Чьи-то еще глаза

Его Папа всегда говорил, что больше всего он любит в Маме ее глаза. Он всегда говорил, что они ласковые, что в основном из-за них он в итоге ее и полюбил. Ему же достались глаза папы — бледные, почти что меланхолически серые. Такие же серые, как шелковые простыни на его кровати; такие же серые, как цвет неба во время дождя; такие же серые, как настроение Папы, когда он смотрит на Маму и думает, что его сын этого не видит. Папа всегда казался каким-то далеким, когда разглядывал Мамину фигуру с расстояния. Она читала книгу в своем любимом кресле в гостиной, а он смотрел на нее из своего любимого кресла у окна, пристально ее рассматривая. Папа называл это восхищением, но он знал, что восхищение не могло вызвать эти чуть опущенные уголки Папиных губ или хмурое выражение на его лице. Нет, это была не любовь и не какое-то там восхищение, из-за которого Папа так смотрел на Маму. Потому что он даже в своем юном возрасте мог сказать, что каждый раз, как Папа смотрит на нее вот так, он хочет видеть вместо нее кого-то еще. Его Папа говорил, что больше всего он любит в Маме ее глаза. Потому что они ласковые— потому что они напоминают ему Кого-то Еще. Он это знал, потому что Папа видел Кого-то Еще, когда Мама на него смотрела, а еще он всегда казался почти что грустным. Потому что в действительности Кого-то Еще там не было, а на самом деле на него смотрела Мама, и он ничего не мог с этим поделать. Папа любил Маму, он это знал, но просто Папа, казалось, любил Кого-то еще чуточку больше. И Папа любил Мамины глаза, потому что они были точь-точь как глаза Кого-то Еще. Однако он никогда ничего не говорил, потому что думал, что ошибается. В конце концов, у Папы не было никого кроме Мамы, и он ее любил. Больше всего он любил в Маме ее глаза, потому что они были ласковыми, потому что они были добрыми и потому что кто еще, рассуждал он, мог бы иметь такие же красивые, такие же любящие карие глаза, как у его Мамы? Никто, больше никто.