Маскарад

В начале февраля труппа N-ского драматического театра пала жертвой ежегодной эпидемии гриппа. Ну, может, не вся труппа слегла на одр болезни, но одна роль таким образом точно освободилась – заболел слуга, что в действии первом сцене первой выходе третьем произносит реплику: "Готово ужинать". Пьеса – "Маскарад", после реплики – пугающее многоточие, и режиссёр, Вячеслав Алексеевич, был убеждён, что без этого слуги и этой пророческой фразы спектакль лучше вообще не ставить, а ему и всей труппе вместе с художниками, техническими работниками и дирекцией, лучше сразу уйти в монастырь. Впрочем, незаменимых людей в N-ском драмтеатре не бывает, и Вячеслав Алексеевич, будучи прирождённым экспериментатором и вообще человеком молодым и креативным, применил проверенное средство. Минут за тридцать до первого звонка он вручил Женьке-светотехнику соответствующую страничку сценария, и строго-настрого наказал не косячить и не заикаться, а главное - не забыть припудрить носик и подвести глазки. Обрадованный было светотехник призадумался, но кивнул в знак согласия, пробормотал "спасибо" и упорхнул куда-то в область гримуборных. В толпе артистов раздались смешки. Вячеслав Алексеевич хотел призвать к себе для последних наставлений и Диму (Арбенина), но его уж и след простыл. И режиссёр, сам удивляясь своей мягкости, ничего по этому поводу не сказал вслух. Со всей возможной деликатностью Дима постучал в облупленную дверь самой заброшенной гримёрки. Голос за дверью крикнул "Открыто!", завизжали несмазанные петли, и Дима увидел своё лицо в туманно-пыльном зеркале где-то за лицом Жени. Он остановился на пороге, ему захотелось поймать это впечатление, остановить мгновение и запомнить навсегда - нет, не потому, что ему так нравилось собственное отражение, а потому, что каждая реакция Жени на каждое его внезапное или не очень появление была бесценна и требовала самого подробного анализа. Дима пока ещё не знал точно, хотел ли он знать, что на самом деле чувствует к нему это внезапное чудо, или забыться в предположениях и мечтах и обманываться так долго, как только это возможно. Женя и в самом деле был внезапным чудом. Уже несколько месяцев в хоре разнообразных чувств, обуревавших Диму на его счёт, одно то и дело солировало не то от стыда, не то от радости: "И как я мог неизвестно сколько времени не замечать его, когда он всё время был рядом?" На самом деле до самых недавних пор Женька-светотехник был для всех совсем не Женькой, а Евгением Михайловичем. Каждый раз, когда на репетициях раздавались окрики художника по свету: "Евгений Михалыч, верхний свет туда и сюда!", Дима представлял себе шестидесятилетнего пьянчугу без среднего образования, или нечто вроде звонаря Квазимодо в Соборе Парижской Богоматери – существо таинственное и жуткое (тем более, что второй светотехник, Василий Петрович, вроде бы как раз таким и был). И, увидав однажды этого загадочного повелителя электричества – Евгения Михалыча, конечно, а не Ваську – при самых необычных обстоятельствах, Дима был поражён: под таким официальным названием всё это время (а Дима прослужил в театре года два) скрывался не пожилой любитель горячительных напитков, а совсем молоденький парнишка, весь какой-то на вид трогательный, мягкий, светящийся и при этом уморительно забавный. И теперь Евгений Михайлович, сам того не подозревая, освещал собою и Димину жизнь, и этот чуланчик, а пыльное зеркало тщетно пыталось этот свет отразить... или, вернее, Женя просто сидел у столика и вертел в руках пудреницу и карандаш. – Ничегошеньки в этом не понимаю, – обернулся он с наихитрейшим выражением лица, стремительно, словно боясь в такой неловкой ситуации уступить инициативу Диме, - что на нос намазывать, а что на глаз?