Последний священник

Max Richter — On the Nature of Daylight

      Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того, как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно.       Не пугайтесь никогда собственного вашего малодушия в достижении любви, даже дурных при этом поступков ваших не пугайтесь очень. Жалею, что не могу сказать вам ничего отраднее, ибо любовь деятельная сравнительно мечтательною есть дело жестокое и устрашающее. Любовь мечтательная жаждет подвига скорого, быстро удовлетворимого и чтобы все на него глядели. Тут действительно доходит до того, что даже и жизнь отдают, только бы не продлилось долго, а поскорей совершилось, как бы на сцене, и чтобы все глядели и хвалили. Любовь же деятельная — это работа и выдержка, а для иных так пожалуй целая наука. Но предрекаю, что в ту даже самую минуту, когда вы будете с ужасом смотреть на то, что, несмотря на все ваши усилия, вы не только не подвинулись к цели, но даже как бы от нее удалились, — в ту самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу господа, вас все время любившего и все время таинственно руководившего.*       Свет твой во мне наполняет нутро трепетом, столь непостижимым, столь ослепительным для мира твоего, что его попросту невозможно узреть, впитать до последнего лучика последователям твоим, о, Отец Небесный. Верой истовой копаюсь в себе ножом. Разрезаю сомнения со скрежетом лезвия по стеклу. Задыхаюсь любовью к Сыну твоему, спасителю нашему, мечусь в попытках сохранить огонь внутри, когда кругом лишь болото и вода. Дай мне силы, Отче. Дай мне силы пронести свой крест до Голгофы. Дай мне силы вынести страдания других и своих. Даруй мне ясность, рассей потёмки в сердце. Ответь мне. Иль молюсь ли я в пустоту?       Себастьян Родригес раздавал себя по бусинам чёток страждущим и обездоленным, распутывая душу свою, истерзанную и благостную. Нить за нитью. До колеблющегося сомнения, застревающего в горле клокочущим комком.       Чувствовал ли Сын твой единосущный то же молчание, что и я, когда молился в Гефсиманском саду, когда шёл по грязи, неся бремя людских грехов? Когда руки его, липкие от сукровицы и крови, соскальзывали с креста? Когда терновый венок впивался в чело его, а босые ноги ступали по камням и лужам?       Молчание небес преломлялось в нём немым криком в пустоту. Бог, конечно, слышит их молитвы, но доходит ли до Него слившийся воедино исступлённый вой тысячи гонимых и отверженных? Отец Родригес комкает вопросы, прячет подальше собственные неубедительные ответы. Совершая мессы под покровом ночи, он с каждым восторженным взглядом, с каждой слетевшей с уст неистовой молитвой, — понимает вполне, что нужен этим людям. Немытым, нищим людям, прозябающих на холодных побережьях Японии слепыми моллюсками. Они жаждут тепла, жаждут облечения их веры в обряды, таинства, исповеди. Облечения их любви в плоть, так чтобы можно было дотронуться до распятия, взять за руку священника. Себастьян хотел бы узнать кроется ли за этой тускло-горячей верой что-то существенное, живое? Есть ли в полных смирения и покорности глазах осознанное следование заповедям Божьим? Но он не смеет заглядывать в их души, не смеет вырывать их из пелены грёз о «парайсо», Рае, где нет ни тяжёлой работы, ни налогов, ни голода и холода.       Ведь разве это не так? Не окажемся ли мы все в Царствие твоём небесном?       Родригес смотрит на Франциско, силясь найти в нём утешение, и закалить собственную веру в его незыблемой уверенности, согреться о пылкость и страстную преданность учению Христа. Отец Гаррпе возводит Веру в Абсолют, который нещадно сметает любые полутона, вышибает воздух из лёгких одним единственным «нельзя». Нельзя наступать на фуми-э, даже если придётся наблюдать за тем, как горит в инквизиторских кострах твоя семья. Нельзя сомневаться, несмотря на гнёт тишины свыше и надрывных противоречий. Нельзя отрекаться, хоть и придётся броситься в море за утопающими. Франциско готов умереть во имя Христианства. Но он умирает не за добрых и прекрасных, и даже не за испорченных и убогих, как Иисус умирал, а за свои идеалы. Себастьян же разрывает себя в клочья пред беспроглядной бездной. Сможет ли он не умереть за Бога своего, но жить ради десятка тысяч несчастных и сирых? Сможет ли любить, верить деятельно? Сможет ли из раза в раз прощать Иуду, слыша звон бросаемых на алтарь тридцати сребреников и шепот столь невозможно-искренней исповеди?       Как мне нести Слово Божье людям, когда они так ослеплены своим самопожертвованием? Когда Евангелие для них — не источник самой жизни, а лишь очередной осязаемый символ веры твоей?       Родригес до сих пор ощущает божественное прикосновение к его душе чрез лик Христа. С того самого дня, когда Отец Феррейра направил его, добродушного юнца, на путь Истины. Он любил растворяться в сокровенных обрядах, жадно внимать каждой озвученной строчке из Священного Писания, благоговейно креститься под еле различимое шептание молитв. Помнится, Себастьян взбирался на какой-нибудь сочно-зелёный холм, и пока ветер мягко трепал его волосы, представлял, как пасёт овец Иисуса. И были они с Франциско неразлучны в своих ярых стремлениях уместить в себе Истину, поток любви Его — даже в тот час, когда на них, уже почти мужчин, обрушилось известие об учителе. Обоих увлекало, практически пленяло, желание преуспеть в миссии, очевидно дарованной им свыше. И в самые трудные затхлые дни, под проливным дождём и в четырёх стенах хилой хижины, их утешала и прельщала возможность послужить Богу благими деяниями. Возможность почувствовать себя на месте Сына Божьего, проповедовать Его языком и творить чудо Его руками.       Глупцы. Глупцы. Глупо. О, Отец Небесный, прости меня, ибо я согрешил. Упивался я добродетелью своей. Не усмирил гордыню, ненамеренно, но целеустремлённо идя по стопам Сына твоего.       Отрывать от себя с кровью приросшую сущность в самую плоть — больно. Облачать сомнения в безнадёжные молитвы и остервенелые крики. Смотреть-смотреть, не в силах отвести взгляд, на несоизмеримые страдания христиан. Слышать предсмертные, режущие слух, хрипы обречённых и их последние молитвы. Падать ниц не пред ликом Божьим, а пред ликом мучений людей, комкая в ослабевших руках рыхлую почву и давиться нечеловеческим воплем. Япония — это болото, где ничего новое не взрастёт, каким бы искусным садоводом ты ни был. Япония — это последний хлипкий остов твоих иллюзий, которые вот-вот сдует хлесткий ветер с моря, сокрушив тебя. Или возродив?..       Душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною.       Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты.       Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить её, да будет воля Твоя.       Вы всё ещё спите и почиваете? вот, приблизился час, и Сын Человеческий предаётся в руки грешников; встаньте, пойдём: вот, приблизился предающий Меня.**       Себастьян ломается нещадно, рушится, словно те самые стены церкви, падающие на прихожан, в течение собственной страстной седмицы. С опально опавшей наземь головы Жоана Отца Родригеса почти рвёт, и, кажется, даже деревянные стены камеры заточения не способны удержать бушующего отчаяния его.       Они умирают за Сына твоего, о, Отче. Но почему же это кажется лишённым смысла, будто умирают они… за меня, всего лишь раба твоего? Иль должен ли я дойти до Голгофы и обмякнуть раненым и измученным на кресте? Хочешь ли Ты видеть во мне лик Христа? Господи, не дай мне соблазниться искушением впасть в отчаяние. Даруй мне силу, чтобы не отречься, но спасти невинные души.       Когда Гаррпе бежит за теми, кого он приговорил к смерти, ныряет в холодные воды, пытаясь вытащить тонущие тела, туго обтянутые циновками, дабы пойти на дно вместо них, — Себастьян может думать лишь о том, что Франциско погибает с мыслью о предательстве друга. И тело его всплывает над поверхностью прозрачного моря; лицо, на коем обычно можно было узреть спокойную непреклонную уверенность, скрыто под водой. Но Родригес знает, что на нём застыла не гримаса ужаса или агонии, а скорее торжество собственной правоты с примесью горечи раскаяния за унесённых с собой мучеников в Царствие Его. Он бы кинулся за Гаррпе, он бы остановил его, он бы спас его, спас! Но ему, Святому Отцу, не спасти даже собственную душу. По крайней мере, сейчас — пока всё внутри обрывается с утробным звуком летящего в пропасть валуна — это отчаяние столь осязаемо.       Что делаешь, делай скорее.***       Отец Феррейра режет богохульными рассуждениями всяко больнее, чем елейные угрозы Инквизитора. Он отрёкся. Не просто формально наступил на фуми-э — нанёс удар по всей католической церкви. Его поглотила топь Японии — он похоронил себя вместе со срубленными корнями христианства. Надрываясь между рыданиями, заливисто-гортанным смехом и приступами бессильной ярости, Отец Родригес понимает вполне, что вот, сейчас, свершится. Понтий Пилат вынесет приговор, Ииуда-Китидзиро снова предаст, Феррейра попытается влиться в его сознание порочной ложью об ошибках учения Христа, о слиянии человека с Богом через природу, о непригодной почве Японии для саженцев христианства. Себастьян пройдёт по стопам Сына Божьего… Себастьян готов. Но только почему молчание всё ещё давит на него непосильной ношей?       Что я сделал для Христа?       Что я делаю для Христа?       Что я сделаю для Христа?       Пусть это станет последним мучением моим, но не позором.       Бог молчит, но ты можешь ответить… вместо него.       Теперь Отец Родригес носит японское имя. И вовсе не Отец он больше. Все раздиравшие сердце чувства, бесконечное сомнение, как и страстное почитание Слова Божьего, — оставили его, ушли под толщу хлюпающего болота. Он равнодушно разбирает багаж голландских моряков, сортируя вещи на христианское и не-христианское. Всё проще простого. Единственное, что трудно — это жить под маской смирения, отринув религию, но оставив теплиться Веру глубоко-глубоко внутри. Теперь Себастьян молится с открытыми глазами, беззвучно и бесплотно. Теперь Иисус живёт с Иудой в мире, и под лучами янтарного света, пробирающихся через плотно закрытое сёдзи, слушает очередную его тихую исповедь. И даже если отберут у него все образы Христа — он спрячет ото всех распятие, подаренное ему погибшим во имя Сына Божьего. Даже если он отречётся от своей религии под агонию страдающих и умирающих последователей своих — сохранит голую Веру меж плотно сжатых пальцев в складках кимоно. Даже если он падший священник — он всё ещё последний священник.