать им про войну; Бэнг не хочет, чтобы им приходилось сворачивать изо льда топоры, лакать пот с висков сожжённых братьев и вздымать красные от крови шквалы. Бэнг учит сворачивать изо льда топоры и силится дышать без чувства вины. Эти невысокие волны — простота и самая правильность; на солнце барашки трезвонят и дребезжат. Когда вода плоским хребтом задирается над причалом, ребята клокочут и расходятся в стороны. Вместе с солёной водой им под ноги опускаются тяжёлые рыбины. Всему своё время. // Гароу вырос достаточно, чтобы не стыдиться своих неудач и принимать их спокойно и мудро. Гароу не вырос достаточно, чтоб не оборачиваться и не швырять в ребят снежками, когда они посмеиваются. Снежки растут во льдины; льдины — в колючие полупрозрачные валуны. Крупный обкусок проламывает Чаранко нос и больше он не смеётся. Гароу повёртывается обратно, не глядя на продавленные в сугробе красные капельки, и пробует снова. Море — живое; море — шипит и редко идёт на уступки. Волны крупней его втрое и тянут за собой. Отсюда не слышно, но видно, как у Гароу в рёбрах что-то трещит от натуги, пока он хворостинкой покачивается на берегу. Море шепчет ему разверзнутой пастью. Смеха — тишина. // Ещё не грубевшими пальцами Гароу зарывается в свой новый уют, как белоглазый поссум — в большой спелый фрукт. Далёкие звери, неясные, мелкие, зарисованные наспех углём, чернилами или соком, глядят на него с порыжевших страниц. Вслух и почтенно смотря ему в переносицу, Гароу говорит, как это здорово, что его учитель повидал целый мир. Волосы под рукой мягкие и блеснув в отсветах костра честно салятся самой молодой сединой. У Гароу внутри целый мир, но он уже слишком большой, чтобы помнить об этом, и задремав дышит Бэнгу в ключицы. Дикие звери этого мира, не поссумы и даже не тигры, улыбаются светлой десной, когда выходит сломать кому палец, и крадучись заслоняют от старых кошмаров. // Гароу трогает пальцем ледышки снаружи и незнакомую силу — внутри. И то, и другое кусается холодом и потрясающе жесткое. Побольше месяца у него совсем ничего не дрожит, и подбородок он норовит задирать, а не прижимать к воротнику, и тропинка под ногами стала послушнее. Причал пустынный, только две пары сапог, и он будто бы невзначай, но очень старательно выуживает из-под льдины толстый вихрь воды. Рыбины блестят у старых ног, и от доброй гордости колени почти не болят. Ему в грудь тычется белый мальчишеский лоб. У Бэнга не выходит отказать ни ему, ни себе, и он подсаживает Гароу себе на руки движением мягкого снега. Думать, кого он балует, Бэнг станет потом. // Гароу тянется все выше и у него смешно ломается голос. Иногда — особенно поначалу — он этого смущается и запинается, только чуточку хмурится и погодя продолжает. Теперь — сейчас — он привык быть лучшим. В соседней деревне дети что дикие звери, и толковой управы на них нет; видишь: один другого душит за шкирку. Гароу — ловчее и тонче. Гароу случайно — очень ненароком, конечно — отдавливает ребятам ноги до хруста и жёстче нужного одерживает верх. Ему хватает ума скрывать, до чего ему нравится, когда у товарищей на голову его выше — тех, что дразнили и тыкали — волосы шевелятся от одного только жёлтого взгляда. Не хватает опыта и недавней скромности, чтобы этого действительно не было видно. // — Будь взрослее, — говорит ему Бэнг. Не задирай нос. Дыши немного потише. Помни о слабых и раз уж тянешься — безо всякой десны заслоняй. Гароу задыхается, выговором не напуганный, но горько треснутый сбоку, и с глубоким поклоном возвращается к струнке. Памятник детству выточен изо льда в юношу — и мрамором ему становиться незачем. Отодвигая постель, начищая ботинки, смотря строго в ноги, он становится восхитительным учеником и отвратительным сыном. Плёнка надорвалась. Все становится на свои места, протоптанные не одним поколением, и если от этого больно скрежещет в грудине — стоит только терпеть. Тотемные маски, в которых Гароу выходит к костру на площади, становятся всё страшнее. Под ногами грудинно скрежещут опилки. // Его глаза честно блестят и в щиколотках дребезжит нетерпеливая юркость. Лунный свет целует суставы и в нем заснеженный холм — голубая лагуна. Едва ли пряча восторг, Гароу зовет его глубже в лес и не смаргивает с себя сплошной жёлтый трепет. От гибкого жеста из нор выползают шерстистые крысы — и снуют над его головой; в уродливом танце магии крови их лапы дрожат от надорванных судорог. Кровь брызжет по снегу. Бэнг бьёт быстрее, чем осознаёт. Все вокруг жутко гудит. За шею, плечо, до боли, сверху-вниз и в поблёкшие-мокрые: — Не смей этого делать. Никогда, понял меня?! Никогда! Гароу съёживается и двумя пальцами вынимает зуб из своего рта. Крысы лежат молча, скрюченные, и не шевелятся.