Леди смерть

Леди Смерть. Прозвище, которое я получила с подачи американских журналистов. Они ловили каждое сказанное мной слово, их шариковые ручки шелестели по бумаге, новые вопросы всё поступали и поступали, хотя я рассказала им всё, что было в моих силах. Мой английский был далеко не идеальным, но уровень владения был явно выше остальных жителей СССР. Громкий шёпот, косые взгляды — моя история и мой английский вызывали слишком много подозрений? Как обычная русская женщина смогла убить больше трёхсот фашистов? Или почему я, выросшая в неграмотной семье, так хорошо говорю на их языке? — Мисс Павличенко, — в левом углу зала со своего места поднимается американец с прилизанным на левый бок пробором. Он разглядывает меня с интересом, как экспонат. Как удачливый материал для газеты. — Почему вы не ушли с передовой, когда получили ранение? Этот вопрос никогда не задали бы мне советские журналисты. Представить такое — уже измена Родине, исполнить — тем более. Но американцы живут в другом мире, и моя история для них фантастична. Они с удовольствием задавали мне вопросы о губной помаде и о моих вкусах в одежде, но вежливо предпочитали обходить тему войны. Словно она — чума, вспомнив о которой сейчас они имели риск заразиться. Я одобрительно поглядела на задавшего вопрос паренька. Сотни взглядов рассматривают меня, оценивают выданную для интервью одежду, видят каждый замазанный шрам. После кровавых окопов и десятков бессонных ночей страх мне был неведом, но сейчас голову будто сдавили тиски, телом я почувствовала навалившуюся за эти годы бесконечную усталость. «Вам не понять. Вам никогда этого не понять», — хотелось бросить мне во включенный микрофон и уйти, оставив этот душный зал и людей со стеклянными глазами, для которых я — что-то непонятное, но чрезвычайно интересное. Но я должна рассказывать им о войне. Должна рассказать о пережитых мной ужасах, чтобы СССР получило помощь. Я покинула передовую, но сражения ещё не были окончены. — Хотите знать, почему я не ушла? Я расскажу, — задавший мне вопрос паренек довольно кивнув и, присев обратно на стул, приготовился за мной записывать. Его примеру последовали и остальные. — До начала войны я занималась планерными и стрелковыми видами спорта при университете имени Тараса Шевченко. В наших рядах всегда было больше юношей и женщины тогда были редкостью. Мне долго не решались доверить винтовку, говоря, что это — «не женское дело». В войну не верил никто из нас, хотя все об этом только и говорили: о ней дискутировали на светских приёмах, шутили во дворах, спорили в семейном круге за обедом, говорили в школах и университетах. Наши родители помнили ещё кровь Первой мировой и Гражданской войны — им вести о новой войне давались ещё труднее. Многие из нас с завидным упрямством отрицали печальные новости из-за границы, но какой был в этом толк, если война была неизбежной? Мы пели песни о Родине, высоко натягивали советские флаги, пили за здоровье Сталина и за мирное небо над головой. Разговоры о войне могли расцениваться за подрыв общественных настроений. Города Европы уже были заняты гитлеровскими войсками, а мы отрицали эти факты, надеясь на лучшее, — сейчас мне и самой не верилось, что мы полагали, будто война обойдет Советский Союз стороной. Когда в сердце человека живёт надежда, он становится слеп. — Советские юноши были готовы воевать. Они строили планы, как будут бороться с фашисткой заразой, хвастались перед друг другом повестками, вызывались на фронт добровольцами, даже если были не годны. Как они были юны.... — кажется, я никогда не забуду румяные лица друзей, мерявших новехонькие гимнастёрки. Почти все из них так и были в них похоронены. — Нельзя быть готовым к войне. И мы не были готовы. Госпитали ломились от раненных, потери в дивизиях достигали страшных цифр. Людей посылали на смерть, прекрасно зная, что если кто-то их них вернется живым, то это будет чудом. Мои товарищи гибли по неосторожности, подорвавшись на мине в первые минуты боя или попав под немецкий снарядный огонь. Военные планы регулярно не выполнялись — нам банально не хватало людей, чтобы держать немцев дальше от города. Порой мне казалось, что время остановилось: мы не могли ни спать, ни есть и неделями оставались на одном месте. Часто в окопах вместе с нами лежали тела наших мёртвых товарищей. Мы не могли дать им достойных могил, потому что не смели рисковать сами. Мёртвые товарищи мне улыбались, словно говоря: ну что-ж ты, Люда, нас не спасла? Их лица виделись мне везде, и на территориях Южного Фронта, и при обороне Одессы. Трёхлинейка Мосина стала моим карательным оружием, а смерть противника дарила мне краткое облегчение. Каждый попавший в цель патрон был искуплением вины перед моими мёртвыми товарищами, но с каждым днём я всё больше понимала, что уже не помню их лиц. Убитых советских солдат было слишком много и моей задачей было уничтожать каждого встречаемого противника, отбросив личные счёты и болящую где-то внутри душу, загрубевшую в кровавых землянках. Всё обстояло так до одного случая... Случая, которого я ежедневно пыталась забыть. Элеонора Рузевельт, дружелюбно улыбающаяся мне со столика по правую сторону от сцены, ободряюще кивнула. Она была моей поддержкой во время всей дипломатической поездки по США, хотя я понимала, как могла быть опасна дружба с первой леди США. Тем не менее, мне пришлось продолжить свой рассказ. Того требовал и мой долг перед Родиной, и моё ещё болящее сердце. — При каждой стрелковой роте должно было быть не менее двух снайперов, поэтому у меня появился напарник. Его звали Леонид Киценко, — его родные глаза и последние сказанные Лёней слова перед смертью проплыли у меня перед глазами. Когда закончится интервью, я залпом осушу стакан воды вдали от клацанья снимающих камер и неискренних улыбок журналистов. — По прошествии времени мы стали близки. Лейтенант Киценко всегда прикрывал меня, а если немецкая пуля летела в мою сторону — валил на землю, не боясь оказаться раненными. Он был простым советским парнем с широкой душой. Впервые за много месяцев после начала войны вместе с ним я стала смеяться... Задания мы выполняли успешно, потому что работали в команде. Мы подали рапорт командованию о том, что хотели бы сочетаться браком и позволяли себе мечтать о семейной жизни, когда война будет выиграна... — пусть все эти журналисты услышат. Выиграна, а не окончена. — Но солдаты не принадлежат себе. Нигде и никогда. Война безжалостна. Она не уступает дружбе и любви. Мы с лейтенантом Кицентом попали под миномётный огонь в 42 году. Я лично вынесла тело своего жениха с поля боя, — на мгновение в зале воцарилась абсолютная тишина. Может, они не так меня поняли? Или, впервые за весь мой визит, американцы действительно меня услышали? Слёзы рвались из глаз, но я не позволила себе плакать. Слезами Лёню не вернешь. Слезами стране не поможешь. А вот словами... — Вы спрашивали, почему я не ушла со фронта, когда получила ранение? А вы как думаете? Смогла бы я после увиденного и пережитого уйти, зная, что сотни моих товарищей каждый день рискуют собой, а десятки из них уже гниют в земле, не получив даже достойной могилы? Ежедневно погибают чьи-то сыновья, мужья и отцы. Ежедневно погибают чьи-то дочери, жены и матери. Джентльмены, — громом пронесся в зале голос, в котором слышалась бесконечная усталость. — Мне двадцать пять лет. На фронте я уже успела уничтожить триста девять фашистских захватчиков. Не кажется ли вам, джентльмены, что вы слишком долго прячетесь за моей спиной? Посыпался шквал аплодисментов, вскриков и новых вопросов. Но война была ещё не окончена, а значит всё это было не важным.