***
Не замечать Уилла легко. Он слишком невзрачный и тихий. Бледный и белобрысый, тоненький, с вечно опущенной головой и в драном свитере с чужого плеча, тенью ходит по коридорам, ни с кем не дружит и не блещет успехами в учёбе — а потому одноклассникам проще забыть о его существовании, нежели идти на контакт или опускаться до заурядной травли. Ламаник идёт тем же путём. В его мирке Уиллу не находится места. Он узнаёт, что семья Сайферов переехала к ним в Пьемонт из самого Сан-Диего, потому что у маленького Уилла были проблемы в школе. Их дом — один из самых богатых в городе. У них есть по машине на мистера и миссис Сайфер, и Ламаник часто видит из окна, как те разгружают покупки в плотных бумажных пакетах из местного магазина био-продуктов — дорогого настолько же, насколько вычурного и невесть как держащегося в этом захолустье на плаву. Мама и папа Уилла — точно семья с картинки. Всегда хорошо одетые и красивые, они сияют белозубыми улыбками, много смеются и каждую субботу готовят на заднем дворе барбекю, на который с радостью приглашают заходить соседей. Ламаник завидует им со всем отчаянием, на которое только способен восьмилетний ребёнок. У Ламаника дома — нищета и беспробудно пьющий, поколачивающий их с сестрой отец, а матери нет вовсе. Всё, что они с Мейбл знают о маме, не уходит дальше отцовских слов. «Эта шалава», говорит тот, вскоре после родов скинула на него обоих спиногрызов и «укатила блядовать» в неизвестном направлении. Материнского лица Ламаник не помнит даже по фотографиям, а отца ненавидит всем сердцем с тех самых пор, как тот впервые поднял на него руку. Ламаник готов ненавидеть Уилла уже за то, что у того в семье всё иначе. Презирать — за то, что в своей замечательной жизни тот смеет строить такие кислые мины и без конца реветь, размазывать по бледному лицу слёзы, не имея на то очевидных причин. В том аду, в котором живёт Ламаник, этот слабак не продержался бы ни дня. Это несправедливо, и всякий раз, когда Уилл хвостиком увязывается за ним следом, садится рядом, смотрит с преданной поволокой и голодно ловит всякий раздражённый взгляд и каждое в злости брошенное слово, горло перехватывает удущающей, жаркой ненавистью. Уилл не подпускает к себе других людей. В эти моменты он похож на дикого зверька: едва ли не скалит зубы, щетинится иглами, стоит кому-нибудь обратиться к нему по имени, а потом становится ещё более неуклюжим, нежели обычно. Он никогда не грубит и даже старается быть вежливым с окружающим, но жесты и взгляд выдают его с головой. Сайфер не выносит чужого присутствия, и, кажется, только Ламанику позволено находиться с ним рядом. Ламанику вообще позволено слишком многое. Он понимает это, когда замечает, как Уильям стряхивает в контейнер для мусора свой нетронутый завтрак только потому, что один из их одноклассников, проходя мимо, сталкивается с другим учеником, теряет равновесие и вскользь задевает край его подноса ладонью. В другой день Ламаник оставляет после себя единожды надкусанное яблоко и уже в дверях кафетерия видит, как Сайфер украдкой стягивает то со стола и прячет в растянутом рукаве извечного свитера. Уильям, наверное, псих, думает Ламаник и брезгливо кривится собственным мыслям. Но псих беспросветно податливый и глупый — а значит, его можно использовать в свою пользу.***
Их нечестное подобие общения Уилл считает за счастье. Каждое утро в школе он покорно оставляет Ламанику свой завтрак в обмен на возможность сидеть с ним рядом и глядеть без скрытности и утайки. Он отдаёт ему до последнего доллара все выданные на карманные расходы деньги и таскает учебники за них обоих, а когда на английском им на дом задают эссе, сдаёт работу за Ламаника, оставшись при этом без собственной. Уилл просто не успевает справиться за ночь с двойным объёмом, но почему-то не говорит Глифулу ни слова против. Он вообще редко смеет открывать рот и ещё реже добивается вразумительного ответа. Моменты, когда Ламаник заводит диалог первым, и вовсе редки до исключительности. Каждый — наперечёт, и о каждом Ламаник ухитряется искренне пожалеть. Иногда Уилл рассказывает о себе. О том, что раньше, ещё в Сан-Диего, у него был любимый кот. Ветеринар сказал, что кот не выдержит переезда, так что его пришлось оставить в доме у отцовского друга. Что у него есть старший брат по имени Билл, который учится сейчас в колледже, но навещает Уилла по дням рождения и на Рождество. Что ему часто снятся дурные сны, а ещё он слышит голоса, даже если все кругом молчат. Эти голоса могут нашёптывать ему плохие, страшные вещи, но все они затихают, когда Ламаник сидит с ним рядом. Уилл говорит, что всегда хотел иметь настоящего друга. А потом улыбается Ламанику с щенячьей преданностью, так что смотреть на него становится тошно и жалко. «Мы не друзья», — огрызается Глифул раз за разом. Улыбка Уилла меркнет всего на мгновение — но лишь для того, чтобы незамедлительно расцвести снова. Ламаник обладает над Уильямом властью самой настоящей и безраздельной. Он узнаёт это на собственном опыте и, заинтригованный открывшимися перспективами, с любопытством ставит на открытом для него мальчишке новые и новые эксперименты. — Выпей это, — говорит он и всучивает тому флакон с жидким мылом, вкусно пахнущим фруктовой отдушкой. — Ради меня. Уилл действительно делает несколько крупных глотков, а потом, когда его, плачущего, тошнит на глазах доброй половины сбежавшего педсостава, не делает ничего, чтобы указать на причастность к этому Глифула. Ламаник улыбается ему широко и весело, зная, как сильно Уилл любит эту его улыбку. — Давай проверим, сколько ты выдержишь? — Ухмыляется он и, чиркнув колёсиком зажигалки, силой удерживает ладонь друга над пляшущим огоньком. Уилл кривится, скулит и глотает слёзы, градом катящиеся по лицу, пока на его раскрытой ладони алым пятном расцветает ожог. И всё равно не делает ничего, чтобы вырвать руку — потому что Ламаник сказал терпеть. Когда Ламаник спрашивает, какого чёрта он, не снимая, носит этот злосчастный свитер — и это при очевидном достатке своей семьи! — Уилл честно отвечает, что свитер — единственная вещь брата, оставшаяся с переезда, а он невыносимо скучает по Биллу и потому не хочет носить ничего иного. Впервые на памяти Ламаника он плачет так горько и отчаянно. Трясущимися руками едва сжимая ножницы, по его указке режет любимую вещь, а потом нечаянно распарывает собственную руку и рыдает, уже не сдерживаясь, навзрыд. Ламаник наблюдает почти зачарованно, как на бледной коже, тонкой настолько, что под ней просвечивают голубые прожилки вен, у краёв пореза набухают первые капли крови. Он уже успел узнать, что Уилл до дрожи боится боли, но Ламаник прекрасно осознаёт: сейчас этот нелепый мальчишка плачет совсем не из-за болезненно ноющей руки. …и даже если внутри копошится, стылой лапой царапая и сжимая внутренности, нечто сродни жалости, это не имеет значения. Ламаника никто и никогда не жалел — и он не понимает, почему должен испытывать сочувствие сам. Но ещё сильнее, чем «почему», он не понимает, «как». И это, изредка думается ему, хуже всего остального.***
Ламаник знает этот лес, как свои пять пальцев. Ему знакомы здесь каждая коряга и, кажется, каждое дерево. Именно сюда, если снаружи не было слишком холодно, они с сестрой раз за разом сбегали от затягивающихся запоев отца, а потому Ламаник идёт вперёд уверенно и твёрдо. Уиллу куда тяжелее. Он спотыкается через шаг, испуганно озирается по сторонам и всё время тщетно пытается нагнать быстрый темп Глифула. Ламаник на корню душит в себе желание обернуться к нему и просто идёт дальше — напролом через чащу в самую глубину, невидимую с пригородной опушки. Это — новый эксперимент. Ламаник хочет знать, как скоро Уилл сумеет преодолеть внутреннюю невозможность противиться его приказам и вернётся в город той же дорогой. Найти правильную тропинку легко, и он не сомневается, что у Сайфера хватит ума уйти оттуда, как только начнёт крепчать к потёмкам ледяная декабрьская стужа. Можно сколько угодно считать Уильяма глупым — он совсем не дурак. Он способен лопотать какую-то чушь, впадать в бред, потакать веренице абсурдных страхов и вести себя, как полный придурок, но изредка, в моменты ясности рассудка, глубина и чёткость его мысли могут казаться жуткими для обыкновенного восьмилетнего ребёнка. Ламаник почти боится его такого, пускай и пытается не подавать виду. И сейчас он убеждён: Уилл осознает, что слушаться его так безоговорочно может быть чревато последствиями куда более страшными, нежели пара ссадин или беспричинно пролитые слёзы. Осознает — и поступит правильно. — Не смей никуда уходить, — приказывает Ламаник, оставляя Сайфера у особенно высокого и раскидистого дерева. То находится почти в получасе пути от города, но время раннее, и Уильям наверняка вернётся до темноты. — Жди меня здесь, понял? Я приду за тобой, когда будет нужно. Уилл верит. Он определённо напуган, но, зная, как сильно его слёзы раздражают Ламаника, отважно улыбается и кивает. — Хорошо, — покладисто соглашается он. …и не возвращается домой даже к глубокой ночи. Ламаник узнаёт об этом, потому что ближе к полуночи кто-то начинает яростно ломиться к ним в дверь. Уверенный, что так поздно могли прийти только собутыльники отца, он идёт открывать, но замирает ещё на лестнице: какой-то незнакомец выламывает хлипкий замок с мясом, и дверь распахивается, а сам человек врывается в дом и в два шага оказывается возле насмерть перепуганного Глифула. Билл Сайфер выволакивает его из дома практически за шкирку, но Ламаник, потрясённый обрушившимися на него новостями, не пытается ни сопротивляться, ни спорить. Билл говорит: сегодня вечером Уилл не вернулся домой ни к привычным трём часам дня, ни позднее, ни до темноты. Несколько часов назад родители позвонили ему, едва соображающие от ужаса. Ему пришлось даже одолжить тачку своего соседа по комнате, чтобы как можно скорее добраться сюда от кампуса. Билл говорит: он наслышан о Ламанике с рассказов Уилла и не верит ни единому слову из этих восторженных дифирамбов. Билл говорит, и руки у него едва заметно дрожат от страха: если Ламаник сделал что-то с его младшим братом, он пойдёт на что угодно, включая перспективу на всю оставшуюся жизнь угодить за решётку. Наплюёт на то, что Глифул ещё совсем ребёнок, но заставит его пожалеть о содеянном. В последний раз кто-то из опрошенных горожан видел Уильяма в компании Ламаника. Полиция начинает поиски лишь спустя сутки после пропажи. Холод на улице крепчает с каждым часом. Билл говорит: у его брата — недиагностированная шизофрения. Придурки-родители отказываются верить в самопально объявленный диагноз. Всё твердят, что сначала нужно закончить школу, потому что сразу после визита к специалисту на дальнейшем образовании можно будет ставить крест, а значит, с лечением надо повременить. Первые симптомы появились незадолго до поступления в школу. Уилл вот уже третий год живёт без лекарств. Уилл не справляется. Ламаник пытается уложить в голове услышанное, и дальнейшие слова Билла глохнут, мешаясь в бешеном сердцебиением, гулом отдающемся куда-то в виски. Уилл тяжело болен. Может быть, Ламанику всего восемь, но он совсем не такой дурак. Он слышал о том, что значит эта болезнь — и ему становится страшно настолько, что едва получается сделать так нужный сейчас вдох. Билл отталкивает его и срывается дальше — искать, рыть землю носом, опрашивать остальных горожан. Ламаник дожидается, когда его фигура пропадает из поля видимости, и, не застёгивая куртку, со всех ног мчится по нужной дороге в лес. Получасовую дорогу пробегает, запинаясь и в кровь царапая в темноте о ветки руки и лицо, всего за десять минут. Он видит то самое дерево ещё издалека и чувствует, как в ледяной и жуткой панике сердце крутит протяжным спазмом. Уилл сидит на сырой холодной земле. Прячет лицо в худощавых коленках, кутается в куртку, и губы у него, когда Ламаник садится перед ним и тянет, вынуждая поднять голову, совсем выцветшие, замёрзшие, а взгляд — потерянный и пустой. На стылых щеках инеем вычерчены дорожки слёз. Плакал. Ну, разумеется. Ламаник ни капли не удивлён. А потом Уилл совсем тихо называет Глифула по имени, и тот вздрагивает, потому что слышит, как жутко и горько сорван плачем голос. …на следующий же день Билл увозит брата из города и, как говорят местные сплетники, даже забрасывает учёбу, чтобы начать оформлять над Уиллом временную опеку. Тогда Уилл, наконец, оставляет Ламаника в покое — на шесть долгих лет. Проще говоря, на целую вечность в глазах ребёнка, едва успевшего отсчитать в жизни девятый год.***
В двенадцать лет Ламаник и Мейбл оказываются вынуждены пройти весь круговорот зверских порядков соцслужб, когда их отец ожидаемо вгоняет себя в могилу пьянством, и его детей государство щедрой рукой раскидывает по приютам. Ламаник сменяет их трижды, прежде чем на горизонте появляется родственник, о котором ни он, ни Мейбл ни разу не слышали прежде. Стэнли Пайнс, их новообретённый двоюродный дед, забирает внуков в свой дом в Орегоне и помогает начать жизнь с чистого листа. Его мотивы ясны: у Стэнли нет наследников, а сам он уже немолод, и вести дела в одиночку становится всё труднее. Близнецы Глифулы старательно отрабатывают каждый день своего проживания у старика под крышей, но оба они благодарны за предоставленные возможности. Стэнли совсем не любит их, однако делает для них куда больше, чем кто-либо другой за всю их прежнюю жизнь. Одно это стоит того, чтобы молча терпеть и дурной нрав, и взрывные приступы агрессии, и зверскую требовательность к каждому их шагу. С новым учебным годом, сразу после празднования пятнадцатилетия, Ламаник и Мейбл идут в свою новую школу, где разбредаются по выбранным классам. У Ламаника первой стоит математика. Он плетётся в сторону нужного кабинета и надеется, что хотя бы здесь удастся избежать унизительной церемонии знакомства с другими учениками, так что в кабинете сразу прошмыгивает на парту в задних рядах. А потом — застывает, услышав собственное имя. Узнать Уилла, изменившегося так сильно, почти невозможно, но не узнать его оказывается ещё тяжелее. Уилл, всё ещё стройный и гибкий, утратил прежнюю болезненность облика. Теперь болезнь куда заметнее отражается у него во взгляде, но она — не более отпечатка. Уилл улыбается ему ласково и тепло. Он заметно подрос, научился держаться спокойнее и серьёзней. И, пока Ламаник глядит на него, вспоминая, Уилл называет его по имени снова — и от звучания его голоса, от того, как он произносит это, сдерживающий фактор выламывается до хруста, и вместе с этим ломается что-то у Ламаника внутри. — А я и не надеялся снова тебя увидеть, — просто говорит Уильям. В его тоне нет ни капли злости. Ни осуждения, ни даже обиды. Он смотрит так, как смотрел в детстве, с беззаветной собачьей преданностью — словно не было месяцев издевательств и лет разлуки, — только теперь Ламаник не может воспринимать это как должное. Дети стали немного старше. Он перерос старые игрушки — а Уилл, кажется, только и ждал момента, чтобы снова достать их из задвинутого в глубокие закоулки памяти ящика. Под закатанным рукавом свитера, под несколькими плотными ремешками браслетов, сцепляющих запястье, на бледной коже видны протяжные полосы шрамов. Улыбка Уилла на секунду кажется судорожной и изломанной — и теперь Ламанику практически страшно. Он мог бы сказать себе, что эта дружба заведомо безнадёжна. Что такая тяга — ненормальна, и все шесть лет без Уилла его образ, заплаканный и надломленный с невозможностью спастись, оставался выжженным у Ламаника на подкорке, и он не хотел видеть его снова. Такая дружба не похожа на дружбу вовсе, а они никогда не были друзьями, и от этого взгляда Уилла сердце щемит пронзительно и остро, и катастрофически не хватает дыхания. — Рад видеть, что ты в порядке, — говорит Ламаник, когда Уилл подходит к нему и, не смущаясь никого вокруг, порывисто, но с пугающе ласковой мягкостью берёт его за руку. Этот ответ максимально честный. Это не «да» или «нет». Плоскость иная, и всё же это — лучше, чем ничего. Уилл не винит его, но Ламаник чувствует себя бесконечно, сокрушительно виноватым. Он чувствует: это доломает либо Уилла, либо его самого. Он наверняка уедет из страны в европейский колледж сразу, как только закончит школу. Ему не нужна близость ни с кем. С Уильямом — даже сильнее прочих. Уилл весь, целиком и полностью, совершенно ему не нужен. Ламаник не желал знать, почему голоса у Сайфера в голове затихали в его присутствии, но сейчас, кажется, сам находит ответ. Их заглушала отчаянная, с надрывом надежда быть, наконец, услышанным. На сей раз Ламаник пытается слушать, потому что иначе получается даже страшнее. И, понимая, что совершает чудовищную ошибку, едва ощутимо сжимает пальцы Уилла в своих.