Два процента

Джумин падает без сознания, Зен подхватывает её. Это молниеносное мгновение растягивается в напряжённую кинематографическую вечность, где одновременно крутится и прошлое, и будущее, и несуществующее. Джумин падает без сознания, а за секунду до этого спотыкается на толстых маленьких каблуках, а через секунду после этого Зен ощупывает её одежду с целью (и страхом) наткнуться на кровь, оглядывается вокруг, всматривается вдаль в поисках снайпера. Потому что не может такое произойти с Джумин — просто внезапно покачнуться и упасть, с Джумин Хан, тонкой и строгой, как полоски на её блузках, не случается нелепых падений, не случается вообще ничего нелепого и хоть сколько-то обезоруживающего. Разве что внезапная атака наёмника. Почему нет? У их безобидной организации до неприличия немерено врагов, а Джумин — лидер, плюс, наследница гигантской компании. Убить её значит перекрыть кислород очень многим… Зен уже убедился, что Джумин не ранена, да и выстрела не было, но идея смерти не отпускает. Он пытается вспомнить, что эта дура сегодня ела со своей серебряной ложки, что пила и кто мог добавить яд. Плёнка прошлого отматывается, показывая, что за несколько секунд до падения Джумин говорила по телефону. Из-за звонка она и вышла на улицу, а Зен вышел покурить и пускал дым ей в спину. Он слышал последние слова Джумин: «Нет, нет». Теперь, опустив взгляд, он видит, что мобильник, выпавший из её руки, продолжает гореть несброшенным вызовом. Не будь здесь так шумно, Зен бы расслышал голос, всё ещё тревожно твердящий: «Вы где? Алло!» Поднимать мажорный гаджет нет времени, как и смотреть, кто именно там орёт. Зен несёт Джумин в зал, сверкающий праздником, взглядом сгоняет всех с кожаного дивана, взрывается бессмысленными ответами: «Не знаю! Не знаю я, что с ней!» Толпа зрителей возникает с впечатляющей готовностью. Через минуту её отгоняет толпа друзей. И вот Джехи уже машет над Джумин папкой. Изо рта у Севена что-то сыпется: это ж надо даже сейчас жрать чипсы? Севен берёт на себя ответственность раздобыть стакан воды. На торжественно полосатой блузке Джумин расстёгивают верхнюю пуговицу. Юсон считает пульс у неё в запястье, маленькая миссис Ким, его жёнушка, просит ломким голосом: «Откройте, пожалуйста, окно шире». Каждый из них чем-то занят по отношению к Джумин, только Зену ничего делать не достаётся. Лишь стоять в недружелюбном отдалении, обнаруживая, что его окурок не долетел до пепельницы, а прилип к волосам, слюнявый и унизительный, как комок жёваной бумаги в начальной школе. Можно было бы поднять телефон у порога клуба, можно было бы даже посмотреть, что за внезапный звонок довёл каменную мажорку до обморока, но Зен никуда не пойдёт, пока не увидит её в сознании, да и копаться в чужом мобильнике ему не хватило бы совести. Джумин открывает глаза — разумеется, открывает, а ты правда думал, что она окочурится? — ровно в тот момент, когда возгласы Джехи «Где врач?» и уверения маленькой миссис Ким, что она пригласила нескольких, наконец находят ответ, и парочка очень серьёзных мужчин склоняется над диваном. Джумин открывает глаза, и лучше бы Зен этого не видел, лучше бы он всё же пошёл за её мобильником, потому что то, что в глазах Джумин, не стоит видеть личностям эмпатичным и до головокружения впечатлительным. — Давай, Джуми, попей немножко, — Севен со стаканом, и его руки всюду: держат голову Джумин, льют воду ей в рот, вытирают ей губы. Блестящая капля ползёт в расщелину блузки, ниже расстёгнутой пуговицы, ниже пуговиц, которые позволительно расстёгивать. — Она переутомилась, да? — трепещет миссис Ким, вцепляясь в ладонь Юсона, и тот с уверенностью кивает ей. — Я бы не сказала, что последние дни она много работала, — обрывает их Джехи, и её вымотанный вид тому доказательство. Джумин не работала, свалила всё на помощницу, опять. — Тогда чем она занималась? — спрашивает Зен неожиданно для самого себя. На него косятся, жмут плечами, его бьёт, как пощёчина, взгляд Джумин. Её первый осмысленный взгляд посвящён ему. Она отталкивает протянутые ей руки, отмахивается от врачей, стаканов и свежего воздуха. Её волосы растрепались, и ей нет дела. Зен знает: десяток минут назад на Джумин Хан обрушилось нечто невероятных масштабов — не трагедия, а катастрофа. Он знает это настолько точно, что ему даже смотреть ей в глаза не требуется. Ему вообще не надо смотреть на неё: как она поднимается с кожаного дивана, её брючный костюм наперекор всем девичьим платьям, её низкие толстые каблуки гарантией безупречной устойчивости. Голос, не имеющий интонаций, хлещет всех, кто пытается заглянуть в неё: — Я в порядке. Мне нужно домой. Она больше ничего не объясняет, идёт к выходу. Высокомерная до зубного скрежета. Ви никогда не вызывал подобного раздражения, потому что его скрытность имела героически-извиняющийся оттенок: «Я хочу защитить вас, а неведение — благословение». У Джумин иная скрытность: «Вы, быдло, жрущее фастфуд, недостойны знать». Властный шаг приближает её к двери, только веса за ним никакого нет. Зен готов поклясться, она сейчас совсем ничего не весит, это вообще не Джумин, а пустая оболочка. Содержимое улетучилось в момент обморока, выскользнуло, как душа из мёртвого тела. Они льются за ней потоком, разноцветные: миссис Ким в красном платье и Юсон в голубой рубашке, каштановая Джехи и белоснежный Зен. Нелепый зелёно-оранжевый Севен ближе и настойчивее всех. — Ты потеряла сознание, значит, ты не в порядке, Джуми. Она даже не дёргается на это фамильярное ласкательное. Она уже на пороге клуба, подбирает свой телефон, будто кинуть его на пол было её вполне нормальным желанием. — Значит, я не в порядке. Потому и иду домой. Тебе легче? Волосы Севена курчавятся в возмущении. — Нет, разумеется, мне не легче! Мне теперь стало особенно нелегко! Этот разговор не приведёт никуда. Был бы Ви, был бы шанс узнать истинные причины. Но Ви с ними нет уже до боли давно. Своими силами тут не справиться. Они просто провожают её к стоянке. Джехи смиряется первая. До последнего стоит маленькая миссис Ким. Она ловит руку Джумин за секунду до того, как та исчезает в автомобиле, сжимает в своих тревожных ладошках, шепчет из-под волос: — Пожалуйста, скажи, в чём дело. И Джумин не выдерживает. Быть может, из жалости к миссис Ким, чей живот больше неё самой. Или из-за того, что хранить такую тайну долго нельзя. Она отвечает, и Зен видит, как трещина в её груди становится шире, пока остальные видят просто полоску кожи в расстёгнутой блузке. — Элизабет Третья умерла. Не голосом она это говорит, а губами, дрожащими достаточно сильно, чтобы никто не смог по ним прочитать. Дверь машины захлопывается, она уезжает. Миссис Ким обмякает в руках Юсона. Беременность сделала её бесконечно ранимой, муженёк на подобном фоне тот ещё кремень. — Что она сказала? Я не поняла. Кто-нибудь расслышал? Миссис Ким чувствует себя провалившей миссию. Юсон говорит, что она побледнела, что ей нельзя так сильно переживать, накрывает ладонью её живот, защищает их будущее дитя. — Ничего не понял, — жмёт плечами Севен. — Позвоним ей позже. Сейчас не стоит пытаться. — Нужно вернуться в зал, — заявляет Джехи. Её хочется осудить за холодность, но нельзя. Она действительно устала от прихотей начальницы и не отличает одну выходку от другой. — А ты разобрал, что она сказала? — спрашивает Севен как бы для галочки. Зен врёт, не сомневаясь, что получится убедительно: — Я не разбираю, даже когда она говорит нормально. У мажорки всю жизнь с речью так себе, — он останавливается, задумывается и врёт ещё раз: — Я, конечно, избранный и всесторонне талантливый, но не настолько, чтобы её бормотание переводить. Джехи щурится с оттенком неодобрения. Очень нетипичный по отношению к нему взгляд. Джехи знает, что речь мажорки профессионально поставлена. Речь — оружие в переговорах с глобальными личностями, и отточена она не хуже, чем у Зена с его сценическими потребностями. Он переборщил с клеветой. Даже на самого себя: он достаточно одарён, чтобы, оглушённый роком в наушниках, считывать всё, что говорит режиссёр, а ведь у того челюсть ходуном ходит, как у неразумного зверя. Такое просто нельзя объявлять им всем. Кошка — член организации, член семьи. Несомненно, каждый из них общался с Элизабет Третьей ближе, чем когда-либо с Джумин. Не хватало только, чтобы в разгар вечеринки неисправимый юморист Севен опять расплакался. А Юсон с его моральной травмой насчёт сбитой машиной подслеповатой собаки? Миссис Ким нельзя расстраиваться ещё, как минимум, пару месяцев. Они шагают обратно в здание. Зен шагает последним, и ему кажется, будто пуленепробиваемое молчание Джумин Хан в этот раз было не высокомерием, а филантропическим желанием в стиле Ви — защитить их. Вечеринки RFA всегда забирают боль, в то время как организация RFA подозрительным образом боль притягивает. Зен ныряет в банкет, как в бассейн с холодной водой: поначалу неприятно, но если долго плавать, привыкаешь и становится даже в кайф. Он наливает себе выпить и играет своими особенными глазами, и смеётся своим уникальным смехом, и болтает своим умопомрачительным голосом. И сдаётся своей древнейшей привычке. Он снова один на пороге клуба. Тянет в лёгкие сигаретную горечь. Просто выдержать перекур, во время которого в голову лезут тоскливые мысли. Ему вдруг становится очевидно, что он зависим от грусти больше, чем от курения. Зен воображает, как Джумин сидит в машине, обняв колени, прячет в них мраморное лицо. В такой позе её никто ни разу не видел, но Элизабет Третья её заслуживает. Зен вспоминает, как Джумин уходила с бала: широкие брюки развевались не хуже платья. Чёрная, залпом выпитая трагедией — о такой Золушке никогда не писали сказок, а зря. Зен тоже не напишет. Он может только сыграть какого-нибудь там принца, в этом у него опыта предостаточно. Только кому он сдался со своей ролью? Вернее, он сдался уже давно, просто белый флаг сливается с белым образом. Зен вспоминает, что когда держал бессознательную Джумин на руках, от неё очень слабо, но всё же несло кошатиной. Теперь больше не будет. Это пронзает окончательно. Он возвращается в зал, чтобы забрать пальто. Когда представители RFA окружают его с вопросом «Куда собрался?», хватает тарелку в готовности дебоширить. — Перебрал опять? — вскидывает бровь Севен. — Такси возьми. Зен машет им на прощание. Он ни разу не пьян, просто ему легче подстраивать жизнь под очередной образ, чем подстраивать себя под реальную жизнь. Какая-то неизлечимая подростковость. На подходе к машине его ловит фотоаппаратная вспышка. Он подавляет желание выставить средний палец вместо привычной приятельской пятерни. Такое ужасает: неужели в двадцать восемь улыбаться и махать ручкой тяжелее, чем в двадцать три? Двадцать восемь стучит у него в затылке, пока он едет к Джумин. Чего ты боишься, она ещё старше, и у неё, как и у тебя, ничего нет. Вернее, заткнись, у вас обоих есть всё, вы завидно преуспевающие. Двадцать восемь, а там четвёртый десяток — скоро станет неприлично слащавиться и влюблять в свою рожу школьниц. Чем тогда займёшься, дорогой друг? Зен врубает радио — вставляет кляп в свой унылый рот. Двадцать восемь даже не середина жизни. Если ты, конечно, не собираешься помереть, как только перестанешь быть привлекательным. Может, продать душу стареющему портрету? Одной из фотографий, которые сделал Ви. — Главное, чтобы Джумин была дома, — Зен вслух перебивает себя, и ему наконец удаётся изменить тему. Джумин бесконечно уравновешенна, но ей может захотеться погонять на тачке, ничерта не умея водить при этом. Зен помнит, как больно и страшно разбиваться в авариях, он на собственной шкуре выучил, что такие выпады не спасительны. На его плёнке прошлого Джумин падает в обморок снова и снова. Слышит фразу — и сразу падает, без всякой попытки сопротивляться. Неужели у неё даже слёзы не водятся? Неужели нет сил всхлипнуть и скорчиться? Отвратительная Джумин настолько не способна выражать эмоции, что они вырубают её сознание. — Помешана на своей кошке, — произносит Зен, выделяя новый смысловой пласт. Она ведь всю жизнь под неё подстроила. Кошка-фотомодель, кошка-звезда рекламы. Белоснежная обаятельная Элизабет всегда казалась Зену пародийной версией его самого. Может, потому аллергия на неё была особенно нестерпимой. Может, потому, когда Джумин ласкала её, по коже бежали совсем не аллергические мурашки. И эти приступы астматического кашля, больше напоминающие удушье от затянутого ошейника… Зен тормозит у пентхауса, ощущая озноб беспокойства. Охрана выпроводит его, если узнает. В последний раз он приходил сюда дебоширить, и Джумин велела не церемониться. Зен усмехается: он дебоширил всюду, где только можно, а про него ещё ни разу не написали гадостей. Это, пожалуй, самое крупное его везение за последнюю пару лет. В то время как неудачник Юсон окончил колледж с отличием и женился на прекрасной девушке. Охраны на горизонте нет, и Зен просто жмёт на звонок. По ту сторону двери поворачивается замок. Нужна какая-то приветственная фраза. Нужно какое-то сострадательное лицо. Джумин стоит в коридорном свете. Пьяна настолько, чтобы не видеть разницы, какую бы роль он ни разыграл. — Где она? — спрашивает Зен грубо. Испуганно, сбито с толку и грубо — какая-то катастрофа. Кто так начинает слова поддержки? Он же не имел в виду, что хочет увидеть труп? — Она здесь, — отвечает Джумин. Ей будто нравится, что он сразу перешёл к делу. У неё между пальцами зажато горло бутылки. Она всё ещё в вечернем брючном костюме, даже не помявшемся — образец образцовости. Правда, тушь слегка растёрта под глазами и причёска распущена до жёстких прямых волос. Джумин уходит в глубину комнаты. Это стоит принять за приглашающий жест. Зен делает шаг, не решаясь захлопнуть дверь. Организм настораживается, рефлекторное отвращение. Ещё немного — и ты расчихаешься, расплачешься, раскраснеешься и станешь своей самой ужасной версией. Но Элизабет нет. Даже её существование уже стёрто уборкой. — Джумин, ты где? — зовёт Зен. Он в её хоромах не ориентируется. Это вообще первый раз, когда он видит её хоромы отчётливо, не ослеплённый шерстью в глазах. Она отвечает откуда-то из гостиной: — Её хотели кремировать в ветеринарной клинике. Но я попросила домработницу привезти её домой. — Джумин. Ну что тут можно сказать? Что ты можешь сказать в некролог животному, которое торчало костью у тебя в горле? Что ты можешь сказать человеку, у которого ближе кошки никого не было? Джумин чёрная, только кожа благородно слоновой кости. Она пустая — красивая оболочка. — Что ты собираешься сделать с ней? — спрашивает Зен. Это дикий вопрос в его понимании. И он готов услышать такой же дикий ответ: заморозить, набить чучело, связать шарф… Джумин может оказаться достаточно безумной для подобного. Пожалуй, безумие было бы ей к лицу. С такими непроницаемыми лицами неплохо сочетается образ маньяка. Но Джумин только слабо произносит: — Пойдём. Она поднимается по лестнице к своим множественным комнатам. Зен следует за ней до закрытой двери рядом со спальней. Войдя, не может узнать помещения, кажется, он здесь никогда не был. Оно и логично: когтеточка, домики и подушечки, миски, игрушки, пищащие под ногами. Это покои Элизабет. На полу, на пушистом коврике, накрыт чёрной тканью силуэт кошки. Джумин стоит, как у алтаря, и, похоже, может простоять вечность. — Элли… — тянет Зен. — Мне жаль. Это всё-таки нужно сказать хоть раз. Джумин оборачивается: — Не называй её плебейским именем. Его дал ей мучитель животных. — Прости. Зен шарахается от её взгляда. Он готов шарахаться от всего в этой комнате. Кошачий дух после смерти не выветривается. Тянет чихать и тереть глаза. Но такого делать нельзя — это всё равно, что смеяться на похоронах. Мог когда-то танцевать с повреждённой ногой, значит, сможешь и аллергию засунуть в задницу. Зен делает шаг к Элизабет. На него опускается трупный запах. Не настолько сильный, чтобы чувствовать тошноту, но достаточный, чтобы чувствовать горе и близость смерти. — Она была старой? — спрашивает Зен. Он никогда не задумывался о возрасте чужой кошки — и без того много в жизни вопросов — но теперь ощущает себя неловко. Он не помнит, когда Элизабет появилась у Джумин, не может представить её котёнком. Элизабет всегда была неменяющейся: пронзительные глаза, белоснежность и понимание своей избранности. Снова пугающая аллюзия на него. — Ей было шесть с половиной лет. Это не старость, Зен! — Джумин кричит, её лицо искажается агонической формой гнева. Она никогда не срывалась настолько ярко. Даже на Ви. — Она была молода! Ещё не на середине кошачьей жизни! Она не должна была умереть! Громкость голоса Джумин, в которую трудно поверить. Джумин пронзает изнутри, она падает, ударяясь коленями о паркет. Чёрный пиджак и блузка, вновь застёгнутая у горла. Джумин вцепляется в свою одежду и раскачивается. Потом останавливается, бьёт кулаками об пол, опускает голову с растрёпанными волосами. Говорит быстро, судорожно, но по-прежнему идеально поставленной чёткой речью и голосом, не терпящим возражений. У Элизабет было больное сердце, но ничто не предвещало беды, она регулярно посещала ветеринара, там говорили, что всё в порядке. И вот четыре дня назад Джумин вернулась с работы и заметила, что Элизабет не встаёт со своей перины. Она попыталась расшевелить её и обнаружила, что у неё отказали задние лапы. Джумин описывает, какие они были холодные, эти подушечки... Она поначалу не поняла, насколько всё серьёзно, больше часа не ехала в клинику, а когда приехала, доктор сказал, это тромб и такое почти не лечится. Он посоветовал усыпить Элизабет прямо здесь, потому что дальше будет хуже, будет больно, Элизабет будет мучиться. Джумин пожелала доктору гореть в аду и поехала в клинику лучше этой. Там ей сказали, что есть два процента вероятности, что тромб рассосётся под действием капельниц. Два процента — обнадёживающая вероятность! Джумин так показалось, она не могла осмыслить этих цифр, она отдала Элизабет в реанимацию для животных. Каждый день приезжала туда с лекарствами, с дорогими лекарствами, швыряла деньги врачам и даже уборщикам. Она избавилась от всех рабочих обязанностей, не объясняя причин, отказалась даже от самой насущной деятельности, поругалась с матерью, грызла Джехи, и лишь подготовкой к вечеру RFА занималась осмысленно. Большую часть времени она сидела на полу возле клетки Элизабет, ощущая, как её задние лапы постепенно становятся тёплыми. Элизабет ползала к своей мисочке, пила воду, из вены торчала капельница. Из реанимации ежедневно забирали выздоровевших питомцев. Джумин улыбалась, даже когда ей сказали купить новых лекарств. Она опять потратила сотни и тысячи, до последнего не понимала, что происходит, приходила в приподнятом настроении, делала снимки на телефон. Элизабет мурчала под её пальцами — как могла она мучиться? Она радовалась! Так считала Джумин и слала привет пессимистичному доктору из первой клиники, а врачи из новой, толковой клиники смотрели на неё как-то неодобрительно. Джумин посещала Элизабет перед вечеринкой сегодня вечером и последнее, что увидела, — как Элизабет рвало кровью. Это, конечно, ударило её по-новому, но всё равно недостаточно сильно, чтобы понять… Она сказала продолжать курс лечения. В случае чего — звонить немедленно. Элизабет смотрела на неё грустно и измученно. Но Джумин спокойно её погладила и попросила держаться. Джумин снова бьёт кулаками об пол. Этот взгляд — последнее, что осталось от Элизабет. И заляпанная кровью белая шёрстка. И мурчание, вибрацией ласкающее руку. Джумин рыдает, свесив голову к трупу, её слёзы блестят на паркете лужей. Как нелепо в жизни всё устроено: у кошек мурчание означает и удовольствие, и агонию. Джумин вспоминает первого доктора и его предложение усыпления. Как она могла слушать крики Элизабет? Смотреть на её страдание и даже, даже — Джумин бьёт кулаками об пол — не усыпить? У Джумин рвётся грудь. Во время вечеринки позвонили из клиники. Ну а дальше Зен знает, как развивались события. Он сидит на коленях рядом с Джумин и трупом. Курить хочется так сильно, что он сглатывает слюну чаще, чем чихает и трёт глаза. Каким-то образом у него в руках телефон Джумин. На экране Элизабет под капельницей, несомненно умирающая и ни разу не выздоравливающая. Если бы Джумин поделилась с кем-нибудь, показала бы такую фотографию, ей, конечно же, объяснили бы, как в действительности обстоят дела. Но она молчала. И Зен может представить, почему именно. О самом глубоком горе не разговаривают. А Джумин ведь понимала, что это горе. И что значит два процента, понимала. Сейчас она винит себя не в наивности, а в чрезмерном желании не сдаваться. Побочный эффект упрямства, хладнокровия и бездушия? Возможно. Зен не в состоянии размышлять, когда рядом обливается слезами женщина. Джумин уже не кричит так режуще, но трясётся не в силах замолчать окончательно. Зен впервые видит её заикающейся. Зен впервые видит её самобичевание: может, Севен распнёт её на своём кресте? Потому что это она — мучитель животных. Это она — живодёр! Она оборачивается к Зену, кривит рот: «Тебе это нравится? Избалованная магнатка не смогла спасти жизнь купюрами!» Она смотрит ему в глаза с такой нездоровой яростью. Сейчас выхватит откуда-нибудь оружие, и Зен станет третьим слабовидящим в RFA. Зен не смелый, куда там — вполне трусливый. Он давно признал в себе эту инвалидность. Единственное, что он может, — сыграть отважного. Сделать вид, что ему не страшно хлебать трагедию, притвориться, что он бывает уравновешенным и умеет вести себя в болезненных ситуациях. Он придвигается к Джумин ближе. Получается не объятие, а тяжеловесное сгребание в охапку. Он кладёт ей в руку телефон со снимком Элизабет. Рука мокрая и липкая, у него такая же от волнения. Он шарит по карманам — не снял пальто — где-то у него был платок на случай как раз-таки встречи с кошками. Джумин выглядит успокоившейся, но внутри неё раскачивается потерявший опору стержень. Она смотрит на экран телефона. Элизабет. Зен читает на своей плёнке прошлого: вибрирующее мурчание, кровь на белоснежной пушистой шёрстке, глаза, подёрнутые терминальным страданием. А ещё — она была молода, даже не на середине кошачьей жизни. Так и ты умрёшь: заболеешь, откажут ноги, кому ты тогда будешь нужен, Хён Рю? Обблюёшься кровью, обвитый капельницами, и улыбку твою агоническую будут понимать как выздоровление, потому что у тебя и для радости, и для боли одно лицо. Зен закрывает глаза. Ну чего ты сегодня так разошёлся? Джумин гасит экран телефона, и больше нет кошки с иголкой в лапке. Они сидят в молчании. Небо в окне чёрное, шум города сдавлен. Ладно, чего себе льстить, ты вскроешься. Не найдёшь сил выстрадать до конца. У тебя нет того, кто услышит о двух процентах спасения. У тебя нет того, кто попросит бороться и будет рядом, наплевав на свои дела. Кто потратит на тебя кучу бабок, кто будет слушать твои стоны и при этом не обливаться слёзками, стыдя тебя как обузу, а улыбаться, смотреть со слепой безжалостностью. — Знаешь, — говорит Зен, — ты ни в чём не виновата. Ты боец, Джумин. Настоящий воин. — Военачальник, — отзывается ему в грудь Джумин с истерически агрессивной дрожью. — Бросила на убой и почти не заметила. Я жестокосердная и бездушная. Впрочем, не новость, так ведь? — Ты стояла до конца за того, кого любишь. Не сдалась, не испугалась. Ты верила в победу, даже когда она равнялась двум процентам. Ты рискнула. Ты приняла решение, — Зен переводит дух. За подобную речь могут убить. Но, пожалуй, это стоило бы смерти. — И в этом бою ты не пожалела ни Элизабет, ни себя. Да, ничего не вышло. Теперь всё кажется бессмысленным. Да, ты обрекла Элизабет на страдание, этого нельзя отрицать. Но, понимаешь… Если бы я был на её месте — человек с парализованными ногами и больным сердцем. Я бы хотел, чтобы рядом со мной оказалась ты со своими двумя процентами. А не тот, кто из сострадания задушил бы меня подушкой. — Ты боец, Зен. Как неожиданно. Джумин встаёт, сбрасывая его объятие, как негреющий плед. Зен сидит на полу ещё десяток секунд, а затем перемещается в кресло. — Всю жизнь пытаюсь выслужить звание сильной личности. И никак, — вздыхает он, задетый внезапной колкостью. — Ты сильная личность, — говорит Джумин. — Просто это надо разглядеть. Она собирается выйти. Зен подаётся вперёд, даже руку протягивает. — Ты правда… считаешь меня сильной личностью? Таким глупым выпрашиванием комплиментов он не занимался никогда, но это и не выпрашивание, на самом-то деле. Это открытие и просьба об уточнении. Джумин тянет углы губ вверх — стальная и скупая на эмоции, снова. Её схватки с полом словно в помине не было. — Если окажется, что ты недооцениваешь себя, то я рассмеюсь. Она смотрит пристально ещё пару мгновений. Зен дурацки опускает глаза под тяжестью. Ему бы выскочить из этой комнаты, как из объятой пламенем. Он гладит кресло — лежанку и когтеточку — усмехается. Сидишь, значит, дышишь мёртвой кошкой, и тебе, надо заметить, не до смерти неприятно. Джумин подходит к Элизабет в чёрном саване, произносит: — Я хочу похоронить её в саду. Там есть место, где она любила греться на солнышке, — дрожь в голосе, как беглая помеха в радиоэфире. — Но сейчас у меня нет сил. — Лучше сейчас, — кто тянет за язык Зена? Разве что мысль о разложении. Очередное мучение для кошки и её хозяйки. — Давай похороним. — Ты умеешь копать могилы? Это почти насмешка. Почти косая улыбка, почти снисходительное неверие. Насколько они возможны для Джумин на данный момент. — Я не такой белоручка, как кажется, — Зен не в силах не показать свои руки. — Я ими не только на рояле играть умею. — Ещё и на гитаре, я помню, — Джумин качает головой в немой просьбе «Не начинай». Если бы она следила за его творчеством, знала бы, что однажды у него была роль могильщика. Так себе, массовочная. Но копать он всё-таки научился. Они выходят на улицу. Ночь гуашно густая, погода вполне себе конец света. Мелкий дождь, ветер свистит в ушах. Они будто спасающееся семейство. Джумин жмёт к груди свёрток (кошка или младенец, не разберёшь). Зен вооружён лопатой и очень жаждет доказать, что она для него не только воображаемой микрофонной стойкой послужить может. Белый костюм — лучшая униформа. Брюки коричнево вымокают, рукава облепляются комьями грязи. Интересно, Джумин смотрит на кошку или на него? Наверное, на него, иначе не мёрзли бы так сильно руки. Вопреки всем сомнениям получается вполне достойная яма. Джумин подходит к её краю и вдруг отшатывается. На ней нет верхней одежды — пиджак и блузка. Она дрожит, но, должно быть, не чувствует холода. Его чувствует Зен. Он работает чувственностью. А зарплатой ему — испуганные глаза магнатки. — Джумин… Давай её сюда. Он и в кошмарах не мог увидеть подобного. Баюкать мёртвую кошку, прощально чихать в сгиб локтя и почему-то не торопиться отпустить её. Джумин где-то у него за спиной протыкает толстыми каблуками влажную землю. Внезапно зовёт по имени: — Зен. О Господи. Высокоградусная просьба о помощи: «Сделай что-нибудь. Забери из меня эту ужасную пустоту». Он отряхивает руки, чтобы взять её за руку. Джумин тянет книзу. Она вновь готова упасть — на колени или без сознания. Её давит окончательным пониманием: Элизабет нет, больше никогда не будет. Элизабет на дне ямы. Ещё не закопанная, потому что могильщик не может не снять с себя ослепительное пальто, не может не накинуть его на плечи скорбящей, не может не обнять её со спины, встав при этом так, будто он прячется. Он всегда говорил, что если коснётся кошки — сразу умрёт. Особенно настойчиво он объяснял это звуконепроницаемой бизнесвумен. И вот — репетиция его похорон. Он закапывает свою пародийную копию под молитву Джумин: «О Боже. Господи». Ему было бы приятно, говори она это на его могиле. Он утрамбовывает холмик. Джумин ставит в изголовье фотографию в рамочке. Сходила домой ради мгновенного памятника. Элизабет хороша — космические глаза и никакого пафоса. Зен был бы благодарен, будь на его могиле такое фото. Он смотрит в беззвёздное небо, раздувающееся тучами, пока Джумин смотрит на него. — Тебе всё ещё плохо? Странно как. Он оборачивается, неохотно, но очень спешно: — Что? — Я имею в виду… — Джумин проводит тыльной стороной ладони по своей щеке. — У тебя из глаз всё ещё течёт. Зен улыбается. Его тело устроено как у кошки: слёзы — крайняя степень и отвращения, и принятия. И недомогания, и полноценности. — Я видел фото Элизабет каждый день, — говорит он, гладя свою солёную кожу. — Я знал, как её дела чаще, чем как твои. Собаки иногда так смешно разевают пасть — будто улыбаются. Элизабет умела улыбаться изгибом мордочки. Она правда была особенной... И она ведь не виновата, что я болел от неё. Она всегда ластилась ко мне. У неё было доброе сердце. — Ты плачешь об Элизабет? — Джумин произносит это стыдяще, обижающе и пренебрежительно. Но затем прибавляет: — Спасибо. Это очень хорошая прощальная речь. У тебя тоже доброе сердце. И Зену начинает казаться, что он просто ничего не понимает в её интонациях. Ничего не понимает в ней в принципе. Сейчас самое время возникнуть какому-нибудь назойливому знатоку людских душ и сказать якобы проницательно: «Да ведь вы влюблены друг в друга, признай уже. Ты и дня прожить не можешь, не намекнув ей на свою исключительность. А она столько лет тычет тебе в нос своей киской». И Зен взбесится — в тысячный раз как в первый — и повысит голос, не стыдясь грязно выразиться: «Неужели вы, дебилы, правда считаете, что влечение — единственное, что движет мужчиной и женщиной? Неужели вы, идиоты, думаете, что это неподъёмное, нестерпимое напряжение между мной и Джумин — просто скрытое желание потрахаться?» Если люди так гадко толкуют жизнь, то он готов взять огромный молот и расколотить вселенную. В отношениях есть миллионы граней. Их с Джумин ничто не объединяет, кроме досадного существования в едином времени и пространстве, где мажорка меряет всё деньгами, а он — чёрт его знает, чем он там меряет: длиной волос или белизной шмоток. Джумин смотрит на него непонимающе. Хочет прочесть, но язык незнакомый. — Нужно согреться. Пошли домой, — она уходит из сада, кутаясь в его пальто. Она всегда так уходит: убеждена, что покорные слуги сами за ней потянутся. Но Зен не слушается. Достаёт сигарету и долго курит. Он всё ещё подросток в рваных джинсах, бунтующий против любого строгого жеста. Замёрзший и грязный под новой стеной дождя. Бросает сигарету в один из спящих кустов и идёт именно тогда, когда сам решает. Довольный собой, неуверенный в себе. За спиной Джумин блистает раскрытый бар. В одной руке у неё бутылка, в другой — стакан, протянутый недвусмысленно. Зену хочется раздражать её. Своим вызывающим поведением хоть на время затмить её внутреннюю трагедию. Он берёт бутылку вместо стакана и присасывается к горлу. Алкоголь обжигает и встряхивает. Покачав головой, Джумин произносит: — Может, просушить тебя феном? Зен ухмыляется — до отвратительного развратно. Губы, онемевшие и согретые, на секунду вышли из-под контроля. — Какая забота. А в прошлый раз ты меня ледяной водой обливала в душе. — В прошлый раз ты был безобразно пьян, — глазами Джумин на него смотрит неоспоримость. Зен и не думает ничего отрицать. Быть безобразно пьяным — такое за ним водится. — И кричал: «Не надейся, кошёлка денежная, ты никогда меня не получишь». А ещё: «Обломись, грёбаная кошатница, я не буду твоим продуктом». У Джумин монотонный бесцветный голос, нисходящие интонации. Крики Зена в её исполнении напоминают бубнёж робота. Зен вздыхает без должного сожаления. Да ладно вам. Юсон вон и на трезвую голову способен наговорить несусветных гадостей про твою смазливую (никому нахрен не нужную!) морду и всё равно остаётся любимым братиком. А тут спьяну слегка обругал мажорку. Подумаешь. — Но ты всё же могла бы не выгонять меня из дома в такой мороз. Я был весь мокрый и чуть не сдох. — В моём доме не ночуют пьяные люди, — Джумин запретительно мотает головой. — Ты всё равно никогда не болеешь, что тебе будет-то. — А что мне будет сейчас? — Зен прищуривается сквозь путаные нити волос. — Зачем сушить меня феном? — Хочешь ходить мокрым — ходи. Он никогда не заткнёт её. Никогда не возьмёт себе последнее слово. У мажорки сканирующий мозг, она видит все слабые места. Видит, что твоё бунтарство саморазрушительно, что твой дебош рикошетит только в тебя. Они сидят на высоких стульях и надираются. Одинаково непереодетые, безразличные к себе даже больше, чем друг к другу. Вечерние наряды стали тряпками. За окном бьётся дождь. После пятого стакана причину, по которой они замолчали в негодовании, уже не вспомнить. — Ты ведь понимаешь, — растянутыми слогами шепчет Джумин, — что смерть Элизабет — не самая большая трагедия в моей жизни? — Догадываюсь, — произносит Зен в противоположность ей чрезмерно быстро и кратко. — Я ведь переживу это. Как твои переломы срастаются за два дня, так и у меня в душе всё затянется с чудовищной скоростью. Со стыдом она катает на языке это «чудовищно». Странно. Зен готов признать без всякой неловкости: они оба — монстры, неизвестные науке. Он физически и внешне сверхчеловек — стальной иммунитет и тело древнегреческого бога. Она сверхчеловек внутренне — интеллектуальная неуязвимость и душевная регенерация. — И всё же в момент перелома больно, — заявляет Зен. — Первое время ты слаб. Нуждаешься в ком-то. В помощи. — Ты знаток переломов, — отмечает Джумин с неожиданным оттенком уважения. — Потому и пришёл? Зен прикуривает. Он не имеет понятия, почему пришёл. Но отлично помнит, что приходил раньше. Понимает, что придёт снова. Это что-то вроде цикличности. Джумин поливает его из душа и толкает в руки охранников, но она же сжимает его запястье, пока он в пьяной депрессии что-то мелет матом, плюётся пошлостями и травмами: «Ах, ты действительно тот самый Зен! Тогда бы я хотела пососать твой огромный член! В жизни ты ещё прекраснее, чем на видео, Зенни, позволь мне попрыгать на твоём члене!» Она ведь действительно это слышала. Это ей в лицо он кричал: «Я хоть чем-то отличаюсь от шлюхи? От стриптизёра?!», когда после спектакля его засосали с такой уверенностью, будто купленный билет давал на это право. Джумин охладила: «Отличаешься». Он был утешен её словами — как истиной в последней инстанции. А потом она вновь полезла с проектами. Снимись для меня. Мне нужно твоё лицо. И он вновь ненавидел её так яростно, что голова кружилась, горели мышцы. Меркантильная сука врала ему даже на краю пропасти. Она — первая из всех людей в этом мире, кто видит его исключительно как обёрточку на товар. Вот почему они никогда не помирятся. И не смирятся с существованием друг друга как явлением. Ей непонятно, чего он воротит нос от её добродетели. Он всё ещё не великий актёр, не заслужил своё место в вечности. С каждым годом он всё более стар для фотомодели и по-прежнему недостаточен для рекламы «рекомендует суперзвезда». Настанет момент, когда она не сможет помочь ему. Но ведь это будет не только освобождением. Это будет ещё и предельной степенью ненужности никому. — Хватит пить, — говорит Джумин, магией голоса останавливая его стакан на полпути ко рту. — Мы уже порядочно перебрали. Она слезает со стула и идёт в комнату. Зен отрывочно ловит кадры: вот её чёрные пряди покачиваются в воздухе, вот её глаза с тонкими морщинами. Вот она сама вся такая тонкая — кто бы мог подумать, что при этом неуязвимая. Кто бы мог подумать, что настолько неизлечимая. Тридцать один год, глава корпорации, два часа назад похоронила кошку. — Джумин, — произносит Зен, пока она с нетрезвой осторожностью опускается на диван, — а какая самая большая трагедия в твоей жизни? Она смотрит, сужая пространство в его трахее. Воздуха не хватает. Магнатка и без шерсти способна довести его до астмы. — Зен, я никогда не буду настолько пьяна. Чернота в её глазах торжествующая. Зен усмехается: — Но попробовать стоило, — он садится рядом, закидывает руку на спинку дивана и Джумин за спину. — Зная, сколько любовников было у твоей матери, не стоит догадываться, что могли сделать тебе мужчины. — Ты никогда не догадаешься. Сломленная магнатка даже не отрицает. Даже рта не кривит и бровей не хмурит. Её главная травма — мужчины. Её до сих пор периодически сватаются, точно в девятнадцатом веке, а она не подпускает ни единого. С этим уже даже пресса смирилась. Смиренно пишет: «Джумин Хан — лесбиянка». Да вот только будь у неё хоть девушка. А то ведь никого. Огромный пустой дом обвит темнотой. Зен в какой-то степени ей завидует. Он в своей квартире долго торчать не может. Одиночество таращится на него в зеркале. На нём красным по белому написано: «Заберите меня себе!» И забрать ещё как пытаются — каждый день чувствуешь себя обслюнявленным. Это не то, чего он хотел, когда мечтал стать известным актёром. Это скорее то, чего он опасался, но недостаточно сильно, чтобы вовремя принять всерьёз. — Джумин, а ты когда-нибудь воображала своего человека? Она смотрит непонимающе. Снова незнакомые термины. Что этой женщине знать о воображении? Допустим, она может придумать проект, в котором найдётся место снимкам Элизабет, но… — Воображать человека? Своего? — Ну да, — Зен терпеливо объясняет ей: — Я имею в виду мечтать. О ком-то, кто подойдёт тебе. Верить, будто есть на свете идеальный парень. Не в смысле, что у него нет недостатков, а в смысле, что у него нет качеств, которые тебе отвратительны. И есть достоинства, которые для тебя ценны. И вот этот парень… Он был бы тем, кто излечит тебя. Кто покажет тебе отношения, отличающиеся от всего, что было прежде. Этот человек будет особенным. И он будет с тобой. — В подростковые годы мечтала, наверное… — тянет неуверенно Джумин. — Но зачем ты несёшь подростковый бред? Зен обижен, тут скрывать нечего. Да и с пьяной его мимикой невозможно скрыть. Но он улыбается. Улыбка и упрямство — его единственное оружие. — Потому что я по-прежнему в это верю. Я увидел её ещё до того, как сбежал из дома. Помню, лежал на полу после ссоры с родителями, в наушниках грохот, глазами — в стену. И вдруг увидел. Мы идём по красной ковровой дорожке, я весь такой состоявшийся актёр, и она со мной под руку в потрясающем платье. Я целую её прямо перед камерами, а она мне: «Зен, не стоит». Но в глубине души ей приятно. Я знаю, что она для меня единственная. И она знает это. Джумин качает головой, кривится, усмехается, трёт лоб в попытке сбросить с себя чужое безумие. То, что прозвучало из уст Зена, для неё яд. Какая-то инопланетная отрава. Она спрашивает со смесью снисходительности и сострадания: — Ты нашёл её? Безжалостная глупость. Если бы нашёл, сидел бы он здесь. Читал бы по губам новость о смерти кошки. Зен опять принимает удар с улыбкой и откровенностью: — Однажды показалось, что нашёл. Внезапно появилась — и так комфортно стало. Умная, чуткая, с чувством юмора. Она очень подходила мне. Я почти в неё вцепился, но… Это была МК. — Миссис Ким? Ничего себе. Я не знала, — Джумин оживляется. Унылая снисходительность исчезает с её лица. — Мне жаль. Её отпугнула ассистент Кан. Хочешь, я уволю её? — Не вздумай! — Зен смеётся испуганно. Джумин безумна, забывать не следует. Но неужели уволить Джехи спустя столько преданных лет ей вообще ничего не стоит? Камень, чудовище. Зена почти передёргивает. Но неужели… она готова уволить Джехи ради него? Он повышает голос: — Джехи всегда желала мне только счастья. Просто она о счастье знает ещё меньше меня. Да и к тому же, миссис Ким была не моей. Она была для Юсона. Я перепутал. Будь она моей, мы бы сошлись вопреки всему. — То есть своего человека нельзя пропустить? Увидеть и не узнать? Джумин смотрит с интересом. С жадностью. Это победа, которую Зену невозможно было представить. Джумин смотрит на него как на обладателя уникальной информации. Она хочет слушать. После всех насмешек и закатываний глаз. Только Зену сказать нечего. — Не знаю. Я не мог пропустить. Она просто не появилась, — он спешит повернуть тему более безопасной стороной: — Тебе, кажется, понравилась моя фантазия. — Зауряднейшая фантазия. Меня ещё Ви подобным накормил досыта. Просто ты говоришь красивее. У меня даже возник вопрос. — Какой? — Если бы я предназначалась тебе, ты бы меня узнал? Джумин клонится ближе к его лицу. Непроницаемая и требовательная. Зен не может ни улыбнуться, ни головой встряхнуть. Лишь с удивлением понимает, что она правда перебрала. — Если бы ты предназначалась мне… — как вообще отвечать на это? Ты бы не была мажорной стервой? Я бы не чихал от твоего имени? От воздуха в твоём доме меня бы не выворачивало наизнанку? Но ведь это она по-прежнему держит твоё запястье на плёнке прошлого. Это она считает, что любая реклама с твоим участием привлечёт максимальную аудиторию. — Джумин, если бы это была ты... я был бы рад. Она обрывает, резко и режуще: — Прости, я несу полнейшую ерунду. Уже очень поздно, пора спать. Утром надо вернуться к работе. У меня накопилось много дел. Она идёт по лестнице на второй этаж. Зену полагается снова следовать. С бала — домой, затем в самодельный морг, на могилу, с могилы, за стойку бара и в спальню. В определённом порядке эти перемещения можно назвать метафорой жизни. — Да, вероятность того, что ты предназначена мне, очень низкая, — говорит Зен, карабкаясь по ступеням. Он устал. Призрак Элизабет делает его больным. — Вероятность — процента два. Но я очень хочу спастись, Джумин, слышишь? Два процента — это больше, чем у меня когда-либо было. Джумин останавливается на середине лестницы. Зен почти врезается в неё. Её взгляд чернеет как-то по-новому. Её голос с трагической хрипотой — таким тоном она сообщала Юсону о смерти Рики. — У меня большая просьба к тебе, Зен. Поезжай домой. Это трезвит внезапнее ледяного душа. И ранит глубже, чем вызов охраны и просьба вышвырнуть. — Ты не позволишь мне переночевать? — Я хочу побыть одна. Зен жмурится. Скупая денежная кошёлка. Ей жалко комнат, в которые она не заходит? И этот человек возглавляет благотворительную организацию? — Твой дом огромен. Я тебя не побеспокою. — Ты беспокоишь. Она боится тебя. Зен вцепляется в перила — детский скандальный жест. Ты брызжешь ребячеством, истекаешь патетикой, а она боится тебя и твоей сексуальности. Ты образец агрессивно-сладкого парня. Пример того, что ей отвратительно. Она никогда не захочет пересмотреть тебя. А если захочет — не позволит себе. Уйди. — Но куда мне идти? — Домой, — Джумин жмёт плечами, игнорируя риторичность вопроса. — У тебя есть дом, Зен. — У меня нет дома. У меня нет дома с пятнадцати лет. А может, никогда не было. Мне некуда идти. Ты выгоняешь меня? — Я не виновата, что ты не нашёл свой дом, — Джумин тянет слова через полуулыбку. Извиняющееся лицо, хотя в целом — равнодушное. Эмоция беглая. — Чем?.. — Зен упирается рукой в стену. Джумин хочет спуститься, чтобы выпроводить его, но он перекрывает путь. Почти толкает её назад, наверх. Голос срывается от передозировки обиды, страха и недоумения. — Чем я беспокою тебя? Она не выглядит испуганной. Она вообще не выглядит способной бояться. Ей нипочём экзистенциальный кризис и цифры возраста. У неё нет вопросов о смысле жизни. Ей не хочется запомниться миллионам и вписать своё имя в вечность. — Ты вызываешь неправильное чувство. Ложную надежду. Сбиваешь с толку, — её черты впервые в жизни становятся желанными. Её впервые в жизни хочется поцеловать, бережно, трепетно. Прижать к себе. Её черты сдирают с Зена последнюю оставшуюся на нём кожицу, самую тонкую, обнажают внутренности. Джумин выглядит осаждённой и несопротивляющейся. Она выглядит как та, ради кого он играл рыцаря на складе после работы. Она пронзает его осознанием: «Найдена». А затем набирает лезвий в холодный голос и впивает в него пустынный, бессмысленный взгляд. Глаза, в которых нет для него места: — Я вызову тебе такси. Зен взвывает. Внутренности ошпарены! Она прошлась когтями по его грудине, вскрыла, как красноглазую белую крысу. — Ложную надежду? На что надежду? — Будь это надежда той же, что у него, она бы не была ложной. Но мажорка не умеет испытывать такую надежду. Зен впервые в жизни едва удерживается, чтобы не намотать её волосы на кулак. Он впервые в жизни жаждет насилия. — Ты всё ещё думаешь, что я смогу стать продуктом? Думаешь, я размякну, и ты воспользуешься? Джумин качает головой и с презрением усмехается. — Ты даже сейчас вставляешь это? Зен едва удерживается, чтобы не схватить её подбородок и не сжать до боли у неё в челюсти. — Я никогда не буду на тебя работать, — выдыхает он, вспоминая каждый засвидетельствованный им раз, когда мажорка блестяще-влажным языком проводила по губам, подтягивала колготки — а потом заключала контракт. — Я никогда не буду твоими двумя процентами. Она выпускает это оружие — значит, действительно оскорблена. Значит, действительно хотела приобрести его. Облапошить кошачьим манящим личиком, как делает со строптивыми бизнес-партнёрами, если поставленная речь и отточенная логика не срабатывают. — Ты и не была, — произносит Зен. — Мне опять померещилось. Он сбегает по лестнице. Выход и сам найдёт. Здесь не нужно посторонней помощи. У него есть мобильный телефон и номер такси. Есть актёрский талант, сильный голос и привлекательный внешний вид. Ему не нужно посторонней помощи. Невыраженная агрессия бьётся судорогами в руках. — Поверни замок и захлопни дверь. Она автоматически закроется, — бросает Джумин, будто ничего важнее в мире и нет. Ах, да — действительно нет. Зен ни за что не обернётся на неё. Даже если она сейчас закричит. Даже если её атакует снайпер — пусть дырявит ей череп и сердце. Даже если она зарыдает, позовёт по имени. Зен больше никогда не обернётся на неё. И не выйдет курить, пока она разговаривает по телефону. Но нельзя запретить себе слышать её исчезновение в стенах спальни. Он сбрасывает с вешалок всё, что трогает. Он покинет RFA. Ускользнёт из-под контроля бесповоротно. Делать пожертвования можно и без ощущения принадлежности. Можно удалить мессенджер. Зен натягивает пальто и вслушивается, как воет за дверью ветер. Сколько лет он уже ходит по кругу? Сколько лет они простояли у старта? Просто больше не рисуй её рядом, воображая себя смертельно больным. Если бы вы объединились, то действительно стали бы непобедимыми. Мир не вынесет такого союза, потому вы рождены противоборствовать. Зен разглядывает своё отражение в зеркале. Просто хочет оттянуть момент возвращения в квартиру, где он непременно что-то снова себе сломает. Например, шею. Зен кидает пальто обратно в шкаф. Ну уж нет, мажорка так легко не отделается. Он толкает себя в сторону её бара, ему нужно немного, совсем немного, перемешать в запомненной дозировке, чтобы потерять контроль над языком, но не потерять контроль над разумом. Он устроит ей скандал, которого она ещё не видела. Он не даст ей спать этой проклятой ночью, но проницательные друзья могут не беспокоиться — здесь нет ни грамма от желания потрахаться. Мажорка уже поимела его достаточно, он на долгое время пресыщен и пристыжён. Ему кажется, что ступени расходятся под ногами, будто он бежит, а всё за его спиной пропадает в горящей лаве. Он раскрывает дверь спальни, готовый исполнить весь репертуар своих ругательств. Его хватает за горло призрак Элизабет, срывается на него, как цепной пёс, чувствующий беду. Бунтарство Зена саморазрушительно. Он действительно жаждет остаться в комнате, где даже дышать нормально не в состоянии. Он снимает с себя всё, что можно снять, в темноте и бесшумности нащупывает контуры предметов, заваливается на кровать — конечно, двуспальную — и пусть эта кошатница, эта стерва только попробует что-нибудь предпринять. Почему она не парень? Он бы спустил её с лестницы и был счастлив. А так придётся делать ей больно не физически, делать ей больнее, чем он умеет. Он думает об этом под её всхлипы. Смотрит в потолок в редеющей мгле и робкими пальцами очерчивает границу. Джумин сбросила костюм, так во что она одета теперь? Что-нибудь шёлковое, королевское и непривлекательное. Джумин лежит на боку, не у стены, а с краю, в руках её светится телефон и фото Элизабет. Она плачет тихо, сжимающе сердце. Ей настолько плевать на тебя, что она бы не произнесла ни слова, приземлись ты хоть поперёк постели. Она гладит кончиком ногтя свою кошку с голубыми льдинками глаз на снежной мордочке. Перелистывает кадр — и кошка с капельницей. Джумин плачет, скорчившись, подгибает к груди колени. Джумин плачет так, как Зену казалось, она не умеет. Ей настолько плевать на тебя, что она бы не произнесла ни слова, поцелуй ты её. Но ты, конечно, не будешь. Ты эмпатичный бездомный пьяница. Снова не понимаешь, текут слёзы от аллергии или от сострадания. Обхватываешь её вокруг грудной клетки и жмёшься лбом к её шее в надежде, что твоё присутствие заменит Элизабет ну хотя бы на два процента. Иногда приходится быть не в своей роли, вспоминаются Зену слова миссис Ким. Его единственный собеседник на крыльцах и балконах, маленькая куряжка, всё ещё слегка знобит от её заблокированности. Юсон так долго видел в ней старшую сестру, а она терпела, прощала, смирялась — и выиграла. В сигаретном дыме она говорила Зену: нужно отстрадать предыдущий уровень, а потом, после болевого обморока, твоя любовь посмотрит вокруг новыми глазами и увидит именно тебя. Тогда миссис Ким ещё не верила в это, скорее убеждала саму себя, а Зен вообще ума приложить не может, почему сохранил в памяти информацию. Мир закручен спиралью. Ты прожил так много ролевых жизней. Может, стоит побыть этой ночью кошкой? Джумин смахивает слёзы с мобильника. Заходит в мессенджер. Разумеется, в 4:40 там никто не спит. Зен выравнивает подушку под головой так, чтобы экранный свет за плечом Джумин резал глаза до предела мучительно. В чате взрыв облегчения от её появления. Даже Джехи уже не такая обиженная. Ей одиноко без мрачной начальницы. Она скидывает расписание на неделю. Севен пишет: «После пати сразу пошёл работать Т_Т» Джумин строга: «Это наш далеко не самый удачный вечер». Никто в жизни не предположит, что по ту сторону сообщений лежит заплаканный чёрный шёлк. Миссис Ким перебивает её куда более важным текстом: «Юсон, принеси мне сладенького». «Я принёс! Ты где??» Они опять потеряли друг друга в собственных комнатах. «Да я пописать пошла». Зен душит улыбку умиления и зависти. Севен — сдержанное «Хаха». Миссис Ким встряхивает окно чата: «Это не приватные сообщения?! Юсон!!! Ты должен был сказать мне!» Юсон шлёт смеющиеся стикеры. Он так вырос — уже совсем не боится неловкостей. Джумин просит их побыть серьёзными… Но стирает призыв до отправки. Вместо этого выводит улыбчивое многоточие. Внимание переключается на её обморок, а не на вечеринку, как задумывалось. Она объясняет: упало давление, предыдущие пару дней тоже неважно себя чувствовала, но уже всё в порядке. Для предельной убедительности прислать бы фото Элизабет, мол, разве это существо не исцеляет любой недуг? Но Джумин меняет шутку — что-то о старости. Она всё-таки обгоняет здесь всех по возрасту. На своих аватарках они выглядят безмятежными. Джумин смахивает с экрана новую лужу слёз. Хранитель тайн и спокойствия в RFA. «Идите спать» — просит она. Джехи с готовностью поддерживает предложение. Миссис Ким зовёт Юсона сыграть раунд в LOLOL. «В пять утра?! ПОГНАЛИ». Зен сдерживает смех, граничащий со стоном от сильной боли. Миссис Ким пытаются образумить: «Тебе не следует». Севен жалуется: «Кто бы мне запретил работать в такое время...» Слабый вопрос, белёсо-призрачный, прилетает от Джехи уже на грани рассвета: «Мисс Хан, вы случайно не знаете, где Зен? Он ушёл с вечера и…», «Не появлялся в сети!», «Выглядел взволнованным», «…и бухим», «Куда он денется?», «Он вполне может > <». Они спрашивают Джумин о Зене как бы для галочки. Как и его всегда спрашивают о ней. Ты, конечно, ничего в этом не понимаешь, но не подумай, что мы сбрасываем тебя со счетов — форма дружеской вежливости. Джумин выпечатывает: «Я знаю». Череда «??» и «?!» сыпется ей в ответ. Джумин поворачивает голову к Зену. Он прячет лицо под волосами и зажмуривается, чтобы глаза не блестели в телефонном свете. Пытается не дрогнуть рукой, обвивающей её. Притворяется спящим. Джумин отворачивается. «С ним всё в порядке. Он дома». 2% — просто заряд у неё в мобильнике. Зен улыбается и воображает, нет — верит: Джумин не врёт им. Он ночует дома. И он спасён.