***
Когда Хансолю было девять или восемь, никто не помнит точно, его родители стали ругаться до содрогания стен в их уютном домике, выкрашенном в цыплячий желтый, с садиком и белым крылечком. Тогда он мало понимал, но громкий голос отца и слезы матери заставляли его прятаться в шкафу и тихо скулить там, бить крохотными кулачками в хлипкие стенки, тем самым надеясь прекратить их бесконечные ссоры. Его, конечно, никто не слышал, никто не слушал и никто не спрашивал. Через пару часов ругани мама заходила в его комнату, коротко, не глядя на сына, велела тому собирать вещи для поездки к бабушке, после чего тут же стремительно исчезала где-то в гардеробной. Примерно в этот же период жизни мальчика поездки к бабушке перестали быть такими желанными, потеряли свой изначальный смысл и из места нескончаемого веселья превратились в убежище. Когда такие поездки случались, мама не говорила ни слова всю дорогу, включала музыку громче обычного и сжимала руль своими женственными пальцами до побеления. Хансоль украдкой смотрел на нее, но вид ее был настолько глубоко несчастным, что приходилось тут же отводить глаза. Ему казалось, он сам вот-вот расплачется. Сколько можно было, он глядел, как одинаковые дома плывут за окном, смотрел на хотя бы немного разнообразные облака, смотрел на собак и на птиц, а затем засыпал, свернувшись на заднем сидении. Только тогда его мать позволяла себе едва слышный всхлип. Мальчик помнил, как оставался с матерью наедине в своей малюсенькой комнате с миниатюрной мебелью, она ставила на пол его сумку с вещами и, присев на немного запылившееся ковровое покрытие, так сильно прижимала его к себе, лаская ладонями нежную кожу головы, запуская кудри между пальцев и целуя его слегка румяные щечки. «Мой милый Вернон, мое солнышко, поживешь у бабушки недельку? Я очень скоро заберу тебя, обещаю. Будь умницей, Вернон, ты у меня один, я ни за что не оставлю тебя, хорошо? Вернон…» — она беззвучно плакала, плакал и мальчик, шепча только слово «мамочка» и цепляясь руками за ее легкую кофточку. Она была единственным человеком, называвшим его так, отец настаивал на имени Хансоль, она не противилась, но все равно звала его так, как считала нужным. А ребенку очень нравилось его второе имя – оно звучало так серьезно и так забавно шло его детскому личику с большим лягушачьим ртом. «Слушайся бабушку, а я буду звонить тебе каждый день, малыш. Я люблю тебя, Вернон» — «И я люблю тебя, мамочка». Такие поездки повторились всего лишь пару-тройку раз: бабушка Хансоля настаивала на том, чтобы мальчика перевезли к ней на постоянное жительство, пока пара не разберется со своими проблемами, но проблемы не кончались, и теперь даже бабушкин дом не был укрытием для ребенка. Однажды за ним приехал отец и, бросив вещи сына в багажник, с самым суровым на свете лицом усадил того на переднее сидение и поехал куда-то очень далеко. Это самое «далеко» оказалось школой-пансионом. Хансоля никто не спросил, с Хансолем никто не поговорил, все решили за него самого, и сколько бы он не кричал о старой школе, о маме и о бабушке, сколько бы он не плакал, он ничего не мог изменить. Отец говорил отрывчато и серьезно, и только в глазах его плясали огоньки паники и желание успокоить сына. Почему-то холодность взяла над ним верх, он только потрепал заплаканного ребенка по голове и уехал. Мальчику выделили свободную комнату, около полугода он жил один, дичась знакомств и разговаривая только с учителями. Он ненавидел дни почты, потому что боялся узнать что-то плохое, но приходили только письма от бабушки, в которых она говорила о чем-то бессмысленном и повседневном, топя важность всего происходящего в обыденности. Беда была только в том, что для Хансоля это не стало обыденным, а любая мысль о доме больно кололась и мешала сосредоточиться на занятиях или чем-то важном. Хансоль скучал по своим знакомым из старой школы, скучал по своей комнате и, конечно, скучал по маме. В последних его воспоминаниях она была так несчастна, что мальчик боялся, что она такой и останется на всю жизнь, он так не хотел, чтобы это происходило. И вот он жил полгода в отрадном и гложущем одиночестве, пока одним холодным осенним вечером, сидя в холле у окна, не увидел на крыльце несуразного мальчика в пальто с такими же заплаканными глазами, как у него самого когда-то, с небольшой сумкой, сопровождаемого директором. Хансоль встретился с мальчиком взглядом и увидел в нем то же, что и в собственном отражении: испуг, желание исчезнуть отсюда и странную, слишком взрослую боль. Той же ночью за стенкой кто-то плакал, стараясь заглушить рыдания в тяжелой пуховой подушке, тогда-то впервые Хансоль, на короткое мгновение почувствовал себя не таким одиноким. Но затем он заснул и больше не слышал ничьих стенаний. В воскресенье обычно был день почты, и каждый раз во время завтрака подавали мелодичный звоночек, после которого дети гурьбой неслись забрать свои письма из дома или посылки с вещами. Кто-то получал подарки на день рождения, кому-то матери вязали свитера, а Хансоль всегда оставался один в обеденном зале, зная, что найдет свою почту под дверью. Это было первое воскресенье за полгода, когда он остался во время завтрака не в одиночестве: за другим концом его стола сидел, ковыряя ароматный омлет, тот самый новый мальчик. Его челка спадала на глаза, сам он тяжело дышал и, кажется, был готов расплакаться. В этот момент он так сильно напомнил Хансолю его маму, такую несчастную и хрупкую, что Чхве вскочил на ноги и подбежал к нему, хватаясь пальцами за рубашку, как он делал когда-то с мамой. Мальчик испуганно поднял свои большие распухшие глаза, но отталкивать Хансоля не стал. Только положил сверху его ладоней свои и тихонько произнес: — Я Джун. — Зови меня Вернон, пожалуйста. — Хорошо, Вернон. Они начали говорить не сразу. Теперь они ели вдвоем, сидя друг напротив друга и иногда переглядываясь и бросая друг другу дежурные фразы. Но оба чувствовали, что между ними есть что-то особое, что выражалось в их печальной молчаливости, отстраненности от общества и ненависти к дням почты. Джун оказался на год старше Хансоля, но они встречались на переменах и молчаливо сидели вдвоем на подоконниках, привыкая друг к другу. Как-то раз Джун позвал друга после уроков в свою комнату, отделенную от его собственной той самой стенкой возле кровати. У него было очень холодно и пусто, через задернутые занавески еле сочился пасмурный свет, освещая грязно-синего цвета стены и мебель из темного дерева, такую же, как в комнате Хансоля. Мальчики уселись на кровати, сбросив ботинки и завернувшись в одеяло, и долго молчали, рассматривая скудный интерьер. Первым заговорил старший. — Почему ты не любишь воскресенья? — Я знаю, что не получу ничего хорошего. Хансоль рассказал свою историю, а Джун выслушал его. Впервые он поведал кому-то о своих недетских мыслях, о своей боли и о том прошлом, от которого его постарались отгородить, но которое не забрали из его головы. В какой-то момент они вместе заплакали и теснее прижались друг к другу, ведь холодно было не только в комнате, но и внутри их крошечных фигурок, отчаянно нуждающихся в простом человеческом тепле. Им стало так жалко самих себя, их не понимал никто другой, но они были друг у друга, так что оба чувствовали, что им следовало цепляться за эту редкую душевную близость. — А ты почему ненавидишь воскресенья? — Потому что я боюсь, что однажды я получу письмо и больше никогда не смогу улыбаться. У Джуна была прекрасная мама. От нее пахло теплыми пирогами и вареньем, она всегда обнимала своего сыночка, когда тот возвращался из школы, слушала его истории и не могла им налюбоваться, таким красивым он был, так здорово он рассказывал, так мило надувал щеки, пережевывая свой честно заслуженный обед. Он любил ее всем сердцем и никогда не стеснялся этой любви. Отца у него не было, было лишь напоминание о нем в виде темно-горчичного цвета свитера с горлом, висящее почему-то в шкафу самого Джуна. Мама о нем не говорила, а он и не спрашивал, а только наслаждался своим детством, своей безграничной любовью к этому светлому человеку. Летом по субботам они выходили гулять в парк: она в цветочном легком платье и почти без макияжа, а он в хлопковых шортиках и рубашке в крапинку. Они ели мороженое, рассматривали деревья и говорили обо всем на свете, и им всегда было тепло, даже жарко, но они не отпускали рук друг друга. Однажды в августе маме стало нехорошо, и это была первая суббота без прогулки. Пришлось смотреть скучный фильм в одиночестве, потому что мама не могла даже толком с ним говорить. «Я просто устала за неделю, не переживай, мой Джуни» — шептала она, целуя его макушку. Но в следующую субботу это повторилось снова, и тогда Джуни решил позвонить бабушке и спросить, не знает ли она чего-нибудь, что могло бы поднять маму с кровати. После этого к маме стали часто приезжать врачи, но она все равно говорила: «Я очень много работала, Джуни, и так сильно устала. Мне тоже нужен отдых, как и тебе». У мамы Джуна был рак, и когда она уже не могла присматривать за ребенком, она со слезами на глазах по бабушкиной воле отправила мальчика в частную школу, где за ним бы ухаживали и где его учили бы. Все думали, Джуну не будет тут одиноко. Все думали, он забудет о мамином недуге и будет таким же счастливым ребенком, каким был прежде. Все надеялись, но когда после десяти лет бесконечной радости на человека сваливается небывалое горе, горе, разрывающее внутренности и скребущее когтями нежную кожу, сложно оставаться хотя бы на дюйм таким же жизнерадостным. А жизнь Джуна вдруг оказалась серой-пресерой, и даже письма мамы, приходящие по воскресеньям, не могли наполнить ее красками. И каждый раз, разворачивая конверт дрожащими пальцами, мальчик боялся разглядеть не ее почерк, боялся услышать не ее голос в своей голове, боялся, что все станет так плохо, что ничего больше не сможет вызвать у него улыбку. Теперь они сидели в комнате старшего каждый день, робко и с болью и облегчением открывая друг другу сердца. Ни один больше не говорил про воскресенья – было пролито уже достаточно слез, оба меньше всего хотели снова плакать. Все еще приходилось кутаться в одеяло, чтобы отогреть заледеневшие даже в носках ноги, но это было все же приятнее тех вечеров, которые они когда-то проводили лишь наедине с самими собой. Бабушка Джуна заботливо присылала внуку печенье, которым мальчик делился со своим единственным и лучшим другом. В какой-то момент они начали шутить и улыбаться. Смеяться с непривычки оказалось не очень приятно, рот часто сводило, но мальчики не могли остановиться. Жизнь тихо начинала налаживаться, а грустные мысли, хоть и оставались осадком где-то в душе, все же стали посещать их головы реже. Однажды Джун сильно заболел, и его положили в своего рода изолятор. Хансоль подозревал, что это случилось из-за слабого отопления в комнате, но робость и пугливость мешали ему пойти к администрации и сказать что-нибудь, что выручило бы Джуна. Каждый раз, проходя мимо опустевшей комнаты товарища, мальчик чувствовал комок в горле, так похожий на одиночество, вызывавший в нем воспоминания о темных вечерах в его собственной комнатке. Хансоль старался как можно чаще навещать друга, но его измученный вид, неестественно побледневшее лицо и болезненно опущенные и набухшие веки давили еще сильнее. Как-то раз чувства, мучившие его самого, достигли своего предела, и, как только занятия окончились, Чхве со всех ног помчался к секретарю. Он и подумать не мог в тот момент, как забавно смотрится: его лицо выражало по-детски несерьезную тревогу, в глазах блестели слезы, а тонкие губы сжались так сильно, что, казалось, они вот-вот срастутся. Ожидание казалось Хансолю невыносимым, он чувствовал, как минутная стрелка неспешно движется в приемной, подобно золотистому меду. Только время не было таким же сладким, оно было скорее похоже на касторку в медпункте, где лежал и сейчас Джун. Когда секретарь вернулась на свое рабочее место, Вернон, торопясь, высказал ей свое желание переселить друга в его комнату. Ему казалось, что его не воспримут всерьез, что им, таким крохотным, обязательно пренебрегут, как это делают часто взрослые. Но девушка добродушно улыбнулась и, достав пару бумаг и что-то начеркав на них, поставив печать, сказала передать их учителю, и тогда можно будет даже перенести вещи Джуна к нему, в тепло, где нет опасности заболеть чем-либо серьезным, и где они всегда будут вместе. На долгие годы и неразрывно.***
— Нам надо прогуляться, — голос Джуна стал глуше, в его улыбке сквозило что-то отчаянное, но его пальцы по-прежнему мягко обхватывали запястье Хансоля, легонько потирая обветренную кожу ладони. Если бы Хансоль мог сопротивляться, он бы не стал – так мощно сковало его чувство внутреннего восполнения, восстановления. Казалось, он только сейчас понял, как сильно не хватало в его жизни этого человека, для кого-то не знакомого вовсе, но для него самого бывшего неотъемлемой частью его сущности. — Где твои вещи? — Это все, что тебя беспокоит? Оставил их под лестницей. Надеюсь, никому не приспичит туда залезть, иначе я буду очень расстроен, — в его усмешке явственно чувствовалась нотка горечи, как в дешевом вине чувствуется спирт, — много ли изменилось за это время? — Ну, как тебе сказать… для меня все это уже не ново – привык, а тебе любая мелочь может показаться изменившейся, — они вдвоем шли по одуревшему весеннему парку, то и дело натыкаясь на скромные парочки, в чьих неловких прикосновениях друг к другу было нежности больше, чем в пирожных с заварным кремом из буфета. Джун меланхолично расцвел на глазах своего друга, и Хансоль подумал, что самая изменившаяся вещь стоит сейчас перед ним, подняв свое смуглое лицо к закатному майскому солнцу, — приехало много новых людей, но все они любят почту и не любят учиться, в общем, не достойны твоего пристального внимания… — А тот парнишка, с которым ты сидел за обедом? — Хансоль опешил, отшатнувшись и вылупившись на друга, но тот лишь засмеялся, — я приехал еще утром и весь день наблюдал за тобой, ждал, пока ты останешься один. — Ты мог просто подойти, ты ведь знаешь, я бы бросил все, какое им дело? — Не хотел причинять дискомфорт. И… думаю, мне было бы неловко. Так что с тем мальчиком? Он твой друг? — Сынкван, — Хансоль опустил голову, переводя дыхание. Он не знал, что сказать, он боялся сделать больно этому хрупкому, закутанному в свитер жарким майским днем мальчику, которого отделял от него самого целый бесконечный год разлуки. Что бы он сейчас не ответил – все будет некстати, он знал это, чувствовал, — думаю, да, он мой друг. Знаешь… он ведь живет со мной в одной комнате, спит на твоей кровати. Когда он только приехал, ему было сложно привыкнуть к обстановке, ему казалось, что все над ним смеются. Я помог ему, и мы сблизились. Кажется, я могу назвать его даже своим лучшим другом… — он чувствовал, как непрерывно устремлены на него кошачьи глаза Джуна, и под этим взглядом его голос сам по себе задрожал, — мне было плохо без тебя, Джун, невыносимо. Я не смог бы один вынести всего этого. — Я понимаю, Вернон, я все понимаю, — колючая материя и человеческое тепло вновь обволокли его, эти объятия как бы говорили ему все то, о чем Джун не сказал бы ни сейчас, ни завтра, никогда. Эти объятия шептали: «я понимаю твою боль, ведь я чувствовал то же самое, но, Вернон, я ведь это пережил, один, сам по себе». И от этого становилось только хуже. — Ты все тот же? — невпопад произнес Хансоль, выдыхая в родное плечо, — я знаю, ты тот же. Но что за свитер, почему ты в нем? Откуда? — Да, конечно, тот же, разве что немного сильнее покрывшийся налетом жизни. Но такое со всеми происходит, и ты не исключение, кстати, — тонкие пальцы с круглыми короткими ногтями перебирали волосы на голове Вернона, — а свитер… это еще отца. Нашел там, в шкафу. Не очень важная деталь… — Самая важная, — Вернон поднял голову, чтобы посмотреть в глаза друга, но увидел только его отсутствующее лицо, опустевшую на мгновение оболочку, — мне придется привыкать к ней, понимаешь? Где ты, Джун? Ответом послужил лишь несмелый поцелуй. Поцелуй, несший в себе страх старшего потерять последнее, что у него осталось, попытку вернуть навсегда ушедшее прошлое и ту неземную любовь, что он испытывал к этому несуразному ребенку, ту любовь, которую он мог бы дарить матери, если бы она не болела, если бы она не умерла полгода назад. Губы Джуна обветрились – он еле находил в себе силы оставаться ухоженным и красивым, как раньше, и такая заметная мелочь обескураживала, вводила в ступор. На них оставался легкий привкус слабого табака. Хансоль головой заметил и прочувствовал все это, каждую выводящую из строя деталь, а сердцем проникся к парню такой неизмеримой нежностью, что его ноги подкосились, и он вынужден был ухватиться за его плечи. И внезапно свитер стал не таким уж далеким и чужим, и время разлуки начало стремительно восполняться. Пусть целовались они не так, как раньше, пусть изменились и они, и их окружение, их чувство, одно на двоих, расцвело, как каштаны в саду, наполняя собой всемирный майский воздух. Каждый человек на свете в этот момент вдыхал в себя их любовь. — Уедем отсюда, Вернон. Я сдам экзамены, и мы больше сюда не вернемся, — на улице успело стемнеть, и в глубине сада стало темно и тихо, только шуршали порывы ветра. Джун провел пальцами по овалу лица младшего, в его тоскливых глазах плескалось солнечное тепло, он был почти счастлив. — Куда? А как же я, мне ведь еще год учиться? — Например, в Париж. Как тебе Париж? Мы переведем тебя в местную школу, у нас будут паспорта и своя крошечная квартира. Неплохая идея? — Почему ты вообще об этом подумал? — Хансоль приподнялся на локтях, разглядывая в ночной темноте родное лицо. Они улеглись прямо на траве, забыв и про ужин, и про чемодан под лестницей, и про учителей, и даже про бедного Сынквана. Им это было необходимо, как необходимы человеку сон или вода. — Не хочу оставлять тебя еще на год. Не хочу, чтобы время и расстояние нас погубили. Не хочу, слышишь, Вернон? — Джун взбудоражено шептал это, прижавшись к Хансолю всем телом и обдавая его щеку своим теплым дыханием. Воцарилось молчание. Никто из них не смел сказать ни слова в этот момент необъятной страсти, переливающейся через край. — Я поеду с тобой, куда только захочешь, Джун. Поеду. — Je t'aime. — Что? — Говорю, мы поедем в Париж.