***
Он приезжает через час с термосом и зевает каждые пятнадцать секунд. Лиза цокает языком, пока Никита закатывает глаза, наблюдая за ее потугами натянуть пальто, но, видимо, даже не собираясь пошевелиться, чтобы помочь. Дескать, не царское это дело, у меня есть леди, которой я помогаю, лимит, сама понимаешь, душа моя. (Лиза знает эту его леди – ее зовут Наталья, и это та еще рыжая бестия с глазами цвета охры. Лизе она не нравится, но что тут поделать). Они почему-то не идут сторону железнодорожного вокзала, а плетутся к авто - и садятся на только прибывший желтый автобус в другой областной центр, не обещающий своим внешним видом не развалиться по дороге. Какая прелесть. Лиза хмурится, уже устроившись на сиденье, пока Никита оплачивает их проезд и раздает уставшие улыбки водителю, контролеру и попутчикам: двум девочкам-подросткам и пожилой паре. Те отвечают ему тем же, хотя в их полу-улыбках сквозит настороженность и неуверенность. Лиза их, в общем-то, понимает; Никите, видимо, абсолютно по барабану. - Я, конечно, не высыпаюсь, но почти уверена, что ты что-то хрипел про поезд. - Где твое терпение и дух приключений? - спрашивает он удивительно серьезно, слегка повернув уложенную на спинку сидения голову. Она не зацикливается на синем цвете его глаз и небольшом сколе на переднем зубе, больше сосредотачивается на легкой щетине и остром угле челюсти. - А теперь тшш, - Никита прикладывает палец к губам и подмигивает, - мы будем дремать. Не хочешь дремать - играй, - и он всучивает ей свой телефон, словно маленькому ребенку, мешающему матери заниматься своими делами. Лиза фыркает. И играет. Три часа пролетают.***
Февральский ветер лезет под шарф и окутывает с головы до ног. Лизе привычно непривычно холодно без копны волос ниже талии, но пора бы уже проникнуться к новому образу нежной любовью и перестать вспоминать, в конце концов, в парикмахерской была три недели назад. Никита снова почему-то улыбается, оглядываясь вокруг, и Лизе интересно, с чего это он решил озарить начало нового дня своим оскалом. Он опускает взгляд на нее и лениво достает термос. Там оказывается кофе – вполне себе еще теплый и довольно вкусный, она пьет его маленькими глотками, поеживаясь и переступая ногами в старых ботинках без каблуков. - Что за грустная мордочка? - спрашивает он, затягиваясь сигаретой. Как же, бедный, пережил несколько часов без них, ах, ах. Лиза заправляет волосы за уши, потому что ветер бесцеремонно кидает их в лицо, и поднимает бровь. - А что веселого? Серо, тускло и уныло. Когда уже лето? Этот негодяй только смеется в ответ, весь такой довольный, и запихивает возвращенный термос снова в рюкзак, а затем протягивает ей свою руку ладонью вверх, предлагая себя – и она цепляется за него. Ей не кажется, что места, где еще неделю назад горели следы царапин, пылают, и это победа. Лиза чувствует себя так, словно ей снова семнадцать, и они впервые вырвались без родителей и учителей в поездку (мама, конечно, всунула бы презервативы в ее сумку и хорошую книгу, потому что ее мама прекрасна). Она качает головой - и сочное наваждение пропадает, даже если тепло его ладони все еще греет на февральском ветру. Ей снова двадцать пять, никто давно не зовет ее Аза, мама за тридевять земель, а месяц назад ее изнасиловали.***
И если идти по следам Джона Бергера, говоря о городах, Иваново - женщина, приближающаяся к своему пятому десятку, у которой из всех развлечений - народ на улице да уборка дома в вечер субботы. Делать тут нечего. ... Но Лизе по жизни делать нечего, так что почему бы и нет, спрашивается. Никита ведет ее по улице так уверенно, словно вырос здесь, и Лиза плетется следом, жалуясь на ветер, пустоту и лица людей, которые не вселяют веру в радость и счастье. Он весело шутит и рассказывает про заборы, словно все так и надо, ничего странного и страшного нет. Лиза чувствует себя неблагодарной идиоткой и прячет улыбки в намотанный вокруг капюшона шарф, сжимая его пальцы. У нее не было идеально распланированной жизни, хотя хотелось и сильно, но раньше Лиза чувствовала себя в каком-то, пусть и шатком, равновесии, а потом произошло то самое событие, расшатавшее веревки, которые привязывали мост ее жизни к столбам этого мира. Она снова вернула какой-то порядок, собирая себя по кускам и меняя части, но это не помогло. В своей шкуре Лиза все еще чувствует себя дико и неправильно, а смотреть каждый раз в зеркало - это будто подглядывать за абсолютным незнакомцем (и не в замочную скважину, а внаглую). Но здесь, в совсем другом городе, с Никитой под боком, она цепляется за маленькую прозрачную возможность побыть не собой по-настоящему и подключается к нему в выдумывании каких-то историй обо всех домах (и людях), мимо которых они проходят. В тот, из красного кирпича и с потрескавшимся подоконником у квартиры на первом этаже, они селят большое семейство с немецкой фамилией и абсолютно русским происхождением, члены которого постоянно устраивают шашлыки на примыкающем участке и учат всех дворовых мальчишек разжигать костры, потому что у многих нет отцов, а у тех, что есть, они такие - способны скорее на выпить, закусить и поднять руку в ударе, чем на что-то более продуктивное в отношении детей. Они решают, что на третьем этаже простого серого дома, в квартире, где занавески веселого розово-белого цвета, живет молодая пара: она преподает музыку в школе на конце города, а он работает водителем автобуса, пока получает образование инженера-механика. Они вполне себе счастливы, проводя вечера дома и подумывая завести собаку породы немецкая овчарка. Они бы взяли мальчика и назвали его Джокер, но сейчас немного туго с деньгами и временем. Они обещают себе «когда-нибудь» каждый вечер перед сном, целуя друг друга в плечи. Проходящий мимо них парень в шапке и с огромными наушниками точно спешит на раннюю тренировку на ближайший стадион, потому что завтра у них важный матч с другой командой, а тренер обещал оторвать головы тем, кто не явится. Он и так опаздывает, потому что вчера поздно вечером помогал младшей сестре делать английский язык, и это оказалось сложно, особенно принимая во внимание тот факт, что сам он учит немецкий уже девять лет, но мама слишком устала после работы, а отец в командировке. Он не считает себя хорошим сыном – он такой, какой есть. И как же, черт подери, он опаздывает. Поваленное дерево, виднеющееся в конце одной из дорог, уходящих куда-то вглубь от центральных улиц, в хитросплетение маленьких закоулков города, вероятно, не следствие плохой погоды – может, это деятельные старички соседнего дома, бабушкам которых мешало растение, решили спасти себя от нудных жалоб жен и заново открыть им обзор из окон, а то вдруг те не увидят, с кем там шастает Маринка с третьего этажа или сколько сумок волочет домой Петровна после второй смены по четвергам. Сущий кошмар, ну. Лиза смеется ему в плечо, слушая новую историю про отважного Шарика, обитающего возле помойки, хвост которого опущен из-за отказа Леди от свидания за спагетти, и в какой-то мере она, наверное, понимает, зачем он вытащил ее. И благодарности нет предела. Она сильнее сжимает его руку – он начинает молоть чушь в два раза быстрее, улыбаясь шире и встряхивая головой чаще.***
К двенадцати часам желудок подает признаки бедствия, и Никита предлагает все-таки достать телефон, чтобы вычислить ближайшее место, где есть тепло, еда и кофе. Этим местом оказывается какая-то пиццерия, притаившаяся на углу – и они залетают в нее на спор, кто кого обгонит, и Лиза счастливо-раскрасневшаяся делает это первой, оборачиваясь напоследок, чтобы показать язык. Никита качает головой, ей плевать – ей хорошо. В пиццерии (как удивительно) пахнет пиццей, а милая официантка с ярко-малиновыми волосами рассказывает бармену про заваленный экзамен по теории государства и права. Лиза здоровается, чувствуя плечом Никиту, подходящего слишком близко со спины. Она слегка напрягается, и он перемещается, становясь рядом и протягивая руку. Они не говорят о произошедшем, пока выбирают столик или перешучиваются о феврале с официанткой, оказавшейся Олей. На заднем фоне играет какая-то радиостанция, ди-джеи которого, видимо, поддерживают всю ликующую радость остального мира насчет новых синглов Эда Ширана. - Хотите чего-то определенного или посмотрите меню? – спрашивает Оля, пока Лиза снимает пальто и напевает come on now, follow my lead, i may be crazy, don't mind me, а Никита вальяжно усаживается на диванчик, оглядываясь кругом. Он (тоже) определенно мычит вполне себе в такт британцу. - Меню, наверное. Черт знает, чего хотим, но хотим... - отвечает он, пока Лиза борется с желанием заурчать от тепла. Она оставляет шарф, просто потому что сегодня у нее такое настроение, и голубой ей, говорят, идет. - И очень, - добавляет к его ответу, забирая протянутое меню и жадно начиная его пролистывать. Никита фыркает где-то рядом, и Лиза, не удержавшись, показывает ему средний палец, усмехаясь в страницы. Они заказывают зеленый чай со смородиной и пиццу наугад, закрыв глаза и тыкнув пальцем в первое, что попадется. Сегодня не хочется принимать решения и делать выборы, Оля улыбается им понимающе, словно они ее сокурсники, сбежавшие с пар, чтобы пойти на веселое свидание в тайне от родителей и друзей. Они не разочаровывают ее, чужие иллюзии – святое дело. У них своих мало осталось. За окном неожиданно начинает белеть – и легкий снег сыпется с небес за землю. Лиза сидит с открытым ртом, потому что точно не готова к такому предательству от погоды, ее пальто подходит больше на начало ноября, чем на обычно нищий в плане снежных осадков февраль. Никита щелкает ее по носу, словно бы говоря: хватит хмуриться, что ты творишь. Она смотрит на его беспокойные пальцы, отбивающие незнакомый ритм по столу, сутулые плечи и синяки под глазами, неожиданно вспоминается, что у него, кажется, вчера была смена, но все эти воспоминания и волнения, и легкие намеки на вину испаряются с запахом пиццы. Пахнет она лучше, чем выглядит: больше корки, чем начинки, но за той пиццей, где квецелы огромное количество, что лезет со всех сторон за тесто и противень, нужно идти к бабушке в вечер среды, наверное, когда она тебя очень ждет вместе с желанием послушать о твоей жизни. Так что они принимают то, что есть. - По крайней мере, мы угадали с пиццей, - говорит он, неприлично чавкнув и сам же поморщившись. – Могло достаться что-нибудь с анчоусами или ананасом, представь себе. Лиза улыбается, отхлебывая чая – горячего и насыщенного. Если бы можно было, она бы обязательно купила себе пакетик такого же домой, честное слово. Никита пододвигает ей кусок пиццы и поднимает бровь. Она впервые за несколько недель ест хоть с каким-то удовольствием, наблюдая за Никитой и не уставая поражаться, что когда-то тот не сдался, вбив себе в голову, что им суждено быть друзьями, даже если первоначально она общалась с его сестрой, а потом, после их эпичной ссоры насчет отношения к людям, собиралась не видеть ни одного представителя этого семейства. Раньше в какие-то особенные дни мелькала мысль – а что было бы, если бы они переступили грань дружбы? Но она рада, что никто из них не сделал этого, потому что он жует рядом с ней, рассказывая о Наташе какую-то историю про кролика, и это безграничная свобода, которая возможна, наверное, с тем, кого не боишься потерять (потому что не потеряешь).***
Они покупают жевательные конфеты с различными вкусами в магазине на развес, изучая киноафишу ближайшего кинотеатра, потому что никто из них вспомнить не может, когда последний раз ходили в кино. У них нет времени, а когда оно есть, то тратят его на более важную, взрослую ерунду. Возле кассы он ее бросает, предлагая выбрать пару киндеров и что-нибудь еще. Лиза смотрит на его черное пальто, теряющееся в глубине магазина между полками с макаронами и медом, и хмыкает. Никита все-таки возвращается, когда она изучает Твикс с белым шоколадом и бережно сжимает киндер-сюрприз, обещающий какую-то магическую лошадку. - Клубника зимой? – спрашивает Лиза недоверчиво, видя его снова рядом, но уже с упаковкой ягод насыщенно-красного цвета, разрывающего привычную желтоватую белизну магазина. - А когда, если не в феврале? Придает особую атмосферу бунтарности всему происходящему. Лиза фыркает и закатывает глаза. В кинотеатре самый большой лоток попкорна она гордо тащит сама, пока Никита похихикивает где-то рядом, пронося контрабандой конфеты и клубнику мимо серьезной женщины-контролера со взглядом ястреба и ногтями орла (серьёзно, её ногти - чертово произведение искусства. Того самого, что они не понимают). Она даже не удивляется, что к двадцати минутам фильма они меняются припасами. В конце концов, клубника – ее любимая ягода. И он, это чудо в перьях, конечно, в курсе. (У него на нее аллергия).***
Она не особо помнит, о чем фильм – помнит его голос и замечания, вкус клубники и легкое жжение на губах от своих же прикусов. Лиза знает, что первые минуты показа, когда выключили свет, просто пыталась дышать, и он не мешал, позволяя ей справиться самостоятельно. И она, кажется, справилась.***
- Наш поезд через сорок минут, - говорит он и закидывает конфету в рот, а затем морщится, быстро разворачивая фантик и демонстрируя, что съел лимонную. - Я думала, мы собираемся пропустить поезд, - не особо переживая, отвечает Лиза, зажмурившись и вытащив из пакета сладость. Конфета оказывается апельсиновой и чертовски вкусной. Кому как везет. - Я передумал, - пожав плечами, отвечает Никита. – Дело в том, что тут поезд до нас ходит только раз в день. А мы вроде все посмотрели, везде побывали, все обсудили. Пора и домой. Лизе не хочется уезжать. Ей не нравится Иваново – город пыльный и глухой, словно бы бесконечно угнетенный и чертовски усталый, но здесь нет знакомых лиц и напоминающих о чем-то улиц. Здесь нет места, где два ублюдка разрушили ее – и здесь нет людей, которые должны были их поймать, но не поймали. Здесь есть она и он, и греющая иллюзия того, что все нормально. - Такси? – спрашивает она тихо, разглядывая асфальт. Никита не прикасается больше к ней, выкидывая фантики из карманов и бессмысленно щелкая зажигалкой. - Зачем? Фонари горят, остановка напротив. Доберемся, милая.***
Они не говорят всю дорогу – и когда он в Макдональдсе просит налить ему два кофе в термос вместо чашек (без сахара, потому что, вероятно, ну, она надеется, он поделится), и когда она отбегает в туалет, чтобы полюбоваться на бледную себя в зеркале, зажимая лежащую уже несколько дней в кармане пальто красную помаду, что не решается нанести на губы. Им не нужно к кассам – билеты у него в рюкзаке, и он легко их вынимает, будто волшебник с чертовой птицей из ниоткуда. Они выходят на перрон.***
Поезд уходит прямо под их носом, и Никита беспечно улыбается, закинув голову к небу. В свете фонарей он кажется слишком четким и одновременно прозрачным, будто бы готовым порваться на части или растаять в воздухе. Он смеется, бесконечно счастливый и слегка удивленный, словно не особо тщательно спланированная, но хорошая шалость удалась на все пять баллов и плюс в оценке в дневнике. - Это ли не забавно? – чуть повернув голову, спрашивает он, и Лиза борется с желанием покрутить пальцем у виска, переводя взгляд с рельсов на него. - Ты ведь сказал, что тут поезд раз в сутки. Мы теперь застряли здесь до завтра? Никита неодобрительно качает головой. - Никто не отменял автобус – и тот, что уходит через час, и тот, что в пять утра, - отвечает он серьезно, подходя к парапету и усаживаясь на него. Лиза становится напротив, не зная, смеяться или беситься. Недостаток сна вдруг резко ударяет под дых. – И все-таки: разве это не забавно? Мы все-таки пропустили поезд. - И в чем смысл? – интересуется Лиза устало, решаясь плюхнуться рядом. Он разворачивается к ней и наклоняет голову вбок, щурясь. - Не знаю. Скорее всего, в глупости. Ты разве не видела эти фильмы? Десятки фильмов, где два попутчика остаются на перроне, потому что их последний на сегодня поезд ушел, но они есть друг у друга, и целая ночь впереди. Мне показалось, что было бы здорово. Приключение, все дела, - он пожимает плечами, шмыгает носом и достает сигарету из пачки, прикуривая. Она забирает ее и делает несколько затяжек. - Ключевое правило, кажется, что все эти люди – незнакомцы. Или знакомые, хорошо забывшие друг друга, - она молчит, что это истории о любви, а у них любовь, может, и глубже, но другого свойства и качества. Спасибо вселенной, чертям и господу-богу. - Зануда, - показав язык и забрав обратно сигарету, жалуется он, кажется, своим кроссовкам. Асфальт перед ними покрыт белым слоем давно прошедшего снега, и ей кажется, что кинотеатр, пиццерия и поход по городу были так давно, почти в прошлой жизни, с другими людьми. Внутрь снова забирается кишащее отчаянием существо, которое она вынуждена называть собой, и оно словно намекает: скоро домой, у побега срок годности подошел к концу. - Правда в том, что сегодняшняя поездка, и ты это знаешь, и я это знаю, ничего не меняет, - говорит он неожиданно, выбрасывая окурок и бережно переворачивая ее руку, чтобы сплести их пальцы. - Тебе стало легче на сегодня, и, возможно, что завтра ты проспишь подряд часов семь, не просыпаясь, но это не решит проблему. - И зачем тогда? - Чтобы показать тебе, - отвечает он более тихо, смотря прямо в глаза. – Показать, что жизнь не кончилась. Ты все еще можешь смеяться и получать удовольствие. Что ты все еще живая. Что ты, может, и изменилась, да так, будто кажется, что необратимо, но, на самом деле, ты все та же девушка, что в начале этого года сжигала записку с желанием и бросала этот пепел в свой бокал с шампанским, а потом рассказывала Свете, что нужно идти и танцевать, и двигаться дальше, несмотря на ни что. - Свету бросил парень, это совсем не то, - перебивает Лиза, пытаясь выдернуть пальцы из его крепкой хватки и избежать слишком внимательного взгляда. Во рту все еще черничный привкус конфеты мешается с липким страхом, грозя вырваться на свободу неконтролируем потоком рвоты где-нибудь в ближайший кустах. - У каждого свои трагедии, - не соглашается он, качая головой и не давая вырвать руку. Его захват почти делает больно, но только почти - недостаточно, чтобы ввергнуть ее в настоящую панику – Ты не знаешь, насколько это задело Свету. Может, она собиралась выйти в окно первого января. И не узнаешь. Но сути это не меняет: нужно двигаться дальше, несмотря ни на что. По крайней мере, нужно пытаться, ладно? Лиза пожимает плечами, а он не давит, наконец-то отпуская ее руку и игриво дергая край шарфа, будто ничего особенного и не произошло. Она бы тоже хотела такую суперспособность: раскрыть сердце, а потом быстро его захлопнуть и вернуть обратно в грудную клетку, а место разреза зашить. Он снова закуривает, пока ветер шевелит волосы и забирается под пальто. Люди снуют туда-сюда по перрону, прощаясь и встречая друг друга, и неважно, насколько сильно тебе хочется, чтобы твоя жизнь на минутку стала фильмом, который можно поставить на паузу и уйти заварить чай. А потом просто не включать его больше никогда, забыв о существовании имеющегося у тебя диска с этим немыслимым шедевром. (У ее соседей есть сын, - Петя, кажется – и ему три года. Этот гребанный Петя не спит уже десять ночей так точно, постоянно оглушая ее своим топотом. Лизе тоже хочется не спать по той причине, что желания жить и изучать мир так много, что прямо невтерпеж, но в ней больше желания сдохнуть – да так, что шкура горит. Не то чтобы она попробует, нет, конечно же нет. У нее нет сил – и тот же Никита достанет и на том свете, он талантливый, в общем, парень). Так что она не бежит на автовокзал покупать билет. Лиза встает и сама протягивает ему руку, другой сжимая в кармане последнюю оставшуюся конфету из того пакета. В конце концов, у них есть еще несколько часов в этом городе, где никто не знает, какие они – и насколько калечные в том числе. Потому что Лиза верит ему - и пробует прямо сейчас. Чего откладывать. (Даже если пока еще не делает это для себя). (Не все сразу).