У Челны, на Кулижках

— У нас в Аррантиаде, когда случается на долгие годы отлучиться из дома, непременно пишут письма, — сказал Эврих, и что-то снисходительное мелькнуло на долю секунды в его красивом лице. Казалось, он сам не особо верил, что дикие венны могут знать грамоту. Нет, был, конечно, Волкодав, но друг-варвар — это скорее исключение, и едва ли среди Пятнистых Оленей найдется тот, кто сумеет прочесть послание. Сердце Оленюшки встрепенулось, как у вспугнутой птахи. Матушка… У матушки-большухи водились в дому огромные, тяжелые, баснословной ценности книги. Так уж повелось со времен прадеда, Сохатого Скитальца, немало повидавшего на свете, что читать и писать в их роду умели многие. Не одобряли это умение, ворчали старики, но ведь сколько интересного о чужедальних странах, о разных народах могут поведать берестяные страницы! Немногие знали, но вела тетушка Важенка Быстронога на сольвеннском наречии подобие летописи рода. А еще записывала предания, обычаи и все, чем род стоит. Известия о том, что произошло с Серыми Псами разнеслись быстро, и во многих родах тогда призадумались: а ну как еще где-то взрослых не останется? Кто тогда детям Правду веннскую, ту, по которой пращуры жили, поведает? Пятнистые Олени решили доверить свои знания берестяным страницам, которые можно будет, случись что, закопать в тайнике. Помогала ей когда-то и юная Оленюшка. Уж тетушка-то прочтет, не погнушается! И все остальные родичи узнают, как живет в неведомой дали их детище, и, может статься, не так будет болеть за нее, непутевую, материнское сердце… Не дело, конечно, хозяйке уходить, оставлять гостей дорогих, но с Волкодавом они не соскучатся. Он сегодня вообще на диво разговорчив, и, хоть виду не подает, что рад друзей своих видеть, хоть и тяготит его сейчас, едва ли не впервые в жизни, древний обычай, не позволяющий говорить сразу о деле, но ей ли не замечать? Лишняя она сейчас тут. Потом, как наговорятся, как перечтут всех общих знакомых, как обменяются новостями, тогда… А пока можно и отлучиться на малое время, оставив гостей на хозяина. Они поймут и не осудят. «Поздорову тебе, родимая матушка!» — слова на бересте появлялись быстро, и даже думать особо не приходилось. Начало — оно всегда начало. Перечесть родных, осведомиться о здоровье, о том, как идут дела. А теперь можно и о главном написать. Но вот как? «Милая матушка, не сердись на меня, что ушла я из рода. Знать, судьба моя такая. А за меня не тревожься, все теперь хорошо, встретила я своего суженого, и он, совсем как в преданиях говорится, спас нас всех и человеком обернулся. И теперь, как придет время свадеб, стану я большухой рода Серых Псов. И самой не верится, и слов не подобрать… Ты не волнуйся за нас, родная. Станут тебе страхи всякие рассказывать про то, что на Челне, за Кулижками творится — ты не верь. Мы словно дома очутились, слов других не подобрать. Я не одна, меня есть кому защитить, есть с кем посоветоваться. Род наш пока, конечно, маленький, но все еще впереди. У меня две сестрицы теперь — Заюшка и Эрминтар. А у Заюшки и Шаршавы детки появились, две дочери, и у Эрминтар — сынок. Так что род уже продолжается, да и с такими заступниками, как Шаршава и Волкодав, никуда идти не страшно. Да и на крайний случай у нас ведь и Заступа с Игрицей есть! Понимаю, что зима приближается, но ты не пугайся, мама! Пусть на новом месте, это ничего, мы уже дом достроили, еще немного — и можно заселяться. И знаешь, я счастлива теперь, мне уже ничего не страшно». Оленюшка остановилась. Не страшно? Теперь уже да, а поначалу… Она невольно поежилась, вспомнив, как закончился бой, как поползла с огромного пса звериная шкура и появился вместо животного тот, кого она уже не чаяла дождаться и отыскать. Чуть живой, израненный, он был без сознания. В крови весь, места живого нет — и бредит к тому же. «Мама, беги! Беги, слышишь?! Беги!» — этот его отчаянный шепот долго еще будет сниться Оленюшке в кошмарах. Нет, она знала, вернее, не так — чувствовала, каким-то ничем не объяснимым чутьем понимала, что и когда можно ему говорить, а что нельзя, когда стоит помолчать, а когда обязательно нужно отвлечь. Понимала, когда стоит дать ему побыть одному, а когда — ни в коем случае. Откуда это бралось, девушка не знала. Просто чувствовала — и все. Вот кто сумеет объяснить, как именно человек дышит? Вот и тут — то же самое. Но понимать — это не значит не бояться. Дрожь пробирала до сих пор, стоило ей вспомнить первую ночь на Челне. Словно опять пережила тот вечер. Далеко ли погоня, не вздумает ли вернуться — неизвестно, жилья никакого, холодно, костер разводить боязно, а рядом плачут, надрываются Заюшкины близняшки, а Эрминтар держится за живот, и лицо у нее перепуганное: а вдруг сейчас начнется?.. Волкодав в забытьи лежит, бредит, а Шаршава Щегол держится из последних сил, но много ли он сделает с одной-то рукой? Ему самому подмога нужна. Какой там сон? А края чужие, и хоть кажется, что долгие годы ждал их этот лес, что примет он их, как родных — а все боязно. Глаз не сомкнуть, и ведь прекрасно понимаешь, что не выспишься — завтра идти не сможешь. Чего уж тут хорошего? Под утро только задремала, пригрелась. А утром пришлось думать, как своего спасителя к будущему дому тащить, сам-то он идти не мог. И вообще решать, где селиться теперь. А когда место нашли — что ставить. Первым делом поставили временное жилище для раненого и для того, чтобы было где прикорнуть, пока дома нет. Потом начали строить по-настоящему — все вместе, выкладываясь до последнего, не считаясь ни с усталостью, ни со временем. Волкодав тоже, едва в сознание пришел, все рвался помогать, работать наравне. Все его существо бунтовало: как так, работает даже находящаяся в тягости женщина, даже юная мать, а он?! Потом… потом был еще один страшный момент — когда начались у Эрминтар роды. Уже была готова баня, уже Шаршава заканчивал крыть крышу, и до новоселья оставалось совсем немного. А тут… Никогда еще Оленюшке не было так тяжело: видеть, как мучается сестрица, и знать, что ничем, никак не поможешь. Хорошо хоть, опасения оказались напрасными — Заюшка знала, что делать, и мальчик родился здоровеньким, и жизни его ничто не угрожало. Пока. Возрожденный род Серого Пса постепенно учился жить заново. Медленно, но верно новые жители Кулижек учились просто доверять друг другу, вставать поутру — и не ждать от нового дня подвохов. И теперь Шаршава перестал, сам того не замечая, беречь прокушенную некогда руку. Волкодава больше не мучили кошмары. Эрминтар теперь уже не сторонилась мужчин, не опасалась их, и даже ребенка уже могла ненадолго оставить на сестриц. А сама Оленюшка не очень понимала, что с ней происходит. Видят боги, она все эти годы ждала Волкодава и, даже совсем его не зная, едва помня, по-своему его любила. Тот детский порыв, желание всем назло подарить свою бусину хоть кому-то, казался теперь смешным, но другой судьбы себе она не желала. Да, сначала было страшно. Эти шрамы, этот шепот в пустоту, взгляд сквозь нее… И вид у ее суженого был такой… встретишь ненароком — испугаешься. Приходилось привыкать ко многому, но он не торопил. Смотрел на нее, как на величайшую святыню, каким-то непостижимым образом чувствовал (или знал?), чем и когда помочь, что сказать или сделать. Они слишком на многие вещи смотрели одинаково, с ним рядом было настолько хорошо, спокойно и как-то уютно, что ничего она не боялась, никаких трудностей — только бы не исчезал больше, что угодно — только не разлука. И то, что она когда-то боялась свадьбы, выдумывала себе невесть что, сейчас казалось таким смешным, таким по-детски наивным… Рядом с этим человеком можно прожить всю жизнь, это Оленюшка знала точно. Ну, или не знала — чувствовала. И не променяла бы она такой судьбы ни на какую другую. Только как это матери объяснить? Как слова отыскать, чтобы поняла — и не волновалась? Хотя это же мама… И Оленюшка снова наклонилась над столом, и писало заскользило быстро-быстро, и убористый текст покрывал бересту. Теперь она знала точно: матушка все непременно поймет и простит — это же мама.