Офицерская честь

      Солнце садилось медленно и как будто неохотно. Полнеба, казалось, залито алым, словно пожар полыхал где-то там, у самой кромки горизонта. Это зарево освещало и маленький сарай, в котором раньше держали птицу, и брошенную посередине охапку сена, и молодого человека, стоящего у окна. Он был в потрепанной мичманской форме, но без оружия. Фуражка лежала на охапке сена, и ветер трепал темно-русые, почти черные волнистые волосы. По лицу — красивому, типично дворянскому, сейчас исхудалому, обветренному и какому-то изнуренному, с продольной складкой между бровей и все равно почти мальчишескому лицу — скользили блики. Форма была явно не один раз ушита, но ладно подогнана по фигуре.       Этот молоденький офицерик казался сейчас почти мальчишкой-подростком, в нем невозможно было узнать командира, который в ежовых рукавицах держал всю округу, безжалостно расправлялся с бандами и тех, кого ловил на мародерстве, разбое или издевательствах над мирными жителями, ставил к стенке после короткого следствия и суда. И тем не менее, это был он. Белый офицер, его благородие, мичман Владислав Иванович Кречетов. Человек, о доблести которого в боях с бандитами ходили легенды, которого уважали местные жители, боготворили подчиненные и боялись враги. И которому через три недели исполнилось бы восемнадцать лет. Уже не исполнится…       Владислав, обхватив решетку руками, всматривался в закат, надеясь сохранить его в памяти. Больше-то он его никогда не увидит. Никогда… Страшное слово. Но он знал точно: завтра сразу после полудня его казнят. Расстреляют или повесят — это уже не так важно. Хотя лучше бы пуля — и быстрее, и больше подходит для офицера. Он горько усмехнулся. Невелик же оказался его офицерский стаж! И офицерская честь… Неужели он ошибался? И Родина, честь, долг, верность присяге для остальных — просто слова, которыми можно прикрываться и творить что в голову взбредет? Неужели?       Он был готов умереть в бою. Его не удивило бы, приговори его красные. Но от своих же пулю получить — и за что? За то, что отказался пытать беременную крестьянскую бабу, которая не то видела, не то не видела красных разведчиков? За то, что позволил врачу спасать тяжело раненого человека, не спросив при этом документов? За то, что не дал людям умереть от голода? Или за то, что лично пристрелил негодяя, который позорил офицерскую честь, погнавшись за крестьянской девчонкой со вполне явными намерениями? Да какая разница, красная она там, зеленая или нейтральная! Ну что же, если за это расстреливают — он примет пулю. Повесят — перетерпит. Двум смертям не бывать…       А перед глазами встала та девушка. Ходили слухи, что она из красных, а точнее — из неких Мстителей. Были такие разведчики, укравшие у полковника Кудасова план обороны полуострова. Об этом весь Крым гудел уже давно. Но здесь-то, в тихом рыбацком поселке, она что забыла? Приходила почти регулярно, раз в несколько дней, покупала у местных баб еду. Иногда видели, как она собирала в лесу какие-то травы. К врачу заходила. Зачем?       Слишком много подозрительного нашептали Владиславу, и он решил проследить лично. Ну и был обнаружен. Она вскочила верхом, он тоже. Погоня длилась недолго — коня пришлось пристрелить. И вот стоит перед ним эта мстительница, шагах в десяти, не больше… Сколько ей? Пятнадцать? Шестнадцать? Во время погони платок свалился, открыв совсем не по-девичьи коротко остриженные темно-русые волосы, серые глаза смотрели упрямо и отчаянно. В тонких руках револьвер не дрожал, и Владька, как называли его когда-то, еще до войны, знал точно: выстрелит. Вот пятится сейчас, осторожно, на ощупь, пятится, но одно неверное движение — и он покойник.       — Да не бойся, глупая! Видишь, я безоружен, — он поднял руки, попытался улыбнуться.       — Ага! Сабля вон висит и этот, как его, кортик! И револьвер. Безоружен он, как же!       — Ну хочешь, сейчас сниму и откину в сторону? Я честно просто хочу поговорить, слышишь?       Она не услышала. Потому что за спиной оказался обрыв. И с тонким девчачьим визгом она полетела вниз. Как Владька успел подскочить к обрыву, он не помнил. Красная мстительница висела, ухватившись за корень. Он не задумываясь протянул руку:       — Хватайся, ну! Да не бойся, вытяну. Давай руку!       И вытянул. Она как-то притихла сразу и словно обмякла, стоило увидеть, откуда чуть не навернулась по собственной глупости. Неужели высоты боится? Но трясет, по крайней мере, здорово, аж зубы стучат… Пришлось накинуть ей на плечи китель и, расседлав коня, усадить ее на седло, а самому развести костерок. Она сидит, прижимая к груди какой-то узелок, смотрит неверяще и зачарованно.       — Тебя как звать-то, красный дьяволенок? Молчишь… Да не бойся, хотел бы — ты б уже на полпути к городу поперек седла болталась. Сказано же, мне просто нужно узнать одну вещь. Это вы вчера обезвредили банду Червленого? В общем, если да — спасибо. Я за ними уже давно охочусь, да все поймать не могу. Так вот, слушай и запоминай. Передашь своим. До тех пор, пока вы не грабите, не убиваете мирных жителей и не устраиваете репрессий — вас никто не тронет. Я не воюю ни с женщинами, ни с детьми, ни с ранеными. Честь офицера не позволяет, если ты знаешь, что это такое. И не надо так на меня смотреть! Свой возраст мне известен. Так и передай. Нужен врач — приходите открыто, пусть идет, я не держу. Если нужна еда — то же самое. Покупайте спокойно. Просто не мозольте глаза, и все. Мои люди вас не тронут. А теперь иди. Забирай моего коня — и езжай. Пешком дойду. Ну? Чего встала? Езжай.       — Спасибо… Ваше благородие, но почему? Мы же враги… — растерянно спросила девчонка.       — Вы имеете право. Насмотрелся я на то, что мои товарищи по оружию творят, и… В общем, не спрашивай. Я давал присягу и ей не изменю. Но убивать доведенных до отчаяния людей, которые просто защищаются — не стану. Так что пока вы воюете честно и пока власть здесь в моих руках, вам ничего не грозит.       — Вам тоже. Пока ваши люди не творят бесчинств — мы их не тронем. Обещаю, — не менее торжественно ответила она. — Да, меня Ксанка зовут. Аксинья Щусь.       — Владька. Владислав Кречетов. А теперь езжай. И — удачи!       Она уехала, а через несколько дней опять появилась. Теперь не одна, а с каким-то настороженным цыганенком. Тот смотрел исподлобья черными глазищами, хмурился и все пытался подловить на чем-то. Не верил. Ни на грош не верил. Ну что же, того и следовало ожидать. Он знал, где именно скрываются в катакомбах все четверо, вернее, пятеро. Знал, почему они не ушли в море, пока была такая возможность. За ними гнались, и их друга и товарища, некоего артиста, тяжело ранило. И перевозить его морем было слишком опасно. Впрочем, сушей — тоже. Вот и пришлось пока прятаться там. И опять — партизанить…       Вчера утром в поселок вошли белые. Их возглавлял генерал Артемьев, которому тут же доложили о «самоуправстве мальчишки безусого» и о красных партизанах. Впрочем, карательный отряд вернулся ни с чем — весточка ребятам ушла чуточку раньше. Как пел один из них, цыганенок Яшка, «и тогда искать меня в поле не советую». Их уже не найдут. А ему? Ну что же, знать, судьба такая. Хотя больно. И горько. И обидно до того, что в горле комок стоит и душит. Но офицеры не плачут, им Устав не велит! А значит, и он — не будет.       А между тем в нескольких километрах от поселка в глухом лесу горел костерок, над ним булькало в котелке аппетитное варево, но пятеро сидевших вокруг него как будто не обращали на это внимания. Там было четверо подростков лет пятнадцати и один взрослый.       Это был мужчина средних лет — черноволосый, коротко стриженый, с улыбчивым подвижным лицом. Раньше и сам он ни секунды не мог устоять на месте, а пластичности его движений, умению безостановочно шутить, да и находчивости тоже завидовали многие. Как звали его на самом деле, уже никто не помнил, но на юге России он был известен как оригинальный куплетист из Одессы, Буба Касторский.        Но сейчас его вряд ли бы кто-то узнал. Обычно упитанный, теперь он здорово исхудал. Всегда одетый с иголочки, не чуждый франтовства — сейчас был в заношенной, не раз штопанной тельняшке и безразмерных штанах, висевших на нем мешком. Обычно подвижный, он шевелился с заметным трудом и руку прижимал к телу, защищая то место, куда вошла пуля. К счастью, прошла она так, что жизненно важных органов не задела, и выздоровление было бы вопросом времени, если б не голод, не беляки и зеленые, которые так и норовят найти его и казнить. Да, врача найти было очень трудно. Не легче, чем удобное место. И вот — опять уходить. Опять прятаться. Почему?       — Ребята, а как считаете, как там Владька? Ну, Кречетов? Его не… — голос темноволосого подростка был высоким, девчачьим. Хотя, если присмотреться, это и была девчонка: невысокая, коренастая, коротко стриженая и кажущаяся даже моложе своих пятнадцати лет. Но зато в ее ясных глазах светились и ум, и сообразительность, и отвага. Нет, она едва ли всерьез уступала своим товарищам!       — Ксанка, не начинай! Владька то, Владька это… Приворожил тебя этот беляк, что ли? — огрызнулся кудрявый цыганенок в красной рубашке. — Тебя не узнать стало, честное слово!       — Яшка, это ты не начинай. Тебе напомнить, что если бы не он — нас бы давно уже не было в живых? Сколько раз он предупреждал о том, что разъезды белых близко? Напомнить, что в защите местных мы с его отрядом нос к носу идем, и пока и у него, и у нас по восемь банд обезврежено? Но может, ты назовешь хоть один случай, когда он совершил подлость, хотя бы под видом военной хитрости? Может, вспомнишь хоть один грабеж или несправедливый по законам военного времени приговор? Да, он беляк. Но если б все беляки были такие, у нас бы революции не было! Парень к чести относится — как ты к свободе, и я бы за честь почел пожать его руку. Кроме шуток. Нам такие командиры как воздух нужны… Но он уже присягнул однажды и не изменит данному слову. Поэтому хоть он и враг, а у меня рука не поднимется на него, встреться мы в бою. У вас по другому? — интеллигентного вида парнишка, светловолосый и кудрявый, немного курносый, в очках, одетый в остатки дорогого клетчатого костюма, как всегда при волнении, поправил одним пальцем сползающие очки. — Ксанка? Данька? Яшка?       — Да ну тебя, Валерка! Знаю я, что он из тех, кого лучше видеть друзьями, знаю. Но что мы можем сделать?       — Можем, — подал голос четвертый, старший брат Ксанки, Данька. — Еще как можем. Меня вы вон посреди улицы освободили, спасибо цыганскому табору, который мои кандалы на цепь с медведем заменили. И из запертого сарая вытащили, при помощи колодезного журавля. Что я, не помню, что ли? Да только честный он слишком, не побежит. И как его вытаскивать — ума не приложу.       Между тем, ужин наконец был готов, Ксанка разлила по мискам содержимое котелка и все пятеро начали с аппетитом есть. Тишина… Как все-таки тихо в ночном лесу, когда ночные шорохи, шепот листьев, щебет ночных птиц, шелест их крыльев и прочие звуки становятся привычными. Никто не стреляет, не стучат копыта. На много километров вокруг — ни души, и погоня, даже если доберется до катакомб, ничего и никого там не найдет. А потому на душе было бы легко и спокойно, если б не эти новости.       Ксанка поежилась. Нет, она уже привыкла к этой странной, никак не упорядоченной жизни «красных партизан». К тому, что любого из них могут убить и каждый раз с ребятами прощаешься, быть может, навсегда. Привыкла к тому, что ее берегут и стараются не брать на задания, а оставляют сторожить раненого. А вот поначалу было страшно.       Особенно сразу после того бегства с документами, когда Валерка едва не попался белякам прямо в здании контрразведки вместе с секретными бумагами, вылез в окно из кабинета полковника Кудасова, на лестнице перелетел на крышу соседнего дома. Ему тогда пришлось уходить по крышам, а потом сигать вниз, в проезжавший автомобиль, который вел Данька, и отрываться от погони, проехав сквозь витрину. А потом и по степи на лошадях, которых привел Яшка. Мальчишки сами потом все рассказали, перешучиваясь и обрабатывая многочисленные царапины и ссадины… Как раз в это время наверху, на обрыве, показался Буба. Конечно, его ждали! И конечно, были счастливы, что он решил присоединиться к ним и тоже уйти на баркасе! Кто же знал, что в него выстрелят? Кто же знал…       В море они все же вышли. И там, несмотря на качку, молодой врач провел операцию и вытащил пулю. И, тяжело вздохнув, предупредил: путешествия по морю больной не переживет. Либо он сегодня же окажется на суше — там, где нет качки и где его никто не потревожит, пока не заживут раны, — либо до утра он не доживет. Оставлять раненого было не с кем, поэтому ребята решили передать драгоценную карту с надежными товарищами, а сами остаться здесь.       Их высадили на берегу, в нескольких сотнях метров от очередного выхода знаменитых катакомб. Пещер здесь было столько, и ходы были так затейливо перепутаны, что под землей можно было бесследно спрятать целую армию, не то что нескольких человек. Люди с баркаса помогли дотащить раненого Бубу до нужной пещеры, оставили одежду, еду, оружие, лекарство и подробные инструкции на случай, если их обнаружат, если Бубе станет хуже и как, собственно, возвращаться к своим — и ушли.       А ребята остались одни. С тяжело раненым, а может, и уже умирающим, бредящим человеком. В подземелье, в котором заблудиться проще простого. С запасом еды дня на два-три. В краях, где их ищут и за их головы назначена немалая награда. Вот тогда действительно было страшно. Сейчас у них хотя бы есть все необходимое. А тогда… Первую ночь они не спали. Дежурили поочередно у больного, вытирали с лица пот, меняли компрессы, пытались если не отпаивать, то хотя бы губы смачивать и с мокрой тряпки отжимать нужное лекарство. Хоть несколько капель — но пусть проглотит. Меняли повязки, пытались остановить кровь. А раненый метался в лихорадке, то звал кого-то, то пытался петь, то требовал оружие… К рассвету он затих. Как-то резко, на полуслове — замолчал и упал на свое ложе. Ребята вздрогнули. Отмучился? Неужели все напрасно? Валерка осторожно коснулся рукой его шеи около челюсти и облегченно вздохнул:       — Живой! Пульс есть, да еще и нормальный. Спит он. Просто спит. И нам, наверное…       Они так и заснули тогда — вповалку. Ксанке еще досталось какое-то подобие кровати: куча одежды вместо постели и одеяла, седло вместо подушки. Мальчишки обошлись и без того — Данька сел к стене пещеры, укрылся старым бушлатом да так сидя и задремал. Яшка вытянулся у костра. Валерка свернулся у входа. И как их там не обнаружили, ребята до сих пор не знали. Потому что часовых они выставить не догадались, едва ли не впервые с тех пор, как ушли из дома и начали мстить бандитам — слишком умаялись, слишком перенервничали. Но им повезло. Ни тогда, ни в последующие дни никто их не обнаружил.       Проснувшись уже после полудня, ребята, опять превратившиеся в Неуловимых Мстителей, начали думать, что теперь делать. Сначала обустроили временный лагерь: натаскали из леса веток на постели, сушняка на дрова, трав для чая и для лекарств, придумали, как сделать свой новый дом настолько неприступным, насколько это вообще возможно. Сходили на разведку и узнали, как обстоят дела в окрестностях.       Оказалось, что ближайший поселок в пяти верстах, и там белые. Вернее, небольшой отряд белых под предводительством некоего мичмана Кречетова, почти их ровесника. И слухи об этом мичмане ходили… довольно необычные. Поминали его в основном добрым словом, говорили, что парень справедлив, талантливый командир и что в отряде железная дисциплина и там, где он стоит, можно не бояться никаких банд — они тут просто не выживают. Говорили, что он не допускает ни мародерства, ни произвола, что защищает местных и вообще славный малый, совершенно не похожий на обычных белых офицеров. Идеалист, кристально честный и верный Родине и данному слову — до последнего вздоха.       В то, что такие офицеры еще существуют, верилось с трудом. Сами-то ребята насмотрелись на совсем другое поведение и отношение. Но крестьяне действительно никого не боялись и совсем не выглядели голодными. А когда Ксанка приходила за едой, наоборот, сами выносили ей что-то поесть: «Ох ты ж господи, бедная сиротинушка! Что ж война-то делает проклятущая! Ты проходи, проходи… Покушать? Конечно, наберем! А может, еще чего надо? Ты только скажи!». Сердце болело — от такого гостеприимства, от сердобольных женщин и непуганых, вполне довольных жизнью детей они слишком сильно отвыкли. Там, где прокатилась война, давно уже было не так. А здесь разрухи не было. Пока? Или уже?       Говорили, что когда поселок семь раз переходил из рук в руки, от него не осталось ничего. Отстроили за полгода и теперь как будто и не было ничего. Говорят, тот самый барчук, мичман семнадцатилетний, приказал своим людям помогать со строительством. Сам командовал, следил, чтобы ни местные, ни солдаты друг друга не задирали, чтобы работали, а не мешались. Сам следил, чтобы урожай сняли и не попортили, а как должно убрали. Доверять крестьянам не стоило потому, что они же убрали не для себя, могли и подпортить зерно, чтобы никому не досталось, а солдаты за столько лет службы и вовсе подзабыли уже, что и как делается, да и работать сообща с крестьянами считали постыдным.       Рачительный оказался хозяин… Хотя что ему до того урожая? Все равно не его людей кормить этим зерном, раньше уйдут. А гляди ж ты, старается, разбирается… Так, как здесь сейчас — мирно, спокойно, уютно, наверное, будет после войны по всей стране. Никто ничего не будет бояться. И такие люди, несомненно, пригодятся молодой Советской республике. Да только он ведь — враг. А ненавидеть его не получалось уже тогда.       Шли дни. Длинные, почти бесконечные дни, полные тревоги и за Бубу — он поправлялся очень медленно и, казалось, почти напрочь утратил свою жизнерадостность и подвижность, — и за ребят. Они ведь, как всегда, не смогли усидеть на месте и, заслышав, что появилась в округе очередная банда, взяли наганы и привычно ушли куда-то в ночь. Обезвреживать преступников и разведывать обстановку. И опять они кого-то защищали, и опять возвращались оборванные, в синяках и ссадинах — но довольные. Им снова нашлась привычная работа, они снова могут делать что-то на благо Родины. А Ксанке опять ждать…       Лично встретиться с этим странным офицером пришлось всем четверым. Первым оказался Валерка. Он вернулся с очередной охоты за грабителями какой-то задумчивый и удивленный. На расспросы друзей ответил честно: «Встретился я сегодня с этим его благородием из поселка. И совершенно его действий не понимаю. Они просто не поддаются логике. Понимаете, я гнался за бандитами. Он — со своим отрядом — тоже. Он знал, что я красный, потому что меня опознал один из его людей. И когда мы проезжали холм, в меня прицелился бандит. Так вот, у офицера был в руках наган. Он очень удобно стоял. И выстрелил при этом почему-то не по мне, а именно по бандиту. А мне еще махнул рукой: проезжай. И людям своим крикнул, чтоб не стреляли. Отпустил, выходит. А почему? Не понимаю…».       Потом была встреча с Ксанкой. Ей он и вовсе дважды жизнь спас. Сначала — потому, что запретил стрелять и погнался за ней лично. Потом — помог вскарабкаться наверх, когда она чуть не упала с обрыва и чудом удержалась за какой-то корень. Да еще и такие странные вещи сказал — как будто объявил перемирие.       Затем, когда уже начал поправляться Буба, Яшка повадился ходить в ближайший табор. И однажды туда нагрянули белые. Кречетов тогда нашел Яшку — узнал его, видимо, потому что видел его в поселке вместе с Ксанкой, — и предупредил, где и когда появятся белогвардейские разъезды. И ведь так было не раз, не пять, а как минимум дюжину.       Даньке он лично устроил побег, когда его схватил один из есаулов, знакомых еще по шайке Лютого. Да и сейчас, перед появлением своего начальства, он спрятал — иначе не назовешь — от своих тех, кого белые могли бы расстрелять, он лично следил, чтобы женщины и дети успели уйти, а урожай успели увезти, и чтобы их никто не выследил. Обо всех и обо всем позаботился — кроме себя…       Ксанка тяжело вздохнула. Она замечала, что Яшка в последнее время сам не свой, что любое упоминание о юном офицере надолго портит ему настроение и делает раздражительным и злым. Нет, Яшка славный — как и остальные ее братишки. Всех троих она считала братьями — и умного, по-взрослому рассудительного романтика Валерку, которого до сих пор иногда называли гимназистом, и отчаянного, веселого и в то же время неукротимого, на огонь похожего Яшку, и Даньку, не по годам обстоятельного ее единственного родного брата. В том, что Яшка отойдет и по заслугам оценит этого пока еще врага, она даже не сомневалась. Скорее недоумевала: что с ним сейчас-то такое творится?       Валерка, у которого она, как у самого умного, спросила, что происходит, только устало вздохнул: «Ревнует… Чего ж ты хочешь?» Но почему? Какая ему разница, три у нее брата или четыре? Их-то все равно никто не заменит! А Владька, он… с ним приятно поговорить по душам. Как и Валерка, он знает уйму всего интересного, он неизменно вежлив, ненавязчив, с ним спокойно и как-то уютно, что ли… Всегда подаст руку на подъеме и спуске, если нужно сесть — подстелит китель или что-нибудь еще, дарит цветы и читает стихи — просто как другу. «Простите, Аксинья. Если вам неприятно — я не буду, просто привычка. Таким уж воспитали!».       Нет-нет, никакого романа нет и быть не может! Они просто бродили по окрестностям, любовались природой, и он рассказывал… о многом рассказывал. Про большие города, про учебу, про море, про товарищей и друзей, про дальние страны и про то, о чем когда-то мечтал. Про быт дворян и купцов. Про друзей и врагов. И смущенно улыбался: «Не подумайте, что я хвастаюсь, или что… Просто самому уже кажется, что это был сон». Он тоже мечтал о том, что будет после войны. И как же похожи оказались их мечты! Нет, сидеть сложа руки и ждать, пока там, в поселке, Владислава приговорят к расстрелу — это низко! Это подлость, иных слов не подобрать! И значит, нужно что-то делать. Нужно освобождать его! Да только как? Ведь бежать ему офицерская честь не позволит.       А впрочем, позволит ему бежать его честь или не позволит — это уже вопрос десятый. Главное — предупредить, что помощь близка, что они обязательно его выручат, если только сам мешать не будет. Но вот незадача — Ксанка в поселке уже примелькалась, Данька оттуда едва сбежал, Валерку помнили в лицо многие, после эпопеи-то с похищением документов оно не удивительно! А неподалеку как раз стоял цыганский табор, и на еще одного цыганенка внимания никто не обратит. Так что идти пришлось бы все равно Яшке, хотя он был от такого решения далеко не в восторге.       Нет, если, как выражается Валерка, «рассуждать объективно», то есть по справедливости говорить, то барчук этот славный парень, которого сам Яшка не отказался бы считать другом. Не кичливый какой, не фанаберистый, а вполне себе «свой». И пошутить может, и разговор поддержать, и солдат с крестьянами за людей считает, а не как остальные господа офицеры — за скот двуногий. В бою, опять же, с ним немногие сравнятся. Стреляет метко, фехтует здорово, верхом ездит — вообще залюбуешься. На море, наверное, тоже не пропадет, как-никак, моряк потомственный, да еще и с высшим военным образованием. Командир стоящий, солдаты на него молиться готовы. Да только распустил он их, домой приказал идти. Не хочу, дескать, чтобы вас из-за меня к стенке поставили. Чудной какой-то.       Нет, и правда — каким ветром занесло морского офицера, сопляка еще, по большому счету, сюда и почему ему поручили командовать сухопутным отрядом и ловить бандитов — непонятно. Здесь вообще много непонятного. А парень славный, и с Ксанкой хорошо общается, без глупостей. А она и рада… Только о нем и разговаривает! «Четвертый брат» у нее, видите ли, появился! Тьфу ты, господи прости! Да какой он брат, ему ж вон восемнадцать уже! И наверняка женихаться собирался! Хотя кто их, господ этих, знает?.. Глаза грустные, тоскливые, как про дом заговорит. Сестру часто вспоминает.       Он, оказывается, тоже сирота, да еще и не дворянин, Ксанка сказывала. Отец Владькин из унтер-офицеров выслужился, еще в русско-японскую из штурманов в мичмана произведен был. А потом и вовсе стал не то капитаном, не то старшим помощником, да в четырнадцатом году и пал смертью храбрых. Был там какой-то морской бой, он корабль спасал и на рану внимания не обратил. А потом уж поздно было, не смогли спасти. Вдова осталась да двое детей — Владьке двенадцать было, а сестренке его, Валюшке, и вовсе семь. А через два месяца еще и братишка появился, Федька. Ну и каково с тремя-то детьми на пенсион жить? Вот и пришлось прошение писать, чтобы взяли его учиться за казенный счет в Корпус морской или как его там называют у благородных. Да, вот тебе и барчук. И ведь, главное, не хвастался, так, случайно проболтался. А сестренку любил. Говорил, Ксанка не нее чем-то похожа. Может, и правда так? Может, и не втюрился он вовсе в Ксанку и беспокоиться нечего? Яшка сам понимал, что ревнует, хотя и не имеет на это никакого права, потому что для Ксанки все они — братья, а ничего с собой поделать не мог.       Впрочем, думать стало некогда. Он добрался до поселка, потолкался на улице, послушал, о чем люди толкуют. Эх, плохи дела-то, совсем плохи. Как Владьку Кречетова арестовали, совсем другая жизнь пошла, и те, кто не ушел, как он советовал, теперь горько об этом сожалели. При «нашем барчуке», как называли его тишком местные жители, солдаты не смели безобразничать и не было ни открытых грабежей, ни поджогов, ни нападений. Теперь же ни один житель не мог быть уверен, что достоит до следующего утра его дом, что у него не угонят скотину и сам он не схлопочет удар хлыста в лучшем случае, а то и вовсе не окажется под копытами коней.       Его превосходительство генерал Артемьев бушевал. Мало того, что какой-то мальчишка, морячок, заслужил такое уважение, что его именем тыкали в нос при каждом удобном случае. «А при Владиславе Ивановиче так не было», «А Владислав Иванович бы разобрался!», «А Владислав Иванович это каждый день делал». Мало того, что про мальчишку ходили упорные слухи, что он помогает красным и просто прикрывает их, прекрасно знает, кто такие эти красные дьяволята и где они прячутся. Так он же еще и упертым оказался! Ни угроз расстрела не испугался, ни угроз пыток. «Делайте что хотите, но я не предатель». Так ведь мало того, повлиять на решение этого сопляка во всем мире могли только три человека — его покойный отец, покойный капитан и мать-вдова.       И ему, генералу, аристократу в десятом поколении, пришлось озаботиться еще и поисками чертовой бабы, которая, кстати, оказалась красивой дамой с замашками истинной аристократки, лгать ей и тащить сюда вместе с обоими отпрысками. Так они же, эти Кречетовы, еще и крепкими оказались! Мамаша не пожелала давить на сына, пришлось убеждать ее, что он пошел на принцип из-за сущего пустяка. Так этот юнец желторотый чуть прямым текстом не выболтал мамаше, что от него требуют и не сорвал всю операцию. Теперь ему даны два часа на раздумье, а после он либо ведет отряд к убежищу этих неуловимых красных чертенят, либо у него на глазах расстреливают мать и брата с сестрой, а потом — и его самого. Яшка, услышав подобное, похолодел. Нет, он знал, что белые способны на жестокость. Но чтобы настолько!       Впрочем, не все было так уж безнадежно. На завалинке сидели местные бабы и сокрушались вполголоса:       — Эх, жалко-то как Владислава Иваныча…       — Да, молоденький ведь совсем, мальчик еще безусый, а туда же… А ведь славный какой, правда?       — И не говори… И ведь его в сарай посадили, в котором три доски на честном слове держатся. А он худенький, вылезет, если захочет. Сбежал бы хоть…       — Да ну, разве такой сбежит? Он же благородный, бедолага.       Яшка все услышал. Он осторожно прошел к сараю, в котором держали Владьку, встал так, чтобы его не было видно, и довольно быстро нащупал нужные доски и без особых проблем пролез в сарай. Белый офицер, всегда подтянутый, прямой, уверенный, теперь как-то устало прислонился к стене. Словно стоял да съехал, потому что ноги не держат. Лицо… неужели эти разводы на щеках — следы слез? Эта статуя барская еще и чувствовать умеет?       Впрочем, думать стало некогда. Одним резким движением Владька вскочил на ноги, оказавшись лицом к лицу с Яшкой, встряхнул его за плечи:       — Яков, ты? Слава богу, я уж и не надеялся. Слушай и запоминай. Третий дом отсюда, крыша красной черепицы. Там женщина с двумя детьми, зовут Анна Николаевна. Запомнил? Высокая такая, светловолосая, косы вокруг головы уложены, в черном платье. С ней двое детей. Девочка тринадцати лет, Валечка, и мальчик шести — Федька. Это моя мама и брат с сестрой. Уведи их отсюда, ради всего святого! Если считаете, что хоть какую-то благодарность мне задолжали, уводите их как можно дальше. Туда, где нет войны. Мама — врач, она может раненых лечить. У сестры и брата почерк замечательный. Они маленькие еще, как воспитаете, такими и вырастут. Я верю, что вы им ничего плохого не сделаете. Позаботьтесь о них, ладно? Со мной уже кончено, а они… Они пусть живут. Пожалуйста! Я вас не предам, клянусь! Только уведи их. Слышишь?       Яшка уже был вытолкан обратно в щель, уже прошел несколько шагов, а в ушах все звучал его лихорадочный шепот. «Меня спасать не надо, только их вытащите». А если б его поставили перед выбором: предательство или жизнь Ксанки? Мама… Свою мать он и не помнил толком. Как в бреду, он добрел до околицы, где уже поджидала неугомонная Ксанка. Не усидела с Данькой и Валеркой, стерегущими лошадей, пришла все-таки. Но сейчас обиды не было, только облегчение. Потому что услышав про мать Владьки, она прикусила губу и кивнула. Потом спряталась в стогу с каким-то узелком и вылезла уже типичной крестьянской девчонкой — в платочке, в поношенном, но опрятном платье. Даже голос и то изменился — стал мягче, певучее.       — Иди к ребятам, Яшка. Объясни им все, а Анну Николаевну и детей я приведу. Меня они скорее послушают. Ну же! Не беспокойся за меня, все будет хорошо.       Она ушла, и ближайшие часа два трое «братьев» с ума сходили от беспокойства — пока не появились словно из ниоткуда сначала Ксанка с любопытной девчонкой-подростком, которая восхищенно вертела головой и засыпала ее вопросами, а потом и молодая еще и очень красивая женщина со спящим мальчиком на руках.       — Данька, Валерка, Яшка — познакомьтесь. Это Анна Николаевна, мама нашего Владьки. А это — Валечка и Федька. Анна Николаевна, ребята — а это, собственно, те страшные красные партизаны, которых все ищут. Вы не бойтесь, мы ни вам, ни Владьке зла не желаем. Он нам жизнь спас — и теперь наша очередь. Так что… Прости, Яшенька, но тебе надо вернуться. Узнай, как он там.       В голосе Ксанки звучала искренняя тревога, но сейчас было не до того. Тревожились все. Почему-то белогвардеец, морской офицер стал им совсем не чужим, и ребята боялись узнать, что его больше нет. Боялись и тревожились. Потому Яшка и не возражал против возвращения в поселок. Он очень торопился принести добрую весть, сообщить, что не грозит больше ничего Владькиной семье. Но опоздал. Дверь уже пустой сараюшки была распахнута, бабы во дворе причитали. Его увели. Вот только куда? На допрос или уже на расстрел? Эх, ваше благородие, что же вы натворили? Могли бы и выдать старый лагерь, откуда давно все ушли. И что же теперь делать?       Яшка не удержался, залез в сарай. Там на стоге сена по-прежнему лежала фуражка, а под ней… Под ней явно что-то было! Запустив руку в охапку, Яшка с удивлением нащупал знакомый твердый предмет. Кортик в ножнах и пара погон. Владька показывал их Ксанке. Говорил, отцовские. Все, что осталось на память о нем. Всегда с собой носил, а теперь вот бросил? Да нет, не похоже. Они завернуты в бумагу, а на ней что-то написано. Знать бы еще, что. Яшка никогда не завидовал грамотным, считал, что ему это в жизни никогда не пригодится. А теперь злился на себя из-за собственного бессилия. Возвращаться в лагерь, к ребятам, видеть испуганные и полные надежды взгляды?       Что там, в записке? Может, указание, куда его повели? Он сунул за пазуху и фуражку, и погоны с кортиком, завернутые в записку. Огляделся. Надо же, и китель оставил. Никак на допрос повели. На расстрел бы он пошел при полном параде, а не оставив половину формы в сарае! Владька ж аккуратный до умопомрачения, забыть он не мог. Значит, эти вещи предназначены именно им. Ну что же, китель был вывернут и связан в аккуратный узелок. На то, что очередной цыган что-то украл и тащит, никто и внимания не обратит. А китель Владьке пригодится. Если он еще жив, конечно. А нет — сестренке за пальто сойдет.       К ребятам он не бежал даже — мчался, как если б на лошади ехал. Но разве ж лошадь по такому бездорожью пройдет? Встревоженные глаза ребят, та женщина, Анна Николаевна, с полными слез глазами, прижала руки к лицу, словно зажимает рот, чтобы не закричать. Он не смог, не смог достать вещи при ней. Только китель и фуражку отдал, сказал, что не застал Владьку, что его увели куда-то, но за ним сейчас ребята сходят. Оттащил в сторону Валерку и сунул ему в руки заветный сверток:       — Читай. Он там, в стогу оставил. Не могу я ей отдать. Вдруг там…       Валерка удивленно вскинул голову, потом начал читать. Коротко кивнул:       — Правильно сделал. Он прощается, просит кортик отдать брату, погоны — матери, фуражку — сестре. Нам завещает о них позаботиться. Пишет, что его ведут на расстрел, но наверняка перед этим будут пытать. Что нас он не выдаст и чтобы мы его не искали — не надо, мол, матери видеть, что с ним сделают. Тяжелое письмо. Внизу приписка для родных. Слушай, ну нельзя же так! Нельзя его бросать, понимаешь! Тебя-то уже загоняли, наверное, столько раз туда-сюда бегать. Останься с Ксанкой тут, ладно? Ей тоже лучше не видеть. А мы с Данькой сходим.       — Погоди. Что Анна Николаевна? Как она? И дети?       — С детьми Ксанка возится. Она вообще, оказывается, любит малышню. С Федькой играет, а Вале истории рассказывает. Ну, а та слушает, раскрыв рот. Анну Николаевну Буба успокаивает. Я уж за него тревожится начал, совсем другой человек стал. Не шутит почти, молчит все время. А с ней сейчас так душевно разговаривал — мы б не смогли, честно. Про сына уйму хорошего наговорил, нас расхваливал, что мы не подведем. Ну, и аккуратненько на нашу сторону переманивает. В общем, молодец Буба! Как есть молодец. Ну, ты тогда оставайся, а мы пошли, — Валерка говорил почти шепотом, сверток тоже вернул тишком: не обратили бы внимания. Зато теперь окликнул звонко и деланно беззаботно:       — Данька! Дань, айда обратно в поселок! За Владькой прогуляемся — и обратно. Как раз к ужину обернемся. Ксанка, будь другом, приготовь что-нибудь посытнее. Вернемся усталые и голодные, как волки.       Данька все понял верно и так же спокойно, доброжелательно попрощался с Анной Николаевной и пошел следом за Валеркой. Отойдут подальше — там и обсудят, что теперь делать и где искать. Впрочем, одна зацепка уже была. Перед расстрелом генерал Артемьев всегда давал шанс выбрать место казни самому осужденному. Владька бы точно выбрал место, откуда видно море. А это одна-единственная скала. Кстати, от катакомб всего в десятке шагов. Так что, если они успеют и застанут его еще живым, есть вполне реальный шанс на успех.       К вечеру, когда стемнело и Яшка и Ксанка уже места себе не находили от волнения и им с огромным трудом удавалось делать вид, что все в порядке, и успокаивать несчастную мать и детей, они вернулись втроем. Правда, Владька едва ковылял, поддерживаемый с двух сторон, да и вид у него был тот еще: губы разбиты, на всю щеку синяк, рассечена бровь, прихрамывает на обе ноги, как-то странно держит руку. Но он был жив. И Анна Николаевна, всплеснув руками, охнула: «Господи, сынок, что они с тобой сделали?!» — и кинулась обнимать его, словно боясь, что Владька растворится в воздухе. А сын молчал, только губы кусал да руки дрожали, когда он гладил мать по голове, шепча: «Мамочка, не плачь, все хорошо. Правда хорошо. Я живой, я поправлюсь. Мама! Ну чего ты? Все будет хорошо, слышишь? Не надо плакать…». И держался так, чтобы мать лица не видела, но уже через минуту сильно побледнел, и Яшка не выдержал:       — Отошли бы вы, Анна Николаевна. Отпустите его, все уже позади. Не видите, человеку плохо? Дайте ему отдышаться хотя бы. Владь, пошли, посмотрим, чем еще помочь можно. У нас Валерка знаешь как лечить навострился? Ух! Бинты и прочее Ксанка приготовила. Валер, помощь нужна?       — Нет, погодите! При чем тут Валера? Я врач как-никак! — коротко и властно возразила Анна Николаевна. — Показывайте, где там у вас походный госпиталь оборудован. Пошли, сынок. И не вздумай возражать, ты мой сын, и я не собираюсь перепоручать заботу о твоем здоровье кому бы то ни было, даже самому Склифосовскому!       И они действительно отправились в шалашик, выполнявший роль госпиталя. Ребят туда не пустили, и что там происходило, они не знали. Только короткий вскрик услышали, когда Анна Николаевна вправляла сыну вывихнутое плечо. А дальше — тишина. Мать и сын вышли нескоро, оба бледные, взмокшие. Анна Николаевна, забирая у Ксанки крынку с водой, устало сказала:       — Я еще удивляюсь, как он вообще до лагеря добрался и по дороге не рухнул… Понимаю, почему он мне это показывать не хотел. Звери, просто звери дикие, а не люди…       Мальчишки тем временем собрались неподалеку, у костерка. Владька отправился к ним и, попытавшись присесть рядом, чуть не упал. Блики костра осветили его лицо, видные в прорехи рубашки бинты.       — Господи… Кто ж тебя так, ваш-бродь? — выдохнул Яшка, на что Владька дернулся, будто его ударили, и тихо, словно сам с собой, заговорил:       — Ты-то хоть не издевайся, а? Какое я, к чертям собачьим, благородие? Я присяге изменил, понимаешь? Дезертировал, получается. Тошно… Понимаешь? Это все пустяки, заживет. На душе-то — хуже. Намного хуже, поверь. Раз сюда дошел — справлюсь. А внутри… В общем, когда генералу доложили, что мои сбежали, велел он меня к себе привести. И с порога — кулаком в зубы. Ты-де предатель, изменник Отечеству, за сколько красным продался? Опять угрожал. Ну, да это неважно. Сказал, что сейчас уезжают все, кто могут. Это правда? Правда, что они бегут все, как крысы с тонущего корабля? Те, кто давали присягу, те, кто поклялись защищать Родину до последней капли крови, — бегут?       Мы должны были прикрыть их отступление, задержать красных. Нас… мой отряд бросили сюда на смерть, понимаете? Мы должны были все полечь тут. И полегли бы — во имя Отечества, во имя присяги. Думая, что защищаем отступление женщин и детей. А на самом деле — бегство генералов и адмиралов.        Он это вывалил все и сказал, что я теперь живым не нужен. Что за роспуск своего отряда он меня приговорил к расстрелу, что моих найдут и расстреляют тоже, но я этого уже не увижу. Что из меня выбьют сведения, где ваш лагерь. Вызвал своих адъютантов и штатного палача. Притащили меня туда, на обрыв. «Ну что, предатель, будешь молиться? Моря тебе захотелось? Смотри, мол…». Лапы к погонам потянули. А это святое, понимаете? Я вскинулся, врезал тому гаду оплеуху от всей души. А они на землю повалили, пинать начали. Потом один держал, второй погоны сорвал, на землю кинул и потоптался еще… Словно не присягали они, словно не знают, что это свято. Крестик тоже втоптали в грязь. Я бы понял, если б ваши, неверующие. Но чтобы свои…       Знаете, ребята, я давно понял, что правда на вашей стороне. Мы начинали как святые, а сейчас — бандиты и то понятнее. Мне мучительно стыдно, что я был одним из них. Что слишком мало успел сделать, чтобы защитить хоть кого-то… таким, как наши генералы, вернее, тем, в кого они превратились теперь, нельзя ничего доверять. Может, хоть вы остановите эту кровавую кашу? Потому что вы, красные, хоть что-то делать пытаетесь там, где укрепились, не бросаете все на самотек, а это дорогого стоит. А наши генералы все чаще решают, что после них хоть потоп… Да что уж там… В общем, один, который погоны и крестик топтал, наклонился ко мне, уже связанному, а я ему плюнул в морду. Они совсем озверели. Набросились — думал, добьют сейчас.       А тут в кустах что-то зашебуршалось. И вроде даже голос человеческий. Они туда рванули, а тут с другой стороны Данька выскакивает. Меня подхватил, поднял — и я на одном нервном напряжении даже встать смог и пробежал несколько шагов, до пещер. А там рухнул как подкошенный. Он меня на себе потащил. Занес поглубже, там рухнули оба. Ну, я, естественно, про своих спросил. Спасибо вам, братцы. Вы даже не представляете, что для меня сделали. Потом появился Валерка. И почти до сумерек там, в катакомбах, отсиживались, чтобы не заметили. Вот и вся история.       — Да уж, та еще история. Ну, ты как сам-то? Полегчало? — тихо спросил Валерка. — Да, чтоб ты знал. Они живы. Ты же просил не мстить, они тоже люди. Так что вот.       — Спасибо. Я нормально. Честно, полегчало даже — не то от мази твоей, не то от разговора. Сейчас отсижусь и пойду маму успокою, — Владька честно попытался улыбнуться, но улыбка получилась больше похожей на гримасу.       А у входа его ждали мама и дети. Братишка и сестренка вились рядом, но дотронуться боялись. Мама тоже стояла поодаль, словно испугалась, что снова причинит боль своими прикосновениями. И только тихо спросила: «Как же ты на службу-то пойдешь, сыночек?» На что сын только горько усмехнулся:       — Да какая служба? Куда я теперь пойду-то? Кому я такой нужен? Неужели ты еще не поняла? Все ведь видела уже, мама. Твой сын больше не офицер, не дворянин и не командир отряда. Я вообще мертвец, которого полчаса назад расстреляли. Позор-то какой, господи! Но ты не бойся, мама. Не бойся, все позади. Мы найдем место, где нет войны. Я увезу тебя и маленьких туда, где вам ничто не будет угрожать, если только есть оно, это место. Не плачь, мама. Я тебя никогда не брошу.       — И правильно! Анна Николаевна, не волнуйтесь, никто здесь помирать не собирается! Мы еще и победу увидим, и на свадьбе его еще погуляем, когда он достойную девушку найдет. Он еще сына в море провожать будет и встречать тоже, — твердо сказала до сих пор молчавшая Ксанка. — Верно, ребята? Ты нам нужен, Владька. И Родине тоже. Так что не смей хандрить! А служба — что служба? Нам такие офицеры знаешь как нужны, в Советской-то республике. Пойдешь нам помогать, пятым Неуловимым? Мы приглашаем! Правда, ребята?       И ребята коротко и торжественно кивнули. Такие люди им были действительно очень нужны. А то, что он офицер, пусть и бывший — ну что же, у всех свои недостатки. А честь его офицерская тем более еще пригодится!