***
Одним днём всё меняется. Билл шипит от неожиданного жжения, роняя на пол геймпад. Лилии. Оранжевые. Небрежно рассыпанные на тыльной стороне ладони, они до того непохожи на привычные желтые лепестки, что Биллу невольно становится не по себе. Пироника, подползшая ближе, невесело улыбается и тянет: — Поздравляю, — у неё на шее — белые гвоздики вечным ожерельем. Он знает, что её соулмейт одним утром провела бритвой по горлу, и теперь болезненное клеймо не свести никакими операциями, не замазать никакими тоналками. — Плевать, — отрывисто бросает он спустя пару минут молчания. — Мне всё равно, что случилось. Пироника пожимает плечами. Они начинают играть заново. Впрочем, так просто забыть об этом не получается. Цветы ноют. Почти непрерывная боль надоедает, елозит по нервам, и Билл, всё время натыкаясь взглядом на оранжевое пятно, чувствует себя на редкость раздосадованным. Он накладывает бинт, и лилии под ним начинают пылать, словно ещё чуть-чуть — и разгорятся настоящим огнём, прожигая марлю. Билл ненавидит оранжевые лилии. В последнее время их стало слишком много. Они покрывают всю левую ладонь, переползая на пальцы. Старые не успевают сойти, когда поверх них появляются другие. Это неприятно, но Биллу всё ещё всё равно. Когда замечает долгие взгляды Пироники, он покупает перчатки и не снимает их круглыми сутками.***
Через месяц лилии переходят на предплечье. Тут они на порядок крупнее, ярче и не исчезают полностью. Билл бесится. Ярость почти переполняет его, и он думает-думает-думает, что где-то в небесной канцелярии точно что-то перепутали, потому что его родственной душой не может быть слабак, который не справляется с проблемами без вреда себе. Думает, что самостоятельно изобьёт его до полусмерти, и будет потом с месяц ходить в одуванчиках, словно увешенный медалями. Думает, что этот мудак больше никогда не возьмёт в руки что-то острее пластиковой ложки. Думает, что обязательно заставит его пожалеть о том, что в какой-то момент он решил, что может быть эгоистом. Ему больше не плевать, и это делает всё ещё хуже. Билл со скрипом устраивается на новую работу, приходя на собеседование с полностью закрытыми руками, съезжает от Пироники, начинает курить, чтобы перебить стойкий запах лилий, что фантомно преследует каждый его шаг. Бледные тени старых соцветий хуже проказы; Билл снова трахается с кем попало в попытках абстрагироваться. Он целует незабудки, фиалки, сирень, розы на чужих горячих телах и никогда не спрашивает, где их родственные души. Однажды, напившись, он берёт в руки канцелярский нож и вдохновенно вырезает на себе треугольник, упиваясь мыслью о том, что где-то на другом конце красной нити, что соединяет соулмейтов, на чей-то руке появляются цветы, которые уже не сойдут. Следующим утром коллега с работы спрашивает, всё ли хорошо. Билл широко — и искренне — улыбается, и говорит, что замечательно. Он заводит кошку и ухаживает за ней. Первый срыв у него случается, когда он видит одуванчик у себя на щеке.***
Его переводят в другой отдел, и он знакомится с Пасификой. Та чем-то неуловимо напоминает ему Пиронику, про которую он ничего не слышал уже почти год, и Билл не замечает, как они становятся приятелями. Порой они вместе пьют кофе, порой ходят в кино, когда делать нечего, да и обмениваются сообщениями по разным темам, но дальше этого не заходит — поэтому для него становится неожиданностью, когда она приглашает его на свой день рождения. На вечеринке скучно и уныло. Богатый дом, богатые гости с богатыми подарками. Он начинает жалеть, что пришел, когда из несметного числа гостей его внимание привлекают близнецы — Пасифика называла их имена, но он не старался запомнить. Девушка с красивой улыбкой и парень, который нервно натягивает рукава на ладони, — Билл узнает это жест — сам того, видимо, не замечая — они слишком сильно выделялись из остальных. Мэйбл и Диппер, вспоминает он, когда подходит ближе и заводит разговор невероятно банальной фразой: — Слишком много снобов, — ему просто слишком скучно, а они выглядят более-менее адекватными. Билл понимает, что всё пошло к чёрту, когда от боли в руках становится трудно дышать. Он видит, как Диппер вздрагивает, сжимая пальцы у себя на предплечье, и внезапно всё понимает; молча задирает рукав, демонстрируя три белых рубца и лилии.***
Они выходят на улицу, когда зажигаются первые фонари, и тёплый рыжий свет пятнает вечернюю синеву. Диппер кивком отказывается от сигареты, отчаянно пытаясь казаться спокойным, но Билл видит, что это далеко не так. Они молчат и попросту идут вниз по улице, надеясь, что кто-то нарушит тишину первым. В итоге на это решается Диппер. Глубоко вдыхает: — Билл, — выдыхает. — Ты знаешь, что это необязательно? — Что именно? — спрашивает он, на автомате потирая ноющую руку. Рядом с ним боль усиливалась в несколько раз, горя неравномерным пожаром. Билл чувствует себя странно. Он идёт рядом с тем, кого ненавидел длинные полтора года. Того, кого в пары ему поставило само мироздание, обязывая какое-то взаимопонимания и какие-то чувства, но всё, что он чувствует — уже привычная боль от чужих порезов. — Даже не смотря на то, что мы соулмейты… Мы друг другу никто, — он долго смотрит ему в глаза, вглядываясь, и снова опускает их вниз. — Мы жили без друг друга своими жизнями и можем продолжать делать это дальше. Если честно, так будет даже проще. Билл фыркает: — Неа. — Что? — Нет, милый. Если ты правда думаешь, что я «жил своей жизнью без тебя», то спешу напомнить, что каждый твой недосуицидальный порез отражался на мне, — Диппер всё так же не поднимает глаз. — И не скажу, что это было особо приятно. Но я не злюсь. — Тогда что это, Билл? — он останавливается, оперевшись о кирпичный забор. — Я знаю, что ты злишься — ещё с того момента, как у меня на руке появились цветки полыни. «Полынь,» — думает Билл. — «Интересно». — У меня нет оправданий. Вообще. Мне жаль, что твоя родственная душа — такое ничтожество, — злобно, резко выплёвывает Диппер. — Правда, жаль, но я ничего не могу с этим поделать. Предлагаю тебе забыть про меня. Враждебности ему не занимать — он напоминает Биллу волчонка, загнанного в угол; когда Билл подходит ближе, буквально нависнув над ним, взгляд из волчьего становится настороженно-испуганным, и сейчас он думает, что тот больше похож на олененка. — Я уже сказал: нет. — Да иди ты к чёрту, — отрывисто возражает. Билл улыбается. — Просто, прими к сведению: теперь ты от меня не отвяжешься. «Твоя жизнь без меня» была достаточно дерьмовой, судя по всему, и теперь мой долг — исправить это. — Слишком самоуверенный, — он отводит взгляд; Билл замечает, что в глазах у него стоят слёзы. — Все жалобы кому-нибудь, кто занимается распределением соулмейтов. Диппер молчит достаточно долго. Диппер молчит достаточно долго, и в итоге ничего не говорит — просто срыву тянется к нему, обнимая, сцепляя руки за спиной, и закрывает глаза, когда Билл обнимает в ответ.