Спасение в море

Каменные мостовые раскалились до предела, не успело жаркое тропическое солнце даже зайти в зенит. Маленький воришка шипел от того, что ему больно жгло босые ноги, но не прекращал бежать. Опасность дышала в спину, он слышал, как стражники, упустившие его из виду, громко ругались и опрашивали граждан, и точно знал, что кто-нибудь из них да обратил внимание на него, убегающего сорванца, как знал и то, что этот «кто-то» без всяких колебаний укажет верное направление, поэтому при первой же возможности свернул в переулок, но тут же понял, что ошибся: вместо переулка там был тупик. Как бы комната из четырех высоких продолговатых стен, густо заросших плющом, и пятью-шестью не то широкими не то узкими балками вместо потолка. Сзади послышались голоса и мальчишка сразу узнал, кому они принадлежали. Он тут же юркнул в темный уголок и притаился за кучей какого-то хлама, и как знал. Один и стражников — мальчик это почувствовал и сжался — чуть высунулся и огляделся по сторонам, но, никого так и не заметив, ушел, сказав своему напарнику: «Здесь его нет. Ищем дальше». Паренек облегченно выдохнул, но, прежде чем выйти из своего укрытия, выждал около десяти бесконечных минут. Он перевел дух, немного отдохнул, посчитал все, что украл, а то, что нельзя было посчитать, прикинул, за какую цену можно будет продать потом. На самом деле, улова вышло намного меньше, чем в прошлые разы, но и этому воришка был несказанно рад и счастливо улыбался во все свои, еще даже не успевшие до конца поменяться, зубы. Когда он вышел, улицы встретили его отстраненным спокойствием. Никто ни на кого не обращал внимания. Все было наконец-то тихо, без привычного «держите его», без возмущенно-тревожных ахов и вздохов. Малец впервые за весь день снял капюшон, открыв взору свои красивые светлые кудри, и медленно побрел домой, от скуки пиная по дороге камни и всякий сор. Он шел безо всякого интереса, даже с некоторой неохотой, и на это были причины. Начать хотя бы с того, что сам дом ему совсем не нравился: он был страшным и скверным на вид. Он сгорел три года назад и пожар унес жизни сразу двух людей — любимых папы и дедушки. Семья и раньше-то жила небогато, но после пожара спасшихся и оставшихся в живых поглотили собой нищета и грязь. Денег на реставрацию не было, — на еду-то едва хватало, — и мать параллельно с дневной работой вскоре занялась проституцией, и когда она слегла с чахоткой, то дочери ничего не осталось, как забросить учебу в начальных классах и пойти просить милостыни, а потом и вовсе воровать. И здесь стоит объяснить: мальчик, удиравший от стражников в самом начале главы, на самом деле не мальчик, а девочка, которую все принимали за оного. А принимали потому, что дети в ее возрасте и так мало чем отличаются друг от друга внешне, а если девочку коротко остричь, испачкать и одеть в обноски, то она вполне сможет издалека сойти за мальчика или, в крайнем случае, за существо бесполое… Воровка дошла до дома очень быстро и мысленно отругала себя за то, что едва не навлекла на себя беду. На самом деле, она и не поняла, как допустила кражу и игру со стражей в кошки-мышки настолько близко к своему собственному жилищу. Она воровато осмотрелась по сторонам и на всякий случай сделала вокруг своего маленького обугленного домишки петлю. Потом вошла. Первое, что она заметила, внутри стояла тишина. Полнейшая. Из комнаты матери не слышно было привычного надрывно-громкого кашля и это сильно насторожило. — Мама? Девочка было бросилась наверх, в спальню, но ее остановил грохот, от которого поначалу зазвенело в ушах, и легкая боль в щеке, словно от укуса пчелы. Несколько секунд хватило, чтобы прийти в себя и понять, что только что произошло. А произошло вот что: дверь выбили и от нее, и так доселе сломанной, во все стороны полетели щепки и одна из них иглой впилась прямо в щеку обмершего испуганного ребенка. Придя в себя и обернувшись, она увидела тех самых стражников, гнавшихся за ней еще не так давно. Осознание того, что нужно бежать, ударило в голову сей же момент, как и понимание — некуда. Девочка достала из-за пояса кинжал и стала пятиться назад, к заколоченному окну. «Если повезет, — думала она, — Выбью. Нужно только…». Что? — она не имела понятия. Один из стражников, хотя и напрягшись, ухмыльнулся: — Это кто тут у нас такой? Малыш, брось ножик! — Да, — сказал второй, — И отдай все, что украл по-хорошему, и тогда мы, может, оставим тебя в покое. — Давай-давай, ну же, не задерживай нас. Мужчины наступали, но девочка держала дистанцию и, находясь уже в нескольких десятках сантиметров от окна, покачала головой, сказав: — Извините. Она всем телом навалилась на доски, но те поддались лишь слегка, потом еще раз, а потом, поняв, что это бесполезно и что безопасная дистанция потеряна, отошла еще на несколько шагов назад и, выждав, пока оба стражника подойдут к ней еще и еще ближе, юрко отскочила сторону и, обежав их, направилась к выходу. Ей оставалось всего ничего, — казалось, шаг — и все, на свободе, — но ее больно схватили за волосы и резко дернули назад. Так, что из глаз полетели искры. Машинальный, почти непроизвольный замах рукой для удара, и сзади вдруг послышался крик, а хватка ослабла. Девочка коротко обернулась и тут-то по-настоящему испугалась. Стражник лежал на полу и держался руками за свой живот. Она не вполне поняла, что только что сейчас сделала, но смотрела на мучившегося от боли и истекавшего кровью мужчину как зачарованная. Смотрела до тех пор, пока внезапно не потеряла сознание. Очнулась она в четырех стенах, одной из которых служила ржавая железная решетка. Во рту было сухо. Откуда-то сбоку доносились голоса, но самих говоривших видно не было. — Но он жив. — Да, жив. Но еще месяца три как минимум с койки не встанет. Может, не будем ждать суда? Чего ждать? — Самосуд над ребенком — это несерьезно и слишком жестоко, Клаудио. — Самосуд над тварью, прости. — Угомонись. Ее все равно повесят. — Над ней могут сжалиться, а она этого не заслуживает! Дай сюда! — В который раз повторяю: я не дам тебе ключи. — Что тебе стоит? Если бы это был твой брат, а, Фелипе? Последовало долгое молчание. — Можешь идти. — Ну и… Ну и черт с тобой! Девочка почти сразу поняла, что разговор о ней — ведь, ну правда, о ком еще? Она усиленно вспоминала, что произошло, а когда вспомнила, то обомлела от ужаса. Но быстро успокоилась, потому что до этого четко слышала, как один из говоривших сказал, что тот стражник жив. Она пыталась понять, как так случилось, как она могла забыть о том, что в ее руке был зажат чертов кинжал, и думала об этом. Об этом, о матери и о том, что будет дальше, до тех пор, пока ее снова не сморило больным беспокойным сном. Проснулась она от мерзкого металлического лязга: кто-то стучал по решетке. — Поднимайся! Девочка, увидев стражника, послушно встала. Он был высокий, худой, жилистый и сутулый, с приятным и одновременно некрасивым смуглым лицом. Он был одет в желтый мундир, а на его голове красовалась фуражка, закрывавшая волосы. Его маленькие темные глаза бегали, а над верхней губой красовался жиденький пучок черных усов, и благодаря этому и своему необычному телосложению вблизи он выглядел комично, но вполне добродушно. Он заговорил: — Назови-ка свое имя. — Эрин, сэр, — недолго думая тихо пискнула она в ответ. Она могла бы сказать смелее и громче, наверное, но горло, как и сердце, будто сжимали тиски. — Эрин-Сэр, очень необычное имя, двойное, да? — насмешливо произнес он, заставив девочку слегка смутиться и сжать зубы от раздражения, — Ладно, Эрин-Сэр, у тебя есть фамилия? — Лоуман, сэр. — Хорошо… — он тяжело вздохнул, не находя слов. Он, кажется, сам не понимал, зачем спросил. — Так… У тебя есть кто-нибудь? Семья? — Мама, сэр. — Она нигде не работает? Почему ты начала воровать? — Она больна, сэр. — Господи, прошу, не называй меня «сэр»! — вскрикнул мужчина и раздраженно всплеснул руками, а девочка от неожиданности вздрогнула, — Извини. Ладно-с. Так что с твоей мамой? Оспа, лихорадка, тиф? — Чахотка, с… Чахотка. — Чахотка… Стражник немного помолчал, и, кивнув сам себе, развернулся и куда-то ушел, но куда, девочке оставалось только гадать. А тот шел и думал: у него тоже была дочь, причем возраста Эрин, и он терзал себя. Он знал, что за воровство и нападение на стражу ей грозит виселица, и понимал, что это будет правильно, но что-то в его голове не складывалось. Не складывалось так, как нужно. Он ушел и уже к вечеру вернулся обратно, но не с пустыми руками: он принес Эрин поесть. На следующий день девочка загрустила. Ее очень тревожило, что тогда, по возвращению домой, она ничего не услышала из комнаты матери и словно ощутила пустоту, которой раньше, даже после того злополучного пожара, не было. Сперва она сидела, поджав под себя колени уставившись в одну точку, а потом смекнула — нужно действовать. Как — не важно. Воровка стала ходить по камере и шарить во всех углах на предмет чего-нибудь полезного. Она даже ощупала матрас и осмотрела замок, прикидывая, можно ли его чем-нибудь сломать. Маленькая воровка отчетливо понимала, что ей нужно как-то попасть домой. И не когда-нибудь, а срочно. Тем же вечером, когда начало смеркаться, к ней заглянул тот самый стражник и снова оставил еду. Он обронил, что срочный суд состоится послезавтра и оставил Эрин с этой мыслью наедине. С ней она и уснула. А проснулась среди ночи, испуганная и озаренная мыслью: «меня повесят!» Во второй раз задремать удалось только под утро. Уже днем ее разбудили громкие мужские вопли и всеобщая суета. Что произошло, девочка решительно не понимала, но зато, когда совсем рядом с ее клеткой встал стражник, удалось по-тихому стащить у него кинжал, которым позже, несколько часов кряду Эрин неустанно ковыряла замок. Все было тщетно. Девочка жалела, почти корила себя за то, что не научилась этому раньше, когда была возможность. Руки опустились, но мысль работала на измор, а кинжал за бесполезностью был спрятан под старый грязный матрас. Ночью снова заявился тот стражник, имя которого Эрин так и не узнала. Было видно: он взволнован. Он отпер клетку и растормошил спящую заключенную. — Сэр? — сонно произнесла она, но, впрочем, тут же села на своей неуютной постели. — Милая моя Эрин-Сэр, — он вдруг хлопнул себя по лбу, шепнув себе под нос что-то вроде: «и что я, боже мой, делаю?», — Так, слушай меня внимательно. — Да? В ее голосе было столько наивной надежды, отчаянной мольбы, что мужчина, если до этого и терзался сомнениями, теперь окончательно решил: все правильно. — Сегодня на рассвете тебя вздернут, ты же этого не хочешь? Не хочешь, конечно, я знаю. И что я вообще… Я помогу тебе, но ты должна кое-что пообещать. — Я сделаю все. — Сперва послушай. Ты должна перестать воровать. Эрин ненадолго задумалась и потупила взгляд, сжав губы, а потом вдруг выпалила: — Обещаю. Мужчина кивнул: — Так вот, милая, слушай. Я подам знак, звуки будет напоминать, — и тут он несколько раз хлопнул в ладоши, — Как только услышишь это — беги. — Но куда? — Не. Перебивай. Я оставлю тебя открытой. Ты просто беги туда, дальше по коридору, а потом — в окно. Высоко, конечно, но не разобьешься — там достаточно глубоко. Ты прости, что так, но по-другому тебе отсюда не выбраться. — Хорошо. — Предупреждаю: будет больно. Тебя, возможно, будут искать. И… у тебя будет всего пара минут. А, и… помни свое обещание — проживи свою жизнь достойно. — Ладно. Спасибо вам, сэр, — девочка едва сдержала порыв обнять своего спасителя, а тот, бросив глухое «удачи», встал на ноги и, понурив плечи, ушел. Внутри него, в его сердце, шла молчаливая война долга и человеческого сострадания. Еще вчера он честно служил закону, а сейчас совершает преступление, помогая воровке бежать. Он понимал, что путь назад есть: он мог в любой момент вернуться и снова запереть камеру, но… На самом деле, не мог. В его голове всплывали образы его жены и трех дочерей, младшей из которых лишь недавно исполнилось одиннадцать. Он думал, что, не будь у него двух старших и случись что с ним и с его женой, его Агнесс вряд ли бы выжила на улицах, не займись она чем-то похожим или отдаленно похожим на ремесло Эрин. Прошло минут пятнадцать или около того. Девочка от волнительного ожидания даже начала грызть ногти. Она думала, почему этот стражник так добр с ней? Он рискует своим чином, своей жизнью, и для чего? — Чтобы спасти мелкую плутовку, воровку? Она даже не знала его имени, как и не знала, чем отплатить, но была благодарна. Вдруг с улицы, снизу, донесся громкий хлопок, а затем — еще несколько. Это было почти похоже на фейерверк, только намного жестче. Грубее. Как будто кто-то открыл пальбу прямо на улице. «Это тот самый знак?» — подумала Эрин и, немного выждав, выскользнула из своего заточения, осмотрелась по сторонам и тотчас же быстрее ветра побежала в самый конец коридора, мимо камер, дверей и лестниц к окну, а когда она выглянула наружу, ощутив на своем лице касания свежего ветра и темно-синюю пучину под собой, поняла, что до смерти боится прыгать. У нее закружилась голова. Под ее ногами - около сорока метров свободного падения. Она думала, как сделать лучше, как правильно нырнуть, чтобы не разбиться, чтобы не захлебнуться, а время поджимало: внизу, на лестнице, уже слышались чьи-то торопливые шаги и смех. Несколько секунд хватило, чтобы решиться: пан или пропал. В конце концов, уже светало, да и все выглядит так... Как, впрочем, и есть: она вскрыла замок, пыталась сбежать, и, — думала Эрин, — если она не соберется с силами сейчас и не прыгнет, то ее не повесят. Ее убьют тут же, на месте. Она забралась на бортик и, зажмурившись и набрав в легкие воздуха побольше, оттолкнулась. И несколько секунд просто чувствовала… Просто чувствовала, что летит. И что сердце останавливается. И что все вокруг останавливается. Это было прекрасно и ужасно-страшно одновременно. А потом оглушительный удар и погружение — и девочке на секунду показалось, что с нее вот так просто, разом содрали кожу. Воздух выбило из легких и их заполнила холодная соленая вода, а ее барахтающееся тельце начало само собою всплывать наверх. Оказавшись на поверхности, Эрин все равно не могла прийти в себя. Она кашляла, задыхалась, и была счастлива, когда ей наконец-то удалось свободно вдохнуть. Девочка своими силами добралась до берега. Когда ее выкинуло волной на песок, она долго не могла встать, но ей, как ни крути, пришлось. На ноги подняла мысль: «мама». Как она? Еще за день до того дня, как Эрин арестовали, она жаловалась на плохое самочувствие, правда, ни на лекарство, ни на визит доктора денег не хватало. А в тот самый день, когда дочь поймали, она слегла с лихорадкой. Как много могло случиться за эти дни? Эрин не представляла, но старалась думать о хорошем. Домой она, уставшая и мокрая, возвращалась совсем уж окольными путями. Войдя, она почувствовала мерзкий, чуть сладковатый трупный запах. Вбежала в спальню… И впервые за эти годы по-настоящему заплакала. Мать была распластана на ветхом деревянном полу. Мертва.