Оффлайн

Мирон оффлайнит второй месяц. Мирон дёрганный, уставший, сплошной комок непонятных чувств, назревающей диссоциативной фуги и чёрт знает ещё чего. Мирона плавит от температуры и ломоты в костях и он глубже зарывается в одеяло, проваливаясь то ли в полудрему, то ли в очередной мажущий приход. Эта зима вконец доконала его. Релиз альбома, бесконечный тур, безликие номера отелей, льющийся лавиной поток городов и лиц. Закладывающий уши монотонный гул колонок и девичьи визги, липкие от пота ладони посторонних, жаждущие разорвать его, Окси, на сотни маленьких клонов. Он чётко осознаёт, что такой шанс выпадает один на сто миллионов и, каким-бы ленивым ни был от природы — нужно использовать его по полной, хотя бы потому, что проебать билет в жизни будет свинством по отношению к тем, кому повезло меньше. Но этого всего стало слишком много. Даже для него. "Ты жив вообще, мэн?" — телефон на полу заходится мелкой дрожью от входящего смс. "Я давно мёртв, братан" — думает Фёдоров, с восьмой попытки нашаривая мобильник на пыльном полу, бликующем не по-питерски ярким солнцем. Руки дрожат, дрожит даже блядское чёрное нутро, стягиваемое спазмами рвотных позывов и он утыкается мокрым от жара лбом в несвежие простыни, пытаясь попуститься. Мирону давно не шестнадцать, но он так и не понял, что мешать жаропонижающие с колесами — не лучшая из идей. Мирону звонят и пишут только самые близкие, но даже их он настойчиво игнорирует не первую неделю. Вот и сейчас ему хочется разъебать телефон и замуровать дверь, в желании окончательно отгородиться от внешнего мира, но остатки здравого смысла подсказывают, что если он сейчас не соберется и не ответит — Евстигнеев доберется до него и напихает кирпичей из кладки по самые гланды. Ваня терпит долго, но и пизды потом отвешивает на совесть, согласно прейскуранту косяков, которых за Оксимироном скопилось, кстати, не на одну показательную казнь. Поэтому мужчина кидает адресату в ответ скупое "я в норме", промазывая по раскладке, но не оставляя начатого. Этого у него не отнять — бросать на половине натура перфекциониста и психа просто не позволяет. Эти недели бездействия однообразны, как неумелые панчи школьников про мамок. Мирона кроет из одной крайности в другую. Мирон выжат, пуст внутри, как старый игровой автомат, из которого вытрясли всё до цента и бросили в сыром подвале. Он пьёт как проклятый, шатаясь беспризорником по тайным барам в закоулках Лиговского, глотает беспрерывно таблетки, байки собутыльников и даже влезает в драку впервые за-чёрт-знает-сколько-времени. С мазохистским удовольствием позволяет ногтям с маникюром за сотню баксов сдирать с него кожу и хвалёное самолюбие, не запоминая лиц , но помня ощущение — жгучее чувство ноющей пустоты в межрёберье. Там, где у нормальных людей сердце, а у него дыра размером с галактику да пара самобичующих рифм, припасённых на будущее. "Ну же, переходи границы, малышка" — говорит Окс, подразумевая границы тела, но не границы пространства вокруг. "Сильнее" — хрипит, оглушённый ударом по лицу, смыкая переплетенные венами ладони на хрупком горле. "Тшшш, аккуратнее с зубами" — контролируя оргазмы, но давно уже не контролируя свою жизнь, пущенную под откос несущимся на всех парах локомотивом. В одну из ночей даже срывается в Лондон, где долго скитается по до боли родным улицам, накинув на бритую голову капюшон, прячась от промозглой мороси. Но это не спасает. Малая родина встречает холодно, неприступно, как старая чопорная дева, а Грин Парк больше не трогает душу и без долгих раздумий отправляется в коробку приятных воспоминаний, к которым Мирон вряд ли когда-нибудь ещё вернется. Если бы он жил прошлым, то давно бы уже двинулся. Или уже? Нещадно дует из всех щелей. Питер за окном живёт своей жизнью и рэперу до обидного кажется, что он чужой на этом празднике жизни. Он везде чужой. Даже в этой съёмной квартире, больше похожей на ночлежку, где из личного лишь пара стопок книг, жалкая груда шмотья, притаившаяся в углу, да ноутбук, в котором минимум десять лет его жизни в электронном варианте. Амбассадор, блядь. Амбассадор крошащейся сдержанности, маниакального психоза и самого Дьявола, у которого он выторговал талант взамен спокойствию и уюту. Еврей же, хули. В замочной скважине скребётся ключ и Мирон уже не понимает реальность это или глюк, не особо желая понимать, впрочем. Негромко хлопает входная. Женя материализуется в комнате глотком морозного воздуха: румяная, свежая, с торчащей из под смешной шапки с помпоном чёлкой и пульсирующим от холода кончиком носа. Живая. С интересом выглядывает из-за угла, набрав воздух для приветствия и замолкает на выдохе, понимая всё без слов. Устремляется в комнату, оставляя на паркете маленькие лужи растаявшего снега после каждого шага. Диван под Женей слабо скрипит, проседая и впивается неудобной пружиной прямо в задницу. "Да чтоб тебя, блин" — она стаскивает с узкой ладони варежку и касается ею пылающего лба мужчины. Мирон с облегчением стонет, чувствуя ледяную прохладу и разворачивается на спину, приоткрывая глаза. На полу валяются початые бутылки и пустые блистеры из под колёс. Девушка вздыхает тяжело и качает головой. В глазах — осуждение. Мирон шепчет треснувшими губами "прости", горло ему дерёт колючей проволокой и он пытается приподняться на локтях, но проигрывает своему же вестибулярному аппарату. Женя злится, Фёдоров видит это, но не может до конца осознать серьёзность ситуации и эти сдвинутые брови, потому что замечает смазанным зрением, что варежки у Муродшоевой на резинке, как у маленьких детей. Это нелепо, не по возрасту и... Ох. Жене двадцать пять и она находит все нычки Окси, спуская их в унитаз, наградив парня многозначительным взглядом. Деятельно гремит на кухне чайником, шуршит разбираемыми пакетами с едой и по привычке курит в открытую форточку, как делала в студенчестве, чтобы родители не унюхали. Мирону тридцать два и он не прочь сам выйти в окно, чтобы избавиться от бестиария в своей голове, разорвать набитое на тыльной стороне ладони колесо Сансары и элементарно протрезветь. Он не понимает, как у Жени получается до сих пор оставаться такой жизнерадостной, такой ответственной и такой понимающей. У него самого давно уже улыбка на оскал Охры похожа. Мирону тридцать два и он никогда не понимал идеи ада. Ну, типа, все эти кипящие котлы, круги, раскалённые вилы в заднице и прочая сатана. Это твоя персонализированная комната ужасов, бро. Там не будет чертей и огненной гиены, всё гораздо хуёвее. Твой ад убьёт тебя изнутри ещё при жизни. Потому что ад — это навязчивая идея, которая гложет лет пять и вряд ли уже отпустит. Ад — вербально нагибать на баттлах каждого жадного до хайпа оппонента, но не мочь при этом объяснить девушке, что вывозить тонну, твоих, между прочим, проблем, что она для тебя... Похуй, не важно. Оксимирон нихуя уже не выкупает. Он высушен до дна. Он хочет выспаться. Но девушка упрямым муравьём тащит друга в ванную, почти не встретив сопротивления и эта нетипичная для Окси покорность пугает её даже больше, чем не отпускающий приход. Он прямо в пропахшей потом толстовке заваливается на бок в ванную и трясущимися руками крутит вентиль крана. Ледяной водопад будто вколачивает мужчину внутрь и сводит скулы до зубного скрежета, отрезвляя. Холодно, ебать, как холодно. — Всё будет хорошо, Мир, — голос Жени звучит сквозь толщу воды приглушённо, словно издалека, но у Мирона даже нет сил удивляться тому, что она не ушла. "Какой, в пизду, мир, когда у меня внутри кровавая война и тонна разрывающего пластида" — думает он, пока Муродшоева забирается с ногами в его тесное пристанище и осторожно прижимает Окси спиной к груди, делая напор чуть теплее, неспешно помогая освободиться от душного плена липнущей к телу одежды. Дышать становится немного легче. — Тебя Мамай послал? — первое, что озвучивает репер, когда обретает заново возможность ворочать языком и затылком почти физически ощущает на себе недоуменный взгляд больших Жениных глаз. Ему тридцать два и он не верит в любовь. Это рудимент, надобность в котором легко заменяется двумя дорогами первого, сочным битом в наушниках и случайной поёбкой на малознакомом флэте. Он искренне в это верит. Он хочет в это верить, чтобы оправдать сейчас бьющееся в горле сердце и ток по коже от девичьих касаний. — Мудак ты, Фёдоров, — устало вздыхает его помощница. Мирон тревожный, вымотанный, вскрытый, как ножевая рана. Он сукин сын и ссыкло. Но Фёдоров не станет менять то, что есть между ними, потому что у него нет права на ошибку. Нет блядской машины времени, чтобы отмотать всё назад, если что-нибудь испортит или проебёт. А он обязательно проебёт, Окси себя знает. Поэтому он как-то по-ребячески доверчиво прижимается колючей щекой к оголённому предплечью девуши и едва слышным шёпотом озвучивает вертящуюся на языке мысль: — Не такой уж я и мудак, если ты сейчас со мной.