not today

— Йо. Намджун не вздрагивает от резкого, непривычно острого, как лезвие, голоса — глупо было надеяться застать его врасплох — только поднимает от планшета сосредоточенно-спокойное, без единой эмоции, лицо и кивает в приветствие. Юнги — метр с кепкой в прыжке на батуте, пыльная кожаная куртка цвета воронова крыла, смоль растрёпанных, влажных от тающей зимы волос, зачесанных наверх и непослушно распавшихся косой чёлкой, серебристые мартинсы на тонкой подошве, экстремально узкие джинсы, от которых его половые органы однажды откажутся продолжать род, чернила татуировок в овальном вырезе растянутой футболки и на преувеличено бледном лице, татуировки в этническом стиле, что-то племенное, от охотников или жрецов: выведенная контуром стрела вдоль подбородка; тройное сечение под левым глазом — не то следы от когтей, слишком тонких и ровных для крупного хищника, но вполне подходящих ястребиным когтям, не то игра в крестики-нолики; рыцарский меч с каплей крови под правым; магнитные полосы незаконченного штрих-кода на мочке левого уха — всё это вяжется с темнеющими от букв костяшками: «fire» и «fear». Покусывая нижнюю губу, он возвышается над Намджуном и вселяет морозящий страх в окружающих: ненарочно, просто мир так устроен — люди боятся тех, кто ни на кого не похож, кто не боится выделяться и вывернуть внутренний мир во внешний. Юнги не боится — никого и ничего. — Йо. К ним приближается официантка, но останавливается в паре шагов, держа поднос на манер доспехов. Намджун из-под очков фиксирует все детали, годами натренированная наблюдательность делает из него опасного противника. Губы Юнги кривятся угрожающе, предвкушая хорошую драку, и пот тонкой струйкой скатывается за шиворот приталенной форменной белой рубашки — Намджун чувствует его запах с лёгким привкусом цветочных духов, ежедневного дезодоранта и мыла с отдушкой — нюх у него тоже нечеловечески чуткий. Юнги напротив него, нависающий, как ядовитый плющ, пахнет палёной резиной, холодом оттаявших улиц, табачным дымом и дорогим скотчем. Намджун много читал про него в интернете, шёл по следу, как сыщик без команды, с одной только лупой — лупой, зорким глазом и нюхом бывалой ищейки. И таки нашёл. — Кофе со льдом, — не оборачиваясь, бросает Юнги, и Намджун пристально смотрит на него сквозь толстые квадратные линзы. Целеустремленность — вовсе не то, но первое, что приходит на ум. Юнги двигается плавно и медленно, но скорее сберегая энергию, чем стараясь быть грациозным: садится через стол, скашивает глаза на пластиковый стаканчик с подписью «Мартин Лютер» и насмешливо вскидывает бровь. Словно спрашивает: «писатель или богослов?» Намджун вспоминает, как встречал его однажды в аэропорту — толпа народу, встречающие, выискивающие лица, и он — высокий и неподвижный, как столб светофора: «зелёный» — иди, но стой на «красный». В руках у него была табличка с английскими буквами, «Шерон Стоун», и некоторые, кто понимал и разбирал слова, оглядывались на него завистливо и заинтересованно. Юнги тогда сплюнул ему под ноги и сказал только: «ты за это поплатишься». Намджун не сомневался, что расплата не заставит себя долго ждать. Но ошибся. Юнги таращится на него, не отрываясь, жуёт нижнюю губу, и Намджун знает, что это означает. Куревом от него веет не так сногсшибательно, как всем остальным, а значит — у Юнги опять никотиновая ломка. — Здесь нельзя курить, — говорит, наконец, Намджун. И это первое, что он сказал Юнги за два года. — Без тебя знаю. Грызня в его тоне непритворная — Юнги раздражается, как спичечная головка, предварительно смазанная керосином. Чирк — и горит, ослепляя. Намджун хочет спросить, докопаться до сути, но понимает, что пока рано. Откликнувшись на «Мартина Лютера», Юнги получает свой кофе и, вернувшись за стол, перекатывает его в ладонях: сталкиваясь друг о друга, кусочки измельчённого льда заговорщицки шуршат. Предварительно Намджун отдаёт ему свою кредитную карточку и нисколько не удивляется, когда Юнги не возвращает её обратно. Тот облизывает пухлые от постоянного жевания губы и сцеживает яд с кончика языка — Намджун недоумевает, как он сам ещё не захлебнулся от такого-то количества. — И как ты? — Нормально. — Всё ещё насквозь голубой? — Как небо. — Как небо, — повторяет Юнги и хмыкает: — сомалийское. Вежливость подталкивает поинтересоваться делами в ответ, но Намджун вовремя закусывает удила: он знает даже больше, чем следует. Есть что-то такое в перечном взгляде Юнги, внимательном и следящем, что доказывает: он тоже знает больше. Его одержимость гомосексуалистами никуда не делась — разбитое сердце дважды не склеишь. Намджун прекрасно понимает мотив. И волчий гонор. И эти наколки — чтобы для тюремщиков не осталось видных мест. На внешней стороне век нацарапан то ли диагноз, то ли девиз — THE END- Так сразу и не заметишь. В хипстерских шмотках — сплошь нюдовые, матовые оттенки, с ободком силиконового браслета в поддержку белых тигров и бежевой ниточкой-оберегом, значком лейбористской партии и радужным брелком на рюкзаке, с ореолом светлых свеже-остриженных волос Намджун кажется себе противоположным берегом. А между ними всё та же пропасть. — Курить хочу, — говорит Юнги очевидное и вскакивает, торопливо дёрнув к двери. Шум улицы вливается в уши сигналами: стук каблуков и шарканье кед, голоса, смех, топот, гудение автомобилей и урчание двигателей. Юнги ковыряет носком ботинка дырку в асфальте и, сморщив лоб, смотрит на него исподлобья — Намджун никогда не привыкнет видеть его лицо таким: плачущим, будто перед последней молитвой, и одновременно выпытывающим дворцовые тайны. Окровавленный кинжал со стёртой рукоятью, как раз на уровне его сердца, остриём смотрит аккурат между рёбер. Юнги прикуривает от чёрно-золотой бензиновой зажигалки с необычным вензелем, а Намджун вглядывается в резкие черты его лица и думает. Для него это уже своего рода хобби — думать всё время. В дрожащем неверном отсвете огня скулы Юнги кажутся острее бритвы. — Потрахаемся напоследок? Намджун смиренно кивает: ну да, почему бы и нет. Окрашенные в бледно-жёлтый и фиолетовый, уже сходящие пятна на шее доказывают, что Юнги свободно распоряжается своим временем и телом — тоже. Свежий синяк на скуле, впрочем, ничуть не лучше. Картинка вырисовывается занятная. — Будешь пива? — спрашивает Намджун уже дома: Юнги рассматривает стены с абстракционистскими холстами и издаёт невнятное мычание. Всегда так делает, когда нервничает — им обоим известно, что сейчас он нервничает не из-за секса, а потому что собирается покончить с прошлым. Намджун принюхивается и улавливает запах липкого пота и гари. Это «огонь» пожирает «страх», но скоро всё будет иначе. Он приносит две бутылки холодного тёмного и насыпанные горкой начос со вкусом барбекю. Юнги фыркает в привычной насмешливой манере. — Сожрешь хоть одну и можешь забыть о поцелуях. — Поспорим? Под пристальным взглядом Намджун засыпает в рот целую горсть и заливает остроту пивом, отставляя бутылку на низкий стол. Юнги цедит змеиное: — Мерзкий пидор, — и кидается к нему напропалую. Они целуются развязно, стукаясь зубами, кусаясь и обмениваясь слюной — Юнги лезет руками под свитер и запрыгивает на бёдра, обвиваясь вокруг Намджуна смертоносным питоном. От его запаха, смешанного с запахом дома и возбуждения, кружится голова. Они целуются до первой крови — Юнги спрыгивает и вытирает тыльной стороной ладони кровоточащие губы, отводя в сторону взгляд, будто стесняясь, а Намджун подцепляет пальцами оправу очков и, отложив на секретер, притягивает его снова, путаясь в спутанных на затылке вихрах. Юнги мало торопливой, жадной, жесткой дрочки, и он просит ещё, задабривая Намджуна стонами и сжимаясь на пальцах. И даже в такой момент Намджун думает об этом философски, будто петля, распустившаяся за последние годы, вдруг затягивается туже — так туго, что ему едва удаётся сделать вдох. Юнги цепляется за него, гладится щекой о щетинистый подбородок, как кот, дорвавшийся до ласк хозяина, и не даёт раздеть себя полностью: ниже пояса — на здоровье, но не выше. Небезопасно там и никогда не будет. Намджун не помнит, чтобы когда-нибудь был мстительным козлом или вёл себя соответствующе, но сейчас момент такой — охуевшими глазами он впитывает вид расхристанного, до предела раскрытого Юнги и не может сдержаться от язвы: — Тот мальчик, Чимин, кажется. Ты всё ещё его- — Сука. Выражение лица меняется неуловимо — короткий миг откровения, как капля ртути, падает между ними и всё — прощай, пока. Намджун уворачивается от летящего удара, но кулак проходит по скользящей, и Юнги добивает левой — бьёт со всей силы, потому что Намджун — ублюдок, который не имеет права. Завязывается драка, в ходе которой они скатываются с кровати и ебашат друг друга не то что до первой крови, а до первой артериальной — Юнги захлебывается и шмыгает разбитым носом, кровь заливает лицо и грудь, впитывается в порванную майку, но он не останавливается — если придётся, убьёт гада. Убьёт и не пожалеет ни на секунду. Но судьба распоряжается иначе. Юнги — быстрый как хищник, охотничьи инстинкты впитались с молоком матери, но Намджун видит, запоминает детали, уделяет внимание технике и просчитывает схемы — повторяющиеся удары, тактика и дистанция боя — выработанный иммунитет к боли и самый беспроигрышный путь. Их проблема в том, что они оба всё ещё возбуждены. Даже сильнее, чем прежде. Юнги рычит и брыкается, когда Намджун переворачивает его лицом вниз, заламывая предплечье, и скользит пальцами между ягодиц. — С-сука, — давится он, слизывая кровь над верхней губой, и дёргается, охая, когда занемевшее плечо отзывается болью, — какая же ты сука. — Повторяешься, — хмыкает Намджун и входит одним слитным толчком. Сквозь тело проходит судорога: тело одно на двоих и судорога одна. Намджун замирает, но не потому, что жалеет или даёт время привыкнуть, а потому что у самого картинка перед глазами поплыла и заискрилась. Холи щит. Холи факин щит. Юнги отвечает вялым стоном в сжатые губы. Намджун видит, как он влажно жмурится и закусывает кулак, по которому уже течёт слюна, смешенная с кровью. Почти похоже на изнасилование, если не считать, что смазка с его члена буквально брызжет на ковёр. Намджун же, блять, его первый. И последний. И кто, если не он, знает, как довести Юнги до оргазма. Физически или ментально — или всё сразу. — Заканчивай эту херь, — говорит он покровительственно и спокойно, миролюбиво, как если бы они не долбились сутки напролёт. Прикуривая от чёрно-золотистой зажигалки с вензелем, он передаёт сигарету Юнги — подносит прямо к треснувшим губам, дожидаясь, пока чужие лёгкие не наполнятся до отказа дымом. Юнги лениво моргает, не шевелясь — Намджун не может прочитать по его лицу, то ли это «ладно», то ли «пошёл ты». По крайней мере, Юнги больше не пытается его убить. Следствию и властям пока что известно не больше, чем уличной шпане: ходит тут перец один, вынюхивает, гадит, но не следит, падла, не откуда взяться инфе, потому что ни с кем не братается и некому подчищать за ним. Призрак. Невидимка. Намджун вглядывается в резной уставший профиль — закрытые веки не дрожат и не двигаются, как у всех, и вообще поза и бледная с просинью кожа отчасти напоминает трупный труп. Намджун думает, что, возможно, зря задел в нём старые раны, разбередил воспоминания о минувшей жизни — жизни, полной надежды и первой взаимной любви, но вслед за призрачным чувством вины приходит ощущение завершенности, будто он сделал большое доброе дело. Глупость, конечно. Юнги никогда не скажет ему «спасибо» за сегодняшний день. И вряд ли вообще когда-нибудь поблагодарит. Буркнет только «ты за это поплатишься» и уйдёт — без записки, с чужими ключами и кредиткой, потому что Шерон Стоун нуждаётся в секьюрити. А Мартин Лютер нуждается в ней.