Ангел Музыки

"In sleep he sang to me, In dreams he came, that voice which calls to me and speaks my name" Зеркало в гримерной слегка дрожало, кривилось от громких звуков за стенкой. Генеральная репетиция была в самом разгаре, а Юри все еще возился с мудреными застежками костюма. Он надевал его примерно раз двадцать до этого — на каждую репетицию, — но почему-то именно сегодня ткань мялась и выскальзывала из холодных пальцев, мелкие пуговицы и крючки не желали держаться на своих местах. Глядя на свое отражение, Юри видел скучное поле, занесенное снегом. Белый. Бледная кожа лица, шеи, запястий и пальцев, худое тело под белой же одеждой. Только черные волосы, брови и глаза делали из него кого-то, похожего на человека, а не на призрака из детских страшилок. Кацуки грустно улыбнулся своим мыслям. С самого раннего детства отец твердил ему, что у него талант. "Ты обязательно пополнишь ряды гениев, даже не имея истинной пары. Вот увидишь", — шептал Тошия, ласково убирая со лба сына прядки смоляных волос. И Юри хотел видеть. Хотел видеть больше, чем могли и готовы были другие. Заниматься искусством в мире, в котором существовали настоящие гении, в котором, казалось бы, уже все было написано, спето, нарисовано и снято, казалось чем-то из рода фантастики. Однако что-то внутри маленького Кацуки просилось выбраться на свободу, настырно требовало свои крылья. Порой совсем еще юный Юри просыпался от холода под ребрами, будто кто-то наполнял грудную клетку до краев ледяной водой. В комнате становилось морозно — Кацуки даже видел пар, срывавшийся с губ при дыхании. Он садился на кровати, притягивал колени к груди, обнимал их руками и до точек перед глазами вглядывался в темноту. Легкие стыли где-то внутри, каждая кость будто была обнесена морозным узором, а горло царапал иней. Холодно. Безумно холодно. В такие моменты ему казалось, будто чьи-то руки обнимали его за талию, забирались под футболку, оглаживали ребра, и кто-то тихо-тихо, легким ветром пел на ухо незнакомую мелодию. Мелодия была настолько прекрасной, что сердце падало куда-то вниз и застывало в этом своем падении, как мертвая птица, наткнувшаяся в полете на невидимую стену. Хотелось обернуться, задать единственный мучивший его вопрос. Кто ты? Кто ты, мое проклятье? Но Юри знал, что не сможет ничего увидеть, кроме темноты, не услышит ни слова в ответ. Только эту дивную мелодию, от которой наутро оставалось одно лишь воспоминание. Когда Юри немного подрос и стал серьезно заниматься музыкой и вокалом, родители не жалели ни денег, ни времени, чтобы у него была возможность жить своим искусством. В двенадцать лет он впервые дал имя своему ночному гостю. "Мама, это мой Ангел Музыки. Он научил меня петь". Хироко тогда лишь отвела глаза и быстро сменила тему. Юри до сих пор не мог однозначно сказать, что она тогда почувствовала. Страх за него? Удивление? Сомнение? Знала ли она, что ее сын окажется меченым? Сейчас спросить было не у кого. Семья Кацуки погибла десять лет назад. И родители, и неугомонная, прямолинейная, открытая старшая сестра, которая была для Юри лучшей опорой и советчиком. Единственный человек, который не опускал глаза, когда брат говорил о своих ночных видениях, не начинал бояться, не обхватывал себя за плечи, будто страшно замерз. Мари слушала и слышала, водила Юри на уроки вокала, видела его успехи. Она же помогла ему собрать вещи и посадила на поезд до центра, вручив билет на самолет, когда его пригласили во Францию — учиться и жить при Парижском Оперном Театре. Звонить и писать с сообщением о том, что он добрался успешно, было уже некому — гостиница, которой управляли родители, рухнула в результате страшного землетрясения, которое унесло жизни тысяч человек на острове Кюсю. Так в жизни Юри остались только музыка и стылые ночи, в которых кто-то баюкал его в своих руках, заставлял легкие примерзать к ребрам, а сердце замирать от самой прекрасной на свете музыки, которая к утру превращалась в затихающий, еле различимый мираж, звук подрагивающей струны. — Юри, ну ты долго еще будешь копаться? У нас генеральный прогон! — В гримерку без стука вломился взлохмаченный Пхичит — единственное создание в этом мире роскоши, золота и сценического света, которое Кацуки мог назвать близким. — Ты такой бледный. Пхичит подошел к Юри, развернул его за рукав к себе и в два счета застегнул костюм на все пуговицы. У этого танцора из Таиланда все получалось легко и непринужденно, словно он жил уже десятую жизнь подряд и знал абсолютно все. — Болит? — С симпатичного лица сползла улыбка, кофейные глаза зажглись искренним беспокойством. — Нет. Она никогда не болит, ты же знаешь. От нее просто порой бывает безумно холодно. — Юри правой рукой легко провел по ребрам под плотной белой тканью. — Скорее бы ты нашел... его или ее. Кто бы это ни был, тебе уже пора перестать быть на подпевке. Твой голос совершенно не для этого. — Пхичит улыбнулся и осторожно пригладил выбившуюся из укладки прядь Юри. Волосы Кацуки не любили гель и лак, однако выходить на сцену растрепанным позволялось только на начальных этапах, когда разучивались арии. — Всему свое время. Пожалуйста, не начинай снова. Я не собираюсь рассказывать об этом Челестино, я еще не выжил из ума. К тому же у нас есть Юрий. — Юри как-то обреченно махнул рукой. — Кстати, Юрий там рвет и мечет, потому что тебя нет. Пойдем. Иначе от Челестино не останется и мокрого места. Плисецкого ты знаешь. — Пхичит потянул Кацуки за рукав, и тот, последний раз глянув в темное зеркало, последовал за ним из гримерной. — Кацуки! Если ты еще раз опоздаешь к прогону, пойдешь просить милостыню к Нотр-Даму! — Плисецкий ходил по сцене из одного угла в другой, огибая декорации и заламывая тонкие белые руки. — Юра, только не волнуйся! Он уже здесь! Всем занять свои места! — Взмыленный Челестино окатил Юри ледяным взглядом и ловко поймал пролетающего мимо Плисецкого за острые локти. — Не волнуйся? Да у меня голос так пропадет, ждать его столько времени! Он что, звезда какая, что его нельзя заменить кем-нибудь из этих? — Юра неопределенно махнул рукой в сторону притихшей группы подтанцовки. — Всех можно заменить, кроме тебя. Ну все, успокойся. Пожалуйста! — взмолился режиссер, поправляя спутавшиеся между собой цепочки на пиджаке Юры. — Ладно! — Оттолкнув его руки, Юра встал в центр сцены, откинул с плеч отросшие волосы. Ему позволяли выступать с распущенными, у него ведущая роль, он поет главную закрывающую арию, кто бы что против сказал. У Юры Плисецкого был красивый драматический тенор, сильный и насыщенный по своему звучанию. В свои восемнадцать лет он уже добился второй по счету главной роли в оперетте, которую ставил в Парижской опере Челестино. Чалдини в своих постановках придерживался дивной классики итальянской оперы, умело добавляя современные элементы, потому его артисты никогда не видели ни единого пустого места в огромном зале — люди раскупали большую часть билетов еще в первый день продажи. Юру Челестино любил, холил и лелеял, как собственноручно выращенный капризный цветок. Все, что Юри знал об их знакомстве, было то, что Чалдини нашел этот самородок в Москве во время гастролей, когда Плисецкому было всего десять. Уговорить его семью отдать ребенка на поруки мастеру в далекую Францию удалось не сразу, что только прибавляло силы чувствам Челестино, которому пришлось побороться за талантливого мальчика. Кацуки не знал, был ли Плисецкий меченым, но его таланта было достаточно для славы и почета даже без пары. Только характер Юры с возрастом становился совершенно несносным. Оскорбления, тычки и капризы сыпались на директора, режиссера, других артистов и даже подтанцовку. Больше всего доставалось тем, кто был у него на подпевке, ибо от этих людей Плисецкий требовал невозможного: умолкнуть, желательно навсегда, и не портить его арию "непонятными завываниями сзади". Никакие уговоры из цикла "Юра, получается диво, как красиво", "Юра, без второго голоса эту арию так не спеть", "Юра, что ты делаешь, человек так без голоса останется" на Плисецкого никогда не действовали. Юри, наверное, родился под звездой Полынью, предвестницей Апокалипсиса, раз именно ему выпала горькая доля быть на подпевке у местной "примадонны", как Юру прозвал еще пару лет назад Пхичит. Юра пел красиво, и давалось ему это с удивительной легкостью. С Юри они звучали в унисон. Голос Кацуки добавлял арии какую-то легкость, краску, полет, и это бесило Плисецкого до крепко сжатых пальцев, до ногтей, впившихся в собственную ладонь. Юри должен был стоять в правом углу сцены, облаченный во все белое, и петь лишь в нескольких особо сильных взлетах арии, однако даже это не давало покоя "примадонне". Наверное, он смог бы успокоиться только в том случае, если бы Кацуки пропал без вести. Желательно прямо со сцены. Желательно прямо во время премьеры. — Юра, осторожно! — крик Челестино потонул в грохоте, треске ломающегося дерева и воя кого-то из подтанцовки. — Твою мать, это еще что за... — далее посыпались неизвестные (Юри, как мог, убеждал себя, что действительно не знал этих слов) ругательства на русском от Юры, который надсадно кашлял от попавшей в горло пыли, глядя с нескрываемым ужасом на лежащий по центру сцены огромный кусок деревянной балки. — Какого черта? — прошептал Чалдини. — Юра, ты в порядке? — В порядке? Ты спрашиваешь, в порядке ли я? Да меня чуть не размазало по этой самой сцене этой хренью! Театр что, разваливается на части? Который раз уже за эти два месяца! То на меня свалился занавес, когда я выходил на сцену в первый прогон, то я чуть не упал с лестницы на главном входе, когда откололся здоровенный кусок ступени, теперь еще и это! Вы меня тут убить решили? Хотите без главной роли остаться? Балка на самом деле рухнула с высокого потолка над сценой, будто ее кто-то подпилил в одно мгновение. По толпе замерших артистов пошел шепоток. До слуха Юри долетали фразы: "Это снова Призрак!", "Это точно он, это не может быть случайностью!". Эти слова не укрылись и от Плисецкого. — Что? Призрак? Вы снова за эти сказки? На дворе двадцать первый век, а вы все еще верите в старые россказни больных теток, которые помнят еще французскую революцию? — Юра стремительно покрывался красными пятнами. Молча стоявший чуть позади Юри начал опасаться за его здоровье — так и удар хватить может. Да, в восемнадцать, на дворе же двадцать первый век, что только с молодыми ни случается. — Прекратите вопли! — закричал Челестино, который по цвету не сильно отличался от алого занавеса. — Где Мила? Мила! Сделай Юре чай. Без сахара! Не как в прошлый раз! И уберитесь уже здесь кто-нибудь! Помощница Мила отклеилась от декоративной каменной стены на заднем плане и на негнущихся ногах прошла за кулисы, шепча под нос что-то про проклятье оперы и про призрака. Юри не раз слышал рассказы о легендарном Призраке Оперы, музыкальном гении, который якобы обитал где-то на нижних этажах театра, куда редко спускались даже работники. Никто не видел его своими глазами, но страшилки о том, что Призрака можно увидеть в зеркале гримерной или на лестнице, ведущей к жилым комнатам, в поздний час, продолжали звучать из месяца в месяц и из года в год. Единственное, что делали каждый раз во время премьер — оставляли пустой пятую ложу справа от сцены на самом верху. Туда никогда не продавали билеты, а уборщики все время тянули жребий, чтобы выяснить, кто будет приводить в порядок отведенное для Призрака место в зрительном зале. Кого-то эти легенды дико злили, кого-то повергали в трепетный ужас, но легенда есть легенда, из песни слов не выкинешь, а потому своеобразный ритуал соблюдался абсолютно всегда. — Эй, смотрите. — Пхичит наклонился, поднимая что-то с пола и отряхивая от пыли и щепок. — Это письмо. — Дай сюда! — Челестино бесцеремонно вырвал лист бумаги из чужих пальцев и мгновенно развернул. Его лицо посерело, оставляя неровный яркий румянец лишь на скулах. — Это от него. — От кого? От Призрака? — визгливо поинтересовалась девочка-танцовщица из группы Пхичита. — Да, — тихо выдохнул режиссер, сжимая пальцы на письме так, что хрустнула и смялась бумага. — И что там написано? — неожиданно спросил Юри, удивляя сам себя. Обычно он предпочитал не вмешиваться в подобные эмоциональные сцены. — Да, Чалдини, что там? — послышался голос из зрительного зала. К ним быстрой походкой приближался директор театра — Яков Фельцман собственной персоной. Кацуки к Якову относился с должным почтением, ведь это именно он когда-то разглядел в нем потенциал и позвал в свою школу в Париже. Спустя пять лет после переезда Юри во Францию он стал управлять театром и делал это на отлично. Его любили и актеры, и танцовщики, и простые работники. Пресса писала, что под его началом театр расцвел и стал обрастать свежими интересными постановками. — Здесь написано: "Приветствую вас, господа! Я думаю, я уже не раз дал вам понять, кому на самом деле принадлежит этот театр, и я не позволю кому бы то ни было распоряжаться им, как вздумается. На постановке сегодня вечером я требую заменить исполнителя главной арии. Если вы посмеете ослушаться, я не смогу гарантировать, что премьера пройдет гладко. Арию должен исполнять Юри Кацуки, и я надеюсь, я услышу именно его, причем его одного, без второго голоса. Я уже третий раз сообщаю вам это условие, однако вы, похоже, меня не слышите. Не стоит злить меня. Можете продолжать генеральную репетицию. Пятую ложу, как всегда, прошу оставить пустой для меня". Подписи нет, — хрипло закончил Челестино, подняв взгляд на Якова. — Что будем делать? — Стойте, третий раз? То есть это не первое письмо? — подал голос Пхичит. — Да, не первое. — Яков снял черную шляпу с головы и провел ладонью над виском по коротким темным волосам с проседью. — То есть как заменить исполнителя главной арии? Но ведь ее пою я! — голос явно изменял Плисецкому, подрагивая и срываясь, как струны ненастроенной гитары. — Безусловно, Юра, ее поешь ты! Мы не собираемся менять что-то из-за чьих-то сумасбродных шуток, — ответил Челестино. Юри слышал их словно из-за грязного стекла. Изменяли одновременно и слух, и зрение: перед глазами плыло, будто он смотрел сквозь мутную речную воду, в голове гудело. Кто-то прислал письмо с требованием передать ему главную роль в оперетте. Премьера сегодня вечером, соберутся сотни людей. К тому же такой наказ приходит не впервые, но ни Яков, ни Чалдини не говорили никому ни единого слова. Да, он знал эту арию, пел не раз от начала и до конца перед Пхичитом, в глазах которого читался искренний восторг, но был ли он готов к такой роли? Он привык быть в тени Плисецкого или еще кого-то, кто уже добился славы и признания зрителей, привык чувствовать музыку и жить ею, сам при этом оставаясь позади, поддерживая своим голосом, прикрывая им слабые места, подбрасывая мелодию выше и выше и так же мягко ловя руками, словно она была живой, осязаемой. Сколько бы разговоров ни пытался вести с ним Пхичит, сколько бы ни говорил ему, что его голос должны слышать все, что он должен петь и не бояться этого, Юри оставался верен собственным принципам. Музыка была его таинством, голос — даром, который он предпочитал бережно прятать, демонстрируя лишь его часть. Выйти и спеть вместо Юры? Кто-то, кто бы он ни был, явно любил рисковать. Или просто сошел с ума. — Кацуки! Кацуки, ты слышишь? — голос Якова вернул в реальность резко, ворвался, как ветер за оконную раму. — Да, простите. — Юри тряхнул головой, из-за чего пряди, скрепленные гелем, распались и рассыпались по мокрому от испарины лбу. — Повторите еще раз, пожалуйста. — Вы спятили? — вскрикнул Юра, будто его кто-то ударил. — Да пошли вы! Раз это нечто хочет, чтобы арию пел Кацуки, я, пожалуй, подыщу себе место в другом театре! Идиоты! Не труппа, а балаган! Я не позволю себя так унижать! — последние слова слышались уже за кулисами. — Юра, подожди! Никто не собирался тебя заменять! — кинулся вдогонку Чалдини. — Дурдом, — заключил кто-то позади Юри, и Кацуки был полностью с ним согласен. — Так что? — Яков, проводив глазами сначала Юру, а потом и режиссера, вновь перевел взгляд на Юри. — Сможешь или нет? Тем более, что мы только что, кажется, лишились исполнителя. — Я знаю эту арию, — кивнул Юри. В горле пересохло, ребра снова окатило ледяным ознобом. — Я слушаю, — Фельцман сложил руки на груди и кивнул. Юри на негнущихся ногах вышел на середину сцены. В простом верхнем свете, искусственном и желтоватом, его костюм смотрелся несколько нелепо, делая его еще бледнее. Кацуки был готов к тому, что голос будет дрожать и ломаться от волнения. Он нервно сжимал и разжимал пальцы, тщетно стараясь успокоиться, но сердце не желало его слушать и исступленно билось в ребра, как сумасшедший — головой в стену. Но стоило ему только открыть рот и взять первую ноту, все изменилось. В груди словно затих, замолчал ледяной ветер, только снег осыпался, тая на легких, медленно и неторопливо. Музыки не было, но Юри помнил ее — легкую, красивую, звенящую, как маленькие колокольчики. "Думай обо мне. Думай обо мне". Ария нравилась ему, она словно была посвящена тому, о ком Юри предпочитал вспоминать как можно реже, так как эти мысли не приносили ничего, кроме тоски. Думай обо мне. Но он так хотел, чтобы этот кто-то искал его. В висках стучала кровь, и Юри поймал себя на мысли, что безмерно благодарен своему ледяному Ангелу — за способность чувствовать, за способность петь так — словно душу вынимать из тела и стелить под ноги зрителю. Кто-то рвано выдохнул у него за спиной. Потом кто-то несмело зааплодировал. Яков хмурил кустистые брови и поджимал губы, периодически нервно покусывая нижнюю. — Поешь сегодня вместо Плисецкого, — отрезал он. — Мила! Посмотри, у нас должен быть подходящий костюм. Костюм Юры слишком маленький. С ним я сам поговорю, — сказав это, Фельцман развернулся, как солдат на плацу, и пошел по проходу зрительного зала к выходу. — Вот это поворот. — Появившийся рядом Пхичит повис на руке Юри, словно его не держали собственные ноги. Юри старался глубоко дышать. Сегодня ему играть не свою роль. Или все-таки свою? Мысли путались в клубок, цеплялись одна за другую, нечитаемые и непонятные. Пробравшись в гримерную, Кацуки тяжело опустился в свое кресло перед зеркалом и бездумно уставился на отражение. Яркий свет от лампы нещадно слепил глаза, и Юри потянулся рукой вверх, нажал выключатель, погрузив комнатку в приятный полумрак. Пока сюда не набилось еще пять-шесть человек, можно было посидеть и просто перевести дух. Когда в гримерных не включали верхний свет, они выглядели красиво и таинственно со своими бордовыми гладкими стенами и темными зеркалами у каждого туалетного столика. Мир театра был прекрасен и удивителен. Все здесь дышало искусством, музыкой, отдавало запахом свечей, которые любили зажигать в коридорах для антуража, будто возвращая в девятнадцатый век. Юри нравилось жить при театре, нравилось выступать на сцене, но единственной самой сильной любовью для него была и оставалась музыка. И он не изменил бы это ни за что на свете. Порой он задумывался над тем, что было бы, если бы он не занимался музыкой и не поехал во Францию с Яковом. Ответ был очевиден — был бы мертв вместе со своей семьей. От воспоминаний о доме, вкусной еде матери, добрых и сильных отцовских объятиях перед сном становилось невыносимо больно, но Юри знал, что его семья поддержала бы его в этих начинаниях, как делала это все детство. И это заставляло двигаться вперед, не сомневаясь и стараясь не оборачиваться назад. В зеркале мелькнула тень, и Юри вскинул голову, вглядываясь в темное отражение. Едва он решил, что у него на фоне сегодняшнего стресса начались галлюцинации, движение повторилось, только будто не за его спиной, а где-то внутри, в самом зеркале. Юри обернулся для верности, но тут же снова уставился прямо перед собой. — Юри, — чей-то полустон-полувыдох с его именем будто рассыпал острые мелкие иглы по лопаткам и позвоночнику. — Кто вы? — спросил Кацуки. — Юри, — повторил смутно знакомый голос, а в груди вновь, словно в ночных кошмарах, разлился стылый холод. Чье-то отражение, которое словно наложилось поверх его собственного, заставило резко отскочить назад, опрокидывая кресло и больно ударяясь ногой о его спинку. Юри снова посмотрел в зеркало, но не увидел ничего, кроме смутного очертания половины лица, словно застывшего белой маской. Очень хотелось заорать от ужаса, но голосовые связки будто покрылись настоящим инеем. Кацуки только мог открывать и закрывать рот, не в силах произнести ни слова. — Юри, — шепнуло нечто в третий раз и замолкло. Кацуки выдохнул и осел на пол, как подкошенный. Голова кружилась, горло как удавкой перетянули, между лопаток кололо. Когда в гримерку вошла Мила с новым костюмом, Юри уже заново уложил волосы и сидел перед зеркалом, глядя в стол, уставленный баночками. Мила хотела что-то сказать, но лишь зябко поежилась и протянула Кацуки вешалку с чехлом, под которым мягко шуршала ткань. В мире, в котором самим создателем было благословлено искусство, творческие люди вызывали уважение и трепет. Так называемые меченые были будто целованы в лоб еще до рождения, потому что только они могли создавать нечто гениальное, только из-под их рук появлялись шедевры, которые переворачивали вверх дном галактику и заставляли всех приковать к себе внимание. Рассеянные по планете половинки одного целого являлись редкостью, которую впору было заносить в реестр. По сути, так и делали, ведь когда встречались двое предназначенных друг другу судьбой, они неизменно гремели на весь мир, создавая нечто совершенно новое. Авторы лучших книг, самые гениальные художники, непревзойденные режиссеры, рекордсмены в спорте, — все они находили кого-то, кто заставлял их талант затмевать солнце. Метки были как простыми, так и очень символичными. Как замки и ключи, пуговицы и прорези для них, соединяясь, они рождали то, перед чем хотелось пасть на колени. Например, известная пара писателей обладала метками пера и раскрытой книги. Перо — на плече женщины, книга — на лопатке мужчины. Встретившись в возрасте тридцати лет, они оба уволились с занимаемых должностей, чтобы погрузиться в мир литературы. Их творения стали бестселлерами в этот же год. Как заявляли соавторы, никто из них не мог творить так друг без друга, хотя тяга к этому искусству была у обоих с юности. Были и более сложные случаи. Женская пара летчиц, у одной из которых под правой грудью была ласточка, а у другой — распахнутое крыло на сгибе локтя. Музыканты с разделенными на двоих скрипкой и смычком. Композиторы с только белыми клавишами рояля у одного и только черными — у другого. Режиссеры с кинопленкой и камерой. Акробаты с куполом цирка и перекладиной для воздушных трюков. Казалось, фантазия судьбы никогда не иссякнет. Метки бывали схожими, но одинаковых не было ни у кого. Такие люди на самом деле встречались редко, но тем ценнее они были. И конкурировать с ними не могли даже самые талантливые одиночки. На вопрос, есть ли между мечеными неземная любовь, однозначного ответа не давал никто. Обычно оба синхронно пожимали плечами, когда у них спрашивали что-то подобное на интервью, смотрели друг на друга и улыбались. В книгах, которые Юри находил в библиотеке, еще живя в Японии, рассказывались великолепные истории о родственных душах, которые не только творили, но и были связаны тесными узами привязанности, взаимоуважения и глубокой любви. Скорее всего, так оно и было, ведь встретившись один раз, мало кто из благословленных свыше расставался дольше, чем на неделю. Бросить свой дар в пыль тяжело, но еще тяжелее расстаться с тем, кто дарит тебе настоящее вдохновение. Не всегда меченые выступали или творили парами, случалось, что этим занимался лишь кто-то один, а второй направлял, был рядом, горел и полыхал, поддерживая и давая то, что не могли дать другие. И не боялся при этом оказаться в тени. Юри понял, что судьба наградила его особенной связью, когда ему было шестнадцать. В одну из ночей, когда его комната вновь наполнилась морозным воздухом, а под одежду пробрались ледяные прикосновения ветра, он почувствовал что-то, чему долго не мог найти названия. Его ребра будто бы стали ветками дерева, которые постепенно покрывались инеем. Не было боли или страха, просто ощущение, словно кто-то рисует мягкой кистью неизвестные узоры на правом боку. Мелодия, которую он слышал и любил с детства, звучала особенно ярко, буквально приподнимая над кроватью. Юри сидел, не в силах шевельнуться, и ждал, когда это закончится. А потом провалился в холодный мрак. Наутро он увидел, что его ребра покрыты нотным станом с рядом танцующих нот. И все они были белые, едва виднелись на коже — как узор зимы по окну, паутина морозных поцелуев, татуировка белесой краской. Больше всего это было похоже на старые и давно зажившие шрамы. Юри никому не показывал метку, но в тот же вечер, извертевшись перед зеркалом, чтобы разглядеть уходящие на спину ноты, он перенес чью-то музыку на бумагу, а потом попробовал сыграть на фортепиано. Вышло настолько ужасно, что Кацуки покрылся холодным потом, едва доиграл до конца. Как сил хватило довести отрывок до последней ноты, одному богу известно. Был еще один человек, кто знал, что Юри суждено в случае встречи со своей парой прославиться на весь мир. Пхичит узнал о метке совершенно случайно, как всегда ворвавшись в гримерку без стука. Кацуки сидел на полу и тяжело дышал, чем напугал друга до умопомрачения. От нотного стана было так холодно, как будто кто-то залез под теплое одеяло и резко прижался к разгоряченной коже ледяными пальцами. С таким же успехом можно было выйти на улицу зимой и прислониться обнаженным боком к металлической ограде. Пхичит не раз пытался сыграть по отобранным с боем у Юри нотам, но каждый раз это приводило лишь к головной боли обоих, и было решено забросить это занятие до тех пор, пока Кацуки не встретит человека, для которого эти ноты были предназначены. Ему уже двадцать четыре. Он подпевает восемнадцатилетнему Юре Плисецкому и совершенно не знает, что будет дальше. Может, его человек встретится ему лет в восемьдесят, и их под какую-нибудь гениальную мелодию потом и похоронят. Напишут красивый реквием и все, темнота и холод. Пхичит на такие невеселые мысли лишь смешно щурился и отвешивал Юри тяжелый подзатыльник, совершенно не стесняясь в выражениях. Везло еще, что английский был скуден на подобные словесные изыски. — Юри, финальная ария через три минуты, — громогласно оповестила Мила, просунув в приоткрытую дверь гримерки растрепанную рыжую голову. — Понял, — кивнул Кацуки. Костюм опять был белым, а в зеркале снова будто бы отражалось заснеженное поле. И почему в этой оперетте все в белом? Этот цвет, хоть и нравился Юри, навевал какие-то неприятные мысли и воспоминания. Не даром в некоторых странах, включая Японию, это был знак траура. Золотистые вставки и цепочки на пиджаке немного разбавляли образ, однако не приносили никакого удовлетворения собственным внешним видом. Юри отыграл свою роль хорошо, ему даже казалось, что в этом не было ничего сложного, однако именно финальная ария была особенной, той, в которой нужна была самая большая сила голоса. Аккорд, точка, которая еще долго должна звучать эхом по огромному залу даже после того, как закончится музыка и замолчит он сам. — Удачи, — шепнула ему Мила, легко поглаживая по плечу и подталкивая к сцене. Ноги уже знакомо немели, плохо слушались, однако ощущение полета, отсутствия притяжения мгновенно появилось, когда полилась музыка. Она будто смешивалась со светом прожекторов, направленных на сцену, танцевала видимый только Юри танец, отталкиваясь от стен и рассыпаясь искрами и брызгами где-то в темноте зрительного зала. Думай обо мне. Думай обо мне. Кацуки, все это время успешно справлявшийся с желанием глянуть на пятую ложу, оставленную, как и было велено, пустой, на этот раз не выдержал и перевел на нее взгляд. В лицо будто ударил порыв ледяного ветра. Пальцы мгновенно свело от холода, глаза защипало. Юри понимал, что, исполняя арию, необходимо смотреть на весь зал или хотя бы в его середину, но не мог заставить себя отклеить взгляд от верхней ложи, из мрака которой на него словно смотрели звериные глаза. Но место абсолютно точно было совершенно пустым. Зал взорвался аплодисментами, которые на мгновение полностью оглушили. Люди вставали со своих мест, несколько женщин спешили по проходу с цветами, не в силах дождаться, когда на сцену выйдут все артисты. Кто-то бросил на сцену небольшой букет, как Кацуки успел разглядеть, с белыми хризантемами. Это породило настоящую волну в зале, и зрители с упоением закидывали сцену цветами, даже не поднимаясь на нее, чтобы преподнести лично. Крики "браво!" скакали по стенам, отражаясь от них и будто ударяя Юри по голове. Кацуки немного повернулся и увидел за кулисами донельзя довольного Якова, который сжимал руки в кулаки и тряс ими в воздухе, будто бы только что выиграл миллион евро. В этот момент по правой руке что-то ударило, больно кольнув в костяшку большого пальца. Юри посмотрел под ноги и увидел черную розу, перевязанную темно-синей лентой. Она выглядела, как кострище посередине занесенной снегом равнины. В центре разноцветных и разномастных цветов она казалась огромным ярким пятном, от которого невозможно было оторвать глаз. Повинуясь неясному порыву, Юри поднял розу и поднес к лицу. Никакого запаха. Абсолютно. Как стерли. — Это настоящий успех! Поздравляю! — Пхичит, совершенно не стесняясь, вис на Юри, трепал по и без того успевшим выбиться из укладки волосам, кричал в ухо. — Да не торопись ты с выводами! Просто удачно исполненная ария, которую я знал еще до того, как мы решили ставить эту оперетту, — ответил Юри, чувствуя, как впервые за долгое время щеки начинает заливать легкий румянец. — Правда? Я не знал, что ты так давно ее выучил. В любом случае, это твой триумф! Фото на память. — Юри даже не успел возразить до того, как услышал характерный звук камеры смартфона. — И когда ты уже успокоишься с этими фотографиями? — вздохнул Кацуки. — А как же смотреть их в шестьдесят лет и ностальгировать по ушедшим временам? — с настоящей обидой в голосе возразил Пхичит. Даже губы надул. Юри не ответил, потому что к нему подлетел Челестино, говоря что-то о том, что у него хотят взять интервью. Через пару минут Кацуки уже стоял на широких ступенях в окружении позолоченных перил и одержимых журналистов. Вопросы были стандартными: что еще можно спрашивать у внезапно засиявшей звездочки на небосклоне? Откуда такой красивый, как давно занимаетесь вокалом, как давно в команде Якова, что-то мы вас не припомним. Юри улыбался, чувствуя, как начинает ломить виски в преддверии мигрени, и молился, чтобы его поскорее отпустили. — Мистер Кацуки, вы меченый? — молоденькая девушка спросила на неуверенном английском, протягивая вперед руку с диктофоном. А ведь Юри так надеялся, что подобных вопросов все же удастся избежать. — Нет, — только и смог ответить Кацуки. Он не был готов признаваться на весь мир в том, что у него под рубашкой какой-то сумасшедший гений вывел морозную симфонию, которую к тому же никто не мог нормально сыграть. — Вы планируете выступать дальше в Парижском театре? — Разумеется, Кацуки Юри будет участвовать в дальнейших постановках в главных ролях. Но так как сегодня он лишь временно заменял приболевшего Юрия Плисецкого, мы не можем сказать, когда именно это будет. Будем держать всех в курсе! Следите за афишами, — за него ответил Челестино, чеканя слова, как сваи забивая. Когда Юри пробрался в гримерную, все уже успели переодеться, снять грим и разойтись по жилым комнатам в другом крыле. Банкет был намечен на следующий день, когда пройдет второй показ новой оперетты. Кацуки так никто и не дал однозначного ответа на вопрос, кто же будет исполнять финальную арию, так как Юры в театре не было, на звонки он не отвечал. Юри искренне надеялся на то, что он передумает и вернется — не было никакого желания играть чужую роль, это не приносило ни капли удовольствия. Да и у Юры это получалось тоже великолепно. Юри устало выдохнул, потер ноющие тугой болью виски, растрепал окончательно волосы. В голове произошедшее сегодня совершенно не желало укладываться, выдавая одно жуткое сомнение за другим. — Юри, — послышался шепот. Задумавшийся Кацуки вздрогнул, ощутив уже знакомый и даже привычный холод вдоль позвоночника. Как обледенелый металлический трос по коже. — Кто здесь? — Снова гениальный вопрос, на который вряд ли ответят. В следующее мгновение Юри онемел, весь обращаясь вслух. Та самая мелодия! То ночное наваждение, терзавшее его по ночам вот уже несколько лет и никак не желавшее укладываться в памяти, сейчас будто лилось со всех сторон, врастая корнями в воздух. Сердце глухо стучало в ребра, но Юри не слышал его — все, что он хотел и мог ощущать, были эти прекрасные неземные звуки, обнимающие, баюкающие, ледяные, хоть и неосязаемые. — Пожалуйста, дай мне увидеть тебя, — прошептал Юри и тут же сам испугался того, что произнес. К кому он обращается? К своему Ангелу Музыки из ночной тьмы? К тем холодным тонким пальцам и рукам, что обнимали его по ночам, не давая прикоснуться в ответ? К тому, кто морозом исполосовал ему ребра? — Умоляю, покажи мне свое лицо. — Ты не хочешь видеть мое лицо, Юри, — ответил мягкий и такой знакомый голос, который до этого был похож на змеиное шипение. Сейчас же это снова был тот самый приятный баритон, чуть хриплый, ласкающий. — Хочу. Очень, — у Кацуки комок встал в горле, он заламывал руки, озираясь по сторонам. Голос будто звучал отовсюду. — Позови меня, — произнесло нечто. — Ангел мой. Мой Ангел Музыки, — произнес Юри шепотом, хотя собирался сказать это громко. Что-то внутри просто не позволило это сделать. — Смотри. Кацуки не мог сказать, почему посмотрел именно в зеркало. Это казалось таким правильным, будто он уже был здесь, уже разговаривал вот так вот неизвестно, с кем, уже видел в собственном отражении чужое бледное лицо. Из зеркала на него смотрели ярко-голубые топазовые глаза. Бледная пергаментная кожа, точеный узкий нос, острая линия скул, насмешливый взгляд. Половина лица немного наискосок от лба скрыта белой маской, будто приросшей к коже, как вторая оболочка. Волосы цвета светлой стали, густые, зачесанные назад. Юри не смел пошевелиться, глядя на свои ночные грезы во плоти. С той стороны зеркальной поверхности прижалась раскрытая ладонь, и Кацуки невольно залюбовался тонкими длинными пальцами, затянутыми в черную перчатку, а в следующий миг сделал то же самое. Кожу обожгло холодом, будто он приложил руку ко льду. — Идем со мной, — звук голоса бархатом стелился по комнате, ложился на плечи, обнимал. — Как? — только и мог спросить Юри, борясь с желанием разбить зеркало к чертовой матери. Он бы так и поступил, но боялся, что тогда видение исчезнет навсегда. — Отодвинь стол. Юри поднялся с кресла, не чувствуя собственного тела. В комнате было неимоверно холодно, пальцы озябли, кожа готова была потрескаться от сухого мороза. Кацуки на негнущихся ногах обошел стол, уперся сбоку, сдвигая его в угол. К его удивлению, зеркало уходило под столешницу до самого пола, оказываясь длинным, в полный рост. Юри замер перед ним, не зная, что делать дальше, но в следующее мгновение что-то хрустнуло, и позолоченная рама с вьющимся цветочным узором отстала от стены. Из щели тут же вырвался поток стылого воздуха. Кацуки обхватил себя руками. У него было ощущение, что он спит и видит самый странный в своей жизни сон. Непослушными пальцами он подцепил край зеркала, открывая его, как дверь, и с удивлением обнаруживая, что оно было прозрачным — гримерная все это время была, как на ладони, для кого-то, существовавшего по ту сторону. Пахло сыростью и мокрой пылью. В открывшемся проходе никого не было, только бесконечные ступени и ряд свечей в подсвечниках по стенам. Из головы вышибло все мысли, стерло, унесло тем самым ветром, который гулял по уходящему вниз коридору и гудел где-то внизу. Наверное, если бы этого не произошло, Юри смог бы взвесить все "за" и "против" и не стал бы спускаться по каменной лестнице, но думать не получалось совершенно. Лестница вилась крупным зигзагом, увлекая все глубже и глубже в недра театра. Юри вздрогнул всем телом, когда увидел на своем пути чей-то силуэт. Свет свечей дрожал, отбрасывая на стены причудливые узоры. Все казалось диким, нереальным, искусственным. Однако холод был самым настоящим, и Юри только сейчас понял, что его трясет. Губы отказывались слушаться, когда он хотел окликнуть застывшую впереди фигуру. Человек обернулся без зова; Юри вновь встретил взгляд небесно-голубых глаз. Теперь у него была возможность рассмотреть незнакомца в полный рост. Черный классический костюм, перчатки в цвет на руках, статная фигура. Кацуки мог бы смело назвать его самым красивым из всех, кого он когда-либо видел, если бы не странная белая маска, скрывающая половину лица, кроме рта. Губы были тонкими, но очень чувственными. Юри задержал на них взгляд, а потом с усилием произнес: — Кто ты? — У меня много имен. — Рот чужака искривился в усмешке. — Назови хотя бы одно. — Ты его знаешь, Юри. — Так тебя называл я. С детства. Ведь это всегда был ты, верно? — язык не слушался, в горле пересохло, мигрень сковывала виски железным обручем. — Возможно. Здесь, в театре — да. До того, как ты появился тут, это было лишь твое воображение. Наше с тобой воображение, — непонятно ответил человек, которого Юри про себя называл не иначе, как Ангел Музыки. — Но у меня есть еще одно имя, которое ты тоже знаешь. — Ты... Ты и есть Призрак Оперы? — Осознание ударило Юри по голове, скатилось ледяной волной вниз до поясницы, заставило встать дыбом каждый мелкий волосок на теле. — Я не сомневался в твоей прозорливости. — Призрак сделал шаг Кацуки навстречу, протянул руку в перчатке. — Идем со мной. И Юри не спросил, куда. Было ощущение, что за этим созданием можно следовать куда угодно, даже если эти ступени в результате приведут к ледяному озеру на последнем круге ада Данте. Кацуки понял, что он не был далек от истины, когда они дошли до конца лестницы и уперлись в длинный коридор, пол которого был скрыт под водой. Все это время Призрак или Ангел крепко держал его ладонь в своих хрупких на вид пальцах. Юри казалось, что руку потом можно будет смело ампутировать из-за обморожения. У самого края каменного пола, где начиналась вода, стояла небольшая лодка. Лодка! В подвале театра. В подвале театра, больше похожем на настоящее подземелье, залитом ледяной водой, — Юри даже издалека чувствовал, насколько она холодная. Это казалось чем-то за гранью любой самой смелой фантазии. Призрак потянул его за руку, переступая через борт лодки и молча предлагая Юри сделать то же самое. И Кацуки снова повиновался, потому что понимал, что не может иначе. Лодка напоминала венецианскую гондолу, и спутник Юри легко справлялся с управлением ею при помощи одного весла. Сам же Юри безуспешно пытался убедить самого себя, что такое может только присниться, а посему, очевидно, он просто лежит сейчас в гримерной, изнуренный премьерой, и все это не более, чем яркий и абсолютно бредовый сон. Он даже опустил руку и коснулся воды, которая оказалась даже холоднее, чем он думал. Все было одновременно невероятно реальным и чудовищно, до безумия походившим на выдумку воспаленного сознания. Ангел Музыки — Юри предпочитал называть его именно так, а не Призраком — поглядывал на него время от времени и кривил губы в усмешке. Свечи, развешенные по стенам, дрожали на сквозняке, но не гасли, продолжая танцевать под одну им известную музыку. Вскоре Юри перестал пытаться считать многочисленные повороты подземного коридора и запоминать дорогу, потому что сбился в самом начале. Путь казался бесконечным, а тишина, нарушаемая только гулом ветра и мягкими ударами воды о деревянную лодку, давила на виски, заставляя их вспыхивать болью с удвоенной силой. Неожиданно однообразный полукруглый свод над головой сменился высоким потолком, а взгляду открылась большая зала, залитая отблесками свечей. Лодка ткнулась во что-то, и Юри пришлось привстать, чтобы лучше видеть, где они очутились. Нормально осмотреться ему не дали — цепкие пальцы впились в плечи и мягко подтолкнули вперед. В следующую минуту под ногами оказался влажный от воды каменный пол. Вода обрывалась где-то на середине залы и вяло плескалась у кромки широкого каменного выступа. Площадка была большой и скорее напоминала высокий остров. Призрак обошел озиравшегося по сторонам Юри и вновь взял его за руку, уводя за собой вверх по ступеням. — Где мы? — хрипло спросил Кацуки, и ему показалось, что голос проткнул тишину насквозь. — У меня в гостях. — Чужой голос же, наоборот, скользил по коже шелковой лентой. — Ты живешь здесь? Но почему? — Юри не знал, где конец его ночного кошмара — все было таким реальным, осязаемым, особенно холод крепко держащей его руки. — А почему нет? — усмехнулись в ответ. Вода осталась далеко внизу. Стало чуть теплее, но Юри все равно продолжал бить озноб, причем уже не только от холода. Некое подобие комнаты было сплошь уставлено подставками с нотными листами с размашистыми пометками, сделанными черной ручкой. Небольшие полки были все в многочисленных фотографиях в темных рамках, и на некоторых из них Кацуки с ужасом увидел себя. Часть снимков была сделана Пхичитом, в чем Юри был полностью уверен. — Откуда у тебя все эти фотографии? — выдохнул он. — Несмотря на весь антураж, что ты видишь вокруг, я не так далек от современных технологий, как может показаться, — пожал плечами незнакомец, тряхнув головой, отчего широкая прядь волос упала на его лоб. В отблесках свечей его лицо выглядело совсем белым, сливаясь с маской. — Почему на тебе маска? — не унимался Кацуки. — Ты задаешь так много вопросов, Юри. Обещаю ответить на все. Почти на все. Но сегодня, пожалуйста, просто побудь моим гостем. — Ангел подошел вплотную, впился взглядом ярких глаз. — Ты должен хорошо помнить меня, — продолжал он, обходя Юри и вставая за его спиной. Ледяные руки коснулись ребер с обеих сторон, и Кацуки передернуло, будто током ударило; судорогой свело буквально все тело. Холод становился почти невыносимым. Юри чувствовал дыхание на шее, а в следующий момент услышал едва различимую мелодию, лившуюся с чужих губ. — Назови мне свое настоящее имя, — попросил он, пытаясь утихомирить судорожно колотившееся сердце. — Если тебе от этого будет легче. Виктор. Меня зовут Виктор, — представился, наконец, Призрак. — Виктор, — Юри задумчиво произнес чужое имя, после судорожно вздыхая, почувствовав усилившуюся хватку на талии. — Пойдем, я кое-что покажу тебе. — Руки, обнимавшие его, исчезли, и Кацуки не мог понять, разочаровало его это или принесло облегчение. Виктор казался чем-то волшебным, не имевшим никакого отношения к миру, в котором жил он сам. Его подвели к чему-то, накрытому плотной черной тканью. Виктор придержал его за плечи, а потом потянул за край материи, стаскивая вниз. Ткань упала к ногам, обнажая большое зеркало. Юри увидел собственное отражение и едва сдержал вскрик — его лицо было мертвенно белым, глаза горели, почти черные — настолько, что не было видно границ зрачков; волосы растрепались, словно он долгое время находился на сильном ветру. Он сам себе больше напоминал призрака, чем тот, кто им на деле назывался. Виктор стоял сзади, вновь поместив руки на его талию и легко прижимаясь подбородком к плечу. Кацуки пугало то, как гармонично и неописуемо прекрасно выглядело то, что он сейчас видел. Они оба будто бы сошли с картины гениального художника, нарисованной за одну ночь в приступе величайшего вдохновения. — Ты прекрасен, — выдохнул Виктор ему в шею, медленно поднимая руки к плечам и стаскивая с Юри белый пиджак, который тот так и не успел снять после выступления, и отправляя его на пол к черному покрывалу. — Ты — моя самая идеальная музыка. Юри... Юри... Голова кружилась, воздуха катастрофически не хватало. Холод и какая-то необъяснимая эйфория сковывали тело, делая его тяжелым, свинцовым. В мыслях теснилось столько вопросов, что казалось, его сейчас разорвет изнутри на множество частей. Юри, не отрываясь, смотрел на их отражение в темном зеркале, наблюдал, как по бледным лицам прокатываются тени сотен свечей. А потом мир будто вырубили из розетки, погрузили в непроглядную полярную ночь. Отступала тьма постепенно, периодически накатывая вновь, как морские волны. Юри старался открыть глаза, но сделать это было безумно тяжело — веки будто весили непомерно много. Сделав над собой усилие, он все же распахнул их, с облегчением замечая, что его не ослепило ярким солнечным светом. Тело ныло, однако уже не казалось грузным и неподъемным. Он лежал на чем-то мягком и гладком — шелковые черные простыни. Оценивать обстановку дальше помешал приятный звук неизвестной мелодии, и Юри резко повернул голову на его источник. Воспоминания о том, что он минуту назад счел странным сном, накрыли ледяной цунами, закрутили в пенистом гребне, заставив резко втянуть носом воздух. На расстоянии нескольких шагов от него стоял большой белый рояль. Сидевший за ним человек увлеченно бегал пальцами по клавишам, извлекая просто невероятные звуки, проникавшие сразу под кожу и рассыпавшиеся там холодными искрами. В точеной фигуре в черном, красивых стальных волосах легко узнавался главный герой ночного сна. — Виктор? — позвал Юри, но получился только едва слышный шепот. — Доброе утро, Юри. Я знал, что музыка разбудит тебя, но тебе пора на прогон, а лучшего способа поднять тебя я не придумал. — Виктор перестал играть и развернулся к Кацуки лицом. Лицом, по-прежнему скрытым наполовину маской. — Доброе... утро, — обрывочно ответил Юри, не в силах отвести взгляд от чужого лица. Ночное видение улыбнулось совсем уж человеческой улыбкой, поднимаясь на ноги и удаляясь вглубь помещения. Юри сидел на кровати и оглядывал каменные стены и своды над головой. Как в средневековом замке. Другие сравнения были излишни. Шелковые простыни приятно ласкали кожу под ладонями. Виктор вернулся, протянул ему чашку, от которой умопомрачительно приятно пахло кофе. — Спасибо, — шепнул Юри, обхватывая ее пальцами и вдыхая теплый аромат. Ему снова улыбнулись. В ярких глазах напротив светились яркие искорки, и это было просто невыносимо красиво. Юри почувствовал, как лицо заливает краска, и это было почти больно, так как холод, мучивший его со вчерашнего вечера, снова вернулся. Рядом с Виктором всегда такой мороз? Кацуки довольно быстро выпил кофе, и он немного согрел его. Во всяком случае, озноб практически пропал, оставляя после себя лишь легкую дрожь в руках. Юри отставил чашку на небольшой столик рядом с кроватью и поднялся на ноги, преодолевая головокружение. Что-то словно подтолкнуло его, и, едва оказавшись в вертикальном положении, он направился к роялю и Виктору, вновь сидевшему за ним, правда спиной к инструменту. Юри не говорил ни слова, лишь подошел, жадно разглядывая чужое красивое лицо. Рука сама собой потянулась к щеке, не скрытой маской. Кожа под пальцами опаляла холодом, но была мягкой и гладкой, как простыни, на которых он спал эту ночь. Виктор закрыл глаза, и тень от его ресниц легла на бледную кожу изогнутыми линями. Губы медленно растянулись в легкой улыбке. Юри сам не особо понимал, что и зачем он делает, но голова отключилась еще на моменте, когда он расстался с пустой чашкой из-под кофе. А может, это произошло раньше — когда он шагнул в настоящее зазеркалье в гримерке. Он не мог остановить собственные руки — пальцы блуждали по чужому лицу, проходились по линии роста волос, слегка зарываясь в них. Кацуки гладил кожу обеими руками, будто мозаику собирал из точеных черт. Эта была какая-то магия, которую не дано было понять. Юри наткнулся на край маски и вздрогнул, скользнув по ней указательным пальцем. Виктор не реагировал, и тогда Кацуки сделал то, на что не осмелился бы никогда в жизни. Может, это был уже и не он вовсе. Губы его Ангела на вкус были, как самый настоящий мороз. Будто собираешь чистый снег и пьешь его, подтаявший, с собственных теплых ладоней. И Юри пил, захлебываясь, забывая, кто он такой, отрекаясь от своей прошлой жизни, будто она была лишена красок, запахов и осязания. Все, что происходило сейчас, казалось иллюзией в кривом зеркале, преломлением световых лучей, странной искаженной выдумкой. Виктор шумно выдохнул, вплетая холодные пальцы Юри в волосы, слегка оттягивая их и поглаживая. Голова закружилась еще сильнее, чем прошлой ночью, ноги становились ватными. Однако в следующее мгновение эта новая реальность разлетелась осколками разбитого зеркала. Забывшись, Кацуки мягко провел ладонью по непокрытой части лица Виктора, а потом, снова поддавшись внутреннему толчку, резко стянул с него маску, подцепив края короткими ногтями. Чужой крик, похожий на вопль зверя, полоснул по ребрам, сжал сердце тисками ужаса. Виктор прижимал к правой стороне лица обе ладони и смотрел на Юри левым глазом с такой злостью и ненавистью, что тот отступил назад, едва не упав на первом же шаге. — Что ты наделал? Какого черта? Будь ты проклят, Юри! — кричал Виктор не своим голосом, спешно отворачиваясь и снова надевая вырванную из ослабевших пальцев в первую же секунду маску. — Не смей! Не смей никогда этого делать! Юри трясло от холода и страха. Что же скрывалось под этой маской, чтобы так реагировать? Самым ужасным, шокирующим и при этом заставлявшим сердце пропускать по паре ударов было то, что все это уже никак не могло оказаться сном. Слишком реально было ощущение чужих губ на его собственных. * * * В театре царила настоящая суматоха. Такой беготни не было даже накануне премьеры в прошлом году, когда главная певица подвернула ногу, запутавшись в проводах от музыкальной аппаратуры, и не смогла выйти на сцену. За час до этого Виктор, не говоря ни слова, повязал на глаза покорному Юри черную ленту и в полной темноте и тишине доставил в служебный коридор на первом этаже. Кацуки плохо понимал, зачем было лишать его возможности видеть путь до этого места, но задавать вопросы не решился. Призрак исчез так же внезапно, как и появился, оставив лишь ощущение ледяных пальцев, стаскивавших с лица повязку. — Юри! Господи, тебя весь театр ищет! Где ты был? В комнате нет, в гримерке нет, на сцене нет, я думал, ты сбежал. — Пхичит мгновенно оказался подле Кацуки, хватая его за руки. — Почему ты молчишь? — Прости. Я просто бродил по театру. — Юри вовремя не нашелся, что ответить, поэтому сказал первое, что пришло в голову. Звучало более чем неправдоподобно. — Челестино с Юрием тебя сожрут, — покачал головой Пхичит. Не поверил, что было неудивительно. — Юрий вернулся? — Кацуки нервно сглотнул, не имея никакой возможности разобраться в собственных эмоциях. Внутри будто наступила нескончаемая зима. — Да, сегодня ранним утром. Не знаю, чего ему наговорил Челестино, но сегодня арию будет петь он. Прости, — перед Юри зачем-то извинились, хотя вины Пхичита не было никакой. — Ты-то за что прощения просишь? Я рад, что с Юрием все в порядке. Пойдем на прогон. — Кацуки подтолкнул друга вперед, а сам отправился в гримерную, чтобы привести себя в приличный вид. Хорошо, что Пхичит не стал спрашивать, почему он все еще в костюме для выступления. Когда это было остро необходимо, этот человек всегда тактично молчал, несмотря на свою эмоциональность. И это делало его еще более хорошим товарищем. До самого вечера суета нисколько не стихала, а, наоборот, нарастала с новой силой. Юрий материл все на свете, смешивая английский, русский и даже французский, о чем-то активно споря с Челестино и бросая на Юри такие взгляды, что тот боялся загореться и прожечь сцену насквозь, провалившись под нее. Сам же Кацуки был на удивление спокоен, будто нашел ответ на мучивший его много лет вопрос. Было лишь одно "но" — он не мог осознать ни сам вопрос, ни пресловутый ответ. В голове было пусто, все тело до краев заполняла только музыка, звучавшая серебристыми колокольчиками. Петь было приятно и совершенно нетрудно, и, видя это, Плисецкий заводился еще больше, цепляясь по пустякам и срывая одну репетицию за другой, пока на сцену не заявился Яков и не наорал так, что, казалось, звякнула каждая стеклянная деталь огромной люстры под потолком в зрительном зале. За полчаса до второго показа новой оперетты народу в театр набилось невероятное количество. Юри даже подумывал, что продали больше билетов, чем мог вместить в себя зал, однако это оказалось не так. Пятая ложа, как обычно, пустовала, и это давало хоть какую-то надежду на то, что этот спектакль обойдется без происшествий. Насколько это суждение было наивным, он понял намного позже. — Кацуки, на сцену! Финальная ария! — гаркнула запыхавшаяся и взмыленная Мила, прижимая к груди какую-то аппаратуру с кучей проводов. Юри вышел под свет софитов, встал на свое место позади Плисецкого. Голос Юры звучал красиво и уверенно, а его собственный давал полноту и изящество всей арии. Все было, казалось бы, на своих местах, но неизвестно откуда взявшееся беспокойство душило и не давало сосредоточиться. Свет был необычно ярким и слепил хуже обычного. Когда из зала послышался крик, Юри почти не удивился — нервы были натянуты настолько, что осознание, что что-то должно случиться, не покидало уже ни на секунду. Едкий запах дыма заставил закашляться. — Пожар! — истошно кричали зрители, но происходящее мешал рассмотреть свет. — Пожалуйста, успокойтесь! Не создавайте паники и покиньте зал! — Юри слышал голос Челестино откуда-то сбоку, но не мог повернуть головы. Глаза слезились, ноги будто приросли к сцене. — Юри, чего ты стоишь, быстрее уходим! — Руку обхватили теплые пальцы, и Кацуки скорее почувствовал, чем увидел, что это был Пхичит. Они пробирались по коридорам за кулисами. В голове шумело, будто кто-то приложил к обоим ушам морские раковины. Сердце билось рвано и сильно. Юри отказывался думать над тем, что произошло. Пожар в зрительном зале? Это было немыслимо, но являлось фактом. Оставалось лишь надеяться, что никто серьезно не пострадал. — Все на месте? — Яков сжимал в руках шляпу и оглядывал выбежавшую на улицу труппу и команду световиков и звукорежиссеров. — Что там случилось? — подала голос Мила, оказавшаяся по правую руку от Юри. — Пожар. Похоже, что-то с проводкой. Выясняем, — отчеканил Фельцман. — Никто не пострадал, но народ напуган. — Я же говорю, этот театр хочет меня убить! — зло выкрикнул из толпы Плисецкий. — Успокойтесь! Хоть вы мне мозг не выносите! Мне еще с журналистами разбираться! Пожар, хвала небесам, потушили! Не разводите тут балаган, — рявкнул Яков, стремительно багровея и резко замолкая, когда к нему подошел Челестино. На нем лица не было. — Снова он! — донеслось до слуха Юри. — Кто? Кто? Призрак? Это его рук дело? — тут же прокатилось по толпе. Кацуки почувствовал, что сердце бьется где-то в горле. Он догадывался, что могло пойти не так, даже готов был признать, что знает причину. Признать, но не принять. Этого просто не может быть. Точнее, не должно быть. Но было, и отрицать это невозможно. — Юри! — крикнул Яков. — Кацуки Юри! На пару слов. "Господа, я ведь предупреждал вас, что ни одна премьера не пройдет в моем театре гладко, если вы не будете соблюдать мои условия. Я был крайне разочарован сегодня, не увидев четко указанного мной исполнителя финальной арии. Спасибо за предоставленное место в пятой ложе, но невыполнение всех моих требований всегда влечет последствия. Следующий раз все не обойдется так легко". — У тебя есть идеи, что этот сумасшедший нашел в тебе? Или это дело рук кого-то из твоих друзей? Почему кто-то так настаивает на том, чтобы ты играл главную роль? — трещал Челестино, почти не делая пауз между словами. Шум в голове не утихал. Юри с трудом проглотил вставший в горле комок и хрипло ответил: — Я не знаю, почему это происходит. — Лучше бы тебе знать, потому что это уже не лезет ни в какие ворота! Бред какой-то! Цирк, а не театр. — Челестино нервно сжимал пальцы в кулак, мял полученное письмо, словно хотел выжать из него что-то. Юри знал, что в эту ночь спать он точно не будет. Вернуться в театр удалось лишь к полуночи после того, как он был проверен на безопасность и разъехались последние журналисты. Труппа уныло расходилась по комнатам, но Юри, не слушая вопросы и просьбы пойти отдохнуть, уверенным шагом отправился в гримерку. Зеркало привычно кривилось темноватым отражением, словно насмехаясь. Стол оказался на своем обычном месте. — Виктор, — тихо позвал Юри, но никто не ответил. — Ангел Музыки, я хочу тебя увидеть. Зеркало уже знакомо щелкнуло, но стол помешал ему открыться даже немного. Кацуки сдвинул его в угол, как и в прошлую ночь, и уверенно распахнул зеркало. Тело и лицо обожгло холодным ветром. Поежившись, Юри принялся спускаться по ступеням. Вниз-вниз-вниз, до самого настоящего ада для прекрасных ангелов. Виктор встретил его, сидя в лодке, насмешливым взглядом. — Зачем ты это сделал? — сразу начал Юри, даже не поприветствовав. — Для начала добрый вечер, свет мой, — промурлыкал Призрак Оперы. — Добрый! Так зачем ты это сделал? — Я же предупреждал этих идиотов, что театр принадлежит мне. Они должны меня слушаться. К тому же никто не пострадал. Пока, — последнее слово было добавлено через небольшую, но выразительную паузу. — Пока? Ясно! Прекрати это немедленно! Я не буду петь эту арию, для нее уже выбран Юра! — Кацуки чувствовал, как пекло глаза изнутри, как каленым железом выжигало. — Здесь никто ни для чего не выбран! Здесь все сделано для тебя и ради тебя! — потерял самообладание Виктор, в следующую минуту возвращая его себе в удвоенном объеме. Его лицо даже приобрело какое-то отстраненное и скучающее выражение. Юри вздохнул и тихо произнес: — Я уже ничего не понимаю. — Серьезно? Я думал, ты все поймешь в первую же встречу, — хмыкнул Виктор, поднимаясь и опираясь на весло. — Похоже, ты ошибался, — едко ответил Юри. — Нисколько. Ты уже давно все осознал, просто боишься признаться себе в этом. Идем, — с этими словами Призрак протянул ему раскрытую ладонь, облаченную, как и вчера, в черную перчатку. И Юри, не проронив ни звука, вложил в его руку пальцы, вновь погружаясь в холод с головой. Тени от пламени свечей расползались по каменным стенам, припадая к ним, ласкаясь и причудливо изгибаясь. Виктор, ни на секунду не выпуская руку Юри, провел его по небольшому коридору и, распахнув дверь, пропустил его в комнату, в которой он очнулся этим утром. Казалось, что прошла неделя, но это был всего лишь один бесконечно длинный день. Кацуки сел на кровать, застеленную черным шелком, запустил руки в волосы, взлохмачивая их еще сильнее. Выдохнул. — Ты прекрасен, — повторил Виктор сказанную в прошлый раз фразу. — Виктор, что происходит? — Юри поднял на него глаза, встречаясь с горящим голубыми всполохами взглядом. — Ты знаешь ответ. Скажи мне его сам. — Призрак подошел к кровати, легко дотронулся пальцами до рук Юри, которые все еще крепко сжимали черные пряди. Ребра обожгло таким холодом, что Кацуки вздрогнул, сотрясаясь всем телом. Ответ действительно был на поверхности, но поверить в это было выше его сил. На протяжении восьми лет Юри пытался представить себе, кем окажется предназначенный ему свыше человек. Он ожидал простой встречи, похожей на другие, ожидал, что его судьбой окажется приятная тихая девушка-музыкант, играющая на скрипке, или улыбчивый молодой человек с голосом, как у Юры Плисецкого. Все это даже близко не было похоже на то, что творилось сейчас. — Я помогу тебе, — прошептал Виктор, оглаживая его пальцы. Он развернулся, прошел к белому роялю, по-прежнему стоявшему в центре комнаты, сел, открыв крышку и проводя руками по клавишам. Юри, не отрываясь, смотрел за каждым его движением, следил за ним взглядом, словно пришитый намертво. Это пугало и при этом казалось безумно правильным. Мелодия, которую начал играть Виктор, прошила насквозь, заставила сбиться дыхание, залила ледяную воду в легкие, как в сотни ночей до этого. Музыка блестела, переливалась, кидалась на стены и взлетала под потолок черным саваном. Юри прижимал руки ко рту, давя то ли крик, то ли всхлипы, хотя понимал, что не мог издать ни единого звука. Он намертво вмерз в эти ноты. Нет, он родился с этими ледяными крыльями за спиной, которые давили и цепляли, которые так хотели неба, которые так хотели быть с человеком, извлекавшим из инструмента эти неземные звуки. Все оборвалось резко, будто кто-то отрезал острым лезвием звук на самой кульминации. Сердце Юри дернулось, сжалось, едва не разлетаясь рваными неровными осколками. Он готов был пасть на колени и умолять Виктора доиграть до конца. Все тело била крупная дрожь — Юри даже не заметил, как Призрак подошел к нему и, взяв за руки, заставил подняться. — Мне нужно окончание этой музыки. И оно есть только у тебя, душа моя, — тихо прошелестел он, запуская холодные руки в перчатках Кацуки под рубашку, тут же оглаживая чуть выпирающие ребра. — Подари мне эту мелодию. Юри задохнулся, давясь тягучим и липким воздухом. По телу будто водили кубиком льда, и от этого почему-то становилось нестерпимо жарко. Он отстранился, оправив рубашку, и на негнущихся ногах направился к роялю. Свет от свечей бликовал на крышке, из-за чего казалось, что она слегка припорошена снегом. Кацуки остановился, положив подрагивающую руку на клавиши, невесомо проводя по ним пальцами. Он знал, что Виктор стоит сзади очень близко, чувствовал его дыхание на своем затылке. — Сыграй ее снова, — попросил Юри, в который раз за последнее время не узнавая собственный голос. — Сначала я хочу узнать ее целиком, — шепнул Виктор, разворачивая его к себе и обволакивая взглядом. — Так узнай, — сглотнув, ответил Юри. Призрак растянул бледные тонкие губы в улыбке и поднял вверх обе руки, загораживая ладонями лицо. Черные перчатки казались ярким ненужным пятном на его белой коже и такого же цвета маске. Словно прочитав его мысли, Виктор стащил одну перчатку, бросая ее под ноги. Затем — вторую, обрекая ее на ту же участь. А потом резко развернул руки ладонями к Юри, заставляя того отступить и упереться в рояль. На светлой коже от самой нижней точки линии жизни проступал золотистый узор, образуя ровный скрипичный ключ. На левой руке. — Господи, — выдохнул Юри. Глаза щипало, комната качалась из стороны в сторону вместе с танцующими по стенам свечами. — Нет, всего лишь твоя душа, — прошелестел в ответ Виктор. — И я хочу сыграть тебя. Юри подался вперед, когда его обхватили за талию, задирая рубашку и оглаживая нервно вздрагивающий живот. Холод обжигал хуже любого пламени. Краем сознания Кацуки уловил звук падающих на пол пуговиц, но на одежду было совершенно все равно. Рубашка сползла с плеч, а мягкие ледяные пальцы провели по нотам на правой стороне ребер. — Наконец-то, — выдохнул Виктор, счастливо улыбаясь с закрытыми глазами. А потом резко накрыл ладонью со скрипичным ключом нотный стан на теле Юри. Под кожу будто вонзились сотни ледяных игл. Легкие замерзли зимним озером, воздух обжигал горло и вставал тягучим комом, не давая дышать. В голове заиграла музыка из детства — так четко и ясно, будто он знал ее всю жизнь. Так и было на самом деле, но до этих пор вспомнить ее было нереально, как Юри ни пытался. А теперь она была, как на ладони. Чужой ладони. Новые ее переливы появились в мыслях так же неожиданно. Она казалась законченной и многогранной. Настоящее совершенство. Шедевр, который никогда не сможет познать соперничества. С такой красотой просто невозможно было тягаться. Виктор со стоном отпустил Юри, буквально падая на стул у рояля и чуть ли не царапая клавиши, начал играть. С самого начала, но с новой кульминацией, с долгожданным финалом, который звучал, как ангельская песня. Юри давился неожиданно накатившими слезами, чувствуя, как они катятся по щекам, падают на голую грудь, но не решаясь шевельнуть даже пальцем, чтобы стереть их. Тело, всю жизнь сжатое в пружину, теперь распрямлялось, давая жизнь тому, что вскроет чужие души. Так вот, как выглядит благословенное искусство. Льется по венам, как наркотик, заставляя сердце в безумии рваться из груди. Ударив по клавишам в последний раз, Виктор вскочил на ноги и притянул Юри к себе, впиваясь в рот поцелуем. Границы размывало и сносило к чертям, жгло пламенем свечей, оставляя голое пепелище. Кацуки прижимался к своей душе всем телом, судорожно целуя в губы, щеку, даже маску, которую вновь нестерпимо хотелось сорвать и бросить к оставленным на полу перчаткам. Виктор стянул с себя черный пиджак, а Юри, не желая ждать ни единого мгновения, рванул на нем рубашку, вновь рассыпая по полу пуговицы. Несмотря на затихший рояль, музыка продолжала звучать в голове, проходиться по телу оголенными проводами под напряжением. Пальцы гладили и царапали нотный стан под грудью, и Юри схватился за них, притянул к губам, раскрывая и целуя скрипичный ключ на ладони. Ключ, который раскрыл то, что столько лет томилось внутри, не зная и не давая покоя. — Сними маску, — срываясь на хрип, проговорил Юри. — Нет, — отрезал Виктор, запуская обе руки в его волосы и снова жадно целуя, будто желая выпить без остатка. — Пожалуйста. Я хочу видеть твое лицо. Что еще можно прятать? — прерываясь на каждом слове для поцелуя, настаивал Кацуки. Ответа не было, и Юри протянул руку к маске. Виктор поймал его за запястье, глянул, как льдом обжег. Тот лишь глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду, мягко высвободился и подцепил белые края у чужой линии челюсти пальцами. Глаза Призрака закрылись, ресницы дрогнули, будто он боролся с собой, чтобы крепко не зажмуриться. Сердце вмерзло в кости, когда Юри рванул маску, обнажая полностью его лицо — лицо, половина которого оказалась обезображена старыми ожогами. Бугорки, шрамы, тонкая неровная кожа. — Ты такой красивый, — выдохнул Юри, не испытывая ни ужаса, ни сомнения в том, что говорил. Он осторожно провел пальцами по ожогам, спускаясь от виска к щеке, заполошно дыша и со сжавшимся сердцем замечая, что растирает по коже слезы. Виктор подался вперед, вновь целуя, почти кусая, сжимая руками так сильно, что кололо ребра. Юри почувствовал, как чужие руки подхватывают его под бедра, затем услышал звук потревоженных клавиш, по которым его буквально протащили к центру рояля. И даже это случайное и резкое движение походило на музыку. Виктор пытался снять с его рук наполовину стянутую рубашку, но Юри не мог отпустить его, разжать объятия, а потому она осталась на локтях, мешая и натирая кожу. — Моя жизнь. Искусство. Любовь. Мое все, — шептал Виктор, захлебываясь воздухом, кусая и целуя в шею, вдыхая запах волос. Рояль издавал непонятные звуки при каждом движении Юри, и эхо разносило их по стенам и куда-то вверх, под потолок. Мороз проходился изнутри, жег кожу снаружи, плавил и остужал снова, заставляя выгибаться, как пластилин. Уже знакомые Юри иглы впивались в позвоночник, мелко кусали между лопаток, но сейчас это приносило лишь удовольствие. Оно было концентрированным, как эфирное масло — стекало по коже, кружило голову, заставляя рвано дышать и глотать непролитые слезы. Как оказалось, любовь с искусством шли рука об руку, никогда не размыкая крепко сцепленных пальцев. * * * — Что с тобой случилось? — Юри лежал на боку, неудобно подвернув под себя руку, второй водя по груди Виктора и не решаясь поднять на него взгляд. — Ты про лицо? — спросил тот. — Да. И не только. Почему ты живешь здесь? Ты ведь гений, ты должен работать в театре, а не прятаться в его подземелье. — Тринадцать лет назад в этом театре был пожар. В жилом крыле. Ни фойе, ни гримерки, ни зрительный зал не пострадали, зато погибло много людей, потому что была ночь. Мы все спали, — начал Виктор, а Юри боялся даже вздохнуть, чтобы не перебить его. — Я проснулся от запаха дыма, когда огонь уже распространился настолько, что невозможно было выбраться наружу по лестнице. Я думал, умру там к чертям, но, как видишь, у судьбы были на меня другие планы. Скрипичный ключ у меня появился уже тогда, и мне было безумно жаль, что я не смог встретить свою душу. Я был уверен, что из нас получится что-то необыкновенное. И теперь я понимаю, что был прав. — Юри ощутил невесомый поцелуй в макушку. — Как видишь, сам я цел, но на лицо мое без страха не взглянешь. Денег у меня не было, Яков думал, что я погиб, а меня тошнило от всего, я совершенно не хотел жить, будучи настоящим уродом. Я ушел и не возвращался в театр три года. А когда вернулся, скрывал свою внешность и личность, бродя по театру по ночам. Так я узнал, что мальчик из моих ночных видений стал жить и учиться здесь. Тогда я и решил воспользоваться старой легендой о Призраке Оперы, которую, Юра прав, рассказывают тетки, помнящие французскую революцию. — Так ты слышал, как Юра это сказал? — удивился Юри. — Да. Я слышал и видел многое, больше, чем ты думаешь. И часто смотрел, как ты спишь, как одеваешься перед выступлением, как репетируешь. Я знал, что ты мой, но решился вмешаться только сейчас. — То есть Призрак Оперы и ты все же не одно и то же? — хмыкнул Кацуки, устраивая голову на плече Виктора. — Нет тут никаких призраков, я излазил здесь каждый угол. Но легенда красивая. — Подожди. То есть ты учился у Якова? Почему ты до сих пор не сказал ему, что жив? И сколько же тебе лет? И откуда у тебя лодка? — встрепенулся Юри. — Как много вопросов. Сказать Якову теперь точно придется. А лет мне тридцать пять. Да-да, я намного старше и безумно тосковал без тебя. Лодка же была тут и раньше — наверное, использовалась для работ. Как насчет сделать то, что удивит всех и заставит примерзнуть к креслам? Юри понимающе улыбнулся, приподнимаясь на локте и заглядывая в сияющие глаза. * * * Утром Якова разбудили журналисты, настойчиво звонившие из разных СМИ, чтобы уточнить детали о пожаре. Фельцман чертыхался, зевая и слоняясь по коридорам театра, напоминая привидение. Когда перед ним появился запыхавшийся Юри, он уже не ждал ничего хорошего от этого дня. — Что на этот раз, несчастье мое? — недовольно пробурчал он. — Я хочу добавить дополнительную музыкальную композицию после финальной арии. — Чего? Ты что, в композиторы подался? — спросил Яков. — Нет, я буду подпевать Юре, как и было. Но прошу разрешения продлить оперетту еще на пять минут, — спокойно ответил Кацуки. — Я, похоже, проснулся в каком-то другом измерении. Ты с Челестино это обсудил? Вообще-то он режиссер, — почесал затылок Яков, на этот раз сдвинув, но не снимая излюбленную шляпу. — Обсудил, и он не против. А вы директор. — Раз он не против, делайте, как хотите. Надеюсь, соберем хотя бы половину зала после вчерашнего. Даже банкет не состоялся из-за этого пожара, а всем не помешало бы расслабиться. — Сделаем сегодня, ничего страшного. А у нас есть белый рояль? Яков икнул, уставившись на Юри во все глаза. — Рояль? Может, тебе еще вертолет на сцену посадить? Ну, где-то был. Раньше было даже два, но остался только один. Юри решил промолчать о том, что знал, где находится второй. Кто помог Виктору затащить его в комнату на самых нижних ярусах, оставалось загадкой. — Спасибо! — Эти слова Яков уже слышал от сворачивающего в гримерки Кацуки. — Бешеный день. А ведь еще только десять утра! — добавив пару ругательств на русском, Фельцман побрел дальше по коридору. Встреченный им по дороге Челестино даже не поздоровался и был бледен, как белые ступени в фойе. Уже вечером в гримерке Юри спешно завершал приготовления к выходу на финальную арию. Виктор наблюдал за ним, сидя в кресле у зеркала, положив ногу на ногу. — Сюда точно никто не зайдет? А то испортим весь сюрприз. — Челестино все равно пришлось сказать правду. К тому же я запер дверь, — зачесывая назад черные волосы, ответил Кацуки. — Никогда больше не надевай белый. Этот цвет не для тебя, — протянул Виктор. — Да. Потому что он для тебя. Юри был одет в узкий темный костюм, который сидел на нем, как вторая кожа. Рассыпанные по одному плечу крупные прозрачные камни добавляли образу яркости. Виктор не без удовольствия наблюдал за тем, как перекатываются мышцы под тонкой тканью при движениях. Уложенные назад черные волосы, глубокие глаза, в которых с недавних пор появился какой-то красноватый оттенок, что было заметно только при определенном свете и будоражило сознание; чувственные губы, которые перестали быть такими бледными. Юри был прекрасен с ног до головы, и Виктор боялся отвести от него взгляд. Он и не хотел этого делать. Никогда. Юри тоже тайком поглядывал на Виктора в белом костюме и подумывал, что теперь все ощущалось настолько правильным, что было страшно. — Кацуки, финальная ария! Эй? Чего заперто? — послышался голос Милы под дверью. — Иду! — крикнул ей Юри. Потом добавил тише уже для Виктора: — Запри за мной дверь. А дальше ты знаешь, что делать. Зрители встретили его появление на сцене бурными овациями, чего раньше не случалось. Юра слегка обернулся, окидывая удивленным взглядом его черный костюм. Об этих изменениях было известно лишь режиссеру, который сейчас стоял за кулисами и нервно кусал и без того израненные губы. Кацуки подумал, что позже следовало извиниться перед Челестино за вытрепанные нервы. Зал тонул в громких аплодисментах после исполнения арии. Все уже начали подниматься с мест, чтобы поблагодарить труппу, подарить цветы, однако все мгновенно погрузилось в тишину, стоило на сцене появиться стройной фигуре, облаченной во все белое. Ни разу не пригодившийся за весь спектакль рояль, стоявший чуть сбоку от основных декораций, наконец, нашел своего музыканта. Все замерли в ожидании, глядя, как некто, скрывавший половину лица маской в цвет костюма, усаживается за инструмент. Юри сделал несколько шагов вперед, встав на середину. Зрители отреагировали взволнованным шепотом. Кацуки услышал, как Яков, сидящий в первом ряду, выдохнул одно лишь слово: — Виктор... Музыка громыхнула и зазвенела, растворяясь в воздухе и наполняя его, словно лучший в мире аромат. Юри запел, с легкостью произнося слова, которые сложились в его голове лишь за одну ночь, проведенную с Виктором. Он видел, как люди в изумлении зажимали ладонями рты, видел удивление и восторг во взгляде каждого, кто находился в зале, замечал, как женщины утирали слезы и заламывали руки. Он знал, насколько прекрасна их песня. Знал, потому что чувствовал собственные ребра, как натянутые струны, по-прежнему обнесенные инеем. Но эти струны умели играть музыку, петь музыку, дарить ее каждому, как благословение. Юри допел до конца и обернулся, глядя на Виктора. Тот сидел за роялем, чуть развернувшись боком и смотря на зрителей. Мгновения тишины, и главный зал Парижского Оперного Театра утонул в аплодисментах и восторженных криках. — Мой Ангел Музыки, — неслышно прошептал Юри, и Виктор, мгновение назад поднявший на него взгляд, понял его, прочитав фразу по губам. Думай обо мне. Пой со мной. Твори со мной вечно.