For life

- Ну, я пошёл, - как-то немного грустно говорит Чихун, и правда встаёт, распахивает полы пальто ультрамодного горчичного цвета так, словно оно – чёрный плащ, как минимум, и идёт. Упорно, как бронепоезд, неотвратимо, как рекламная заставка на самом интересном моменте любимого фильма, Пё Чихун идёт, вперёд и только вперёд. Впереди стол, на столе всякая еда. Но Чихун же бронепоезд, поэтому он честно пытается зайти на этот самый стол. Чихун пьян в дрова, в дровишки, в пузыри, в щепочки, в мелкие лоскутки. В доску. Он фатально пьян, пьянее всего в своей жизни, пьянее, чем он мог бы представить возможности влияния алкоголя на человеческий организм. - Нет, - тихо, но веско говорит Пак Кён, берёт Чихуна за руку, как маленького, ковшом своей тёплой надёжной ладони берёт за руку, и чуть тянет к себе. – Не пошёл, Чихуни. Подожди, - просит Пак Кён глухим, но ласковым голосом, - сейчас я рассчитаюсь за нас, и мы выйдем на улицу, возьмём такси, и уедем домой. Хорошо? Чихун кивает, совершенно невероятным образом оставаясь в вертикальном положении, и медленно моргает, явно потеряв последнюю мысль, совершенно все мысли, и голова его теперь пуста, как бутылка от соджу, коих на столе не меньше полутора десятков. Пак Кён прислоняет Чихуна к стене, расплачивается за ужин, и вытаскивает своего подопечного на свежий воздух. - Подожди, - говорит Чихун, не с первого раза убирает руки в карманы, протяжно шмыгает носом, и просто смотрит перед собой. Его брови медленно ползут друг к другу и вверх, и Кёну как-то грустно от этого. Он такой огромный, и голос у него такой низкий и густой, но он ребёнок, которому, кажется, не суждено повзрослеть. Он терпеливый и храбрый, как все дети, доверчивый и всепрощающий, но и ужасно ранимый. Как все дети. Пё Чихуну не очень легко быть, особенно, если учесть то, во что его жизнь вляпала. Не учитывать это довольно затруднительно. Кён прикуривает крепкую, пока Чихун пьяно куксится, и просто вдыхает и выдыхает белёсый дым. На улице уже темно, вокруг снуют люди, но их, почему-то, никто не замечает. Слава богу. Чихун куксится, поджимает губы, но ничего не говорит. Кён думает, что ему, наверное, как-то стыдно говорить о том, что он чувствует. Потому что ему же говорили, его предупреждали, и он не мог не понимать, что, так или иначе, всё закончится именно так. - Интересно, - хрипло говорит Чихун и поднимает плечи, словно ему может быть холодно, хотя на улице тепло, и пальто вообще лишнее. – Интересно, - снова повторяет он, и больше ничего не говорит. - Я думаю, да, - говорит Кён, толком не зная, о чём, просто Чихуни нужна поддержка, и Кён делает всё, что может. – Конечно, да, Чихун, конечно, да. Чихун улыбается вдруг, немного измученно, грустно и как-то светло одновременно. Чихун до того особенный, что Кёну щемит сердце. Кён думает, что любил бы его до беспамятства, до дрожи в пальцах, до нежного фанатизма, распорядись судьба немного иначе, имей он хоть один шанс его любить. Судьба раздала их сердца другим, и это хорошо и правильно, и Кён любит того, кого ему должно любить, всем сердцем. А вот Чихуну не повезло. Впрочем, Кён никогда бы не посмел упрекнуть У Чихо в том, что он Чихуна не любит. Любит, конечно, как умеет, изо всех сил, просто любовь у него кривая и сложная, как он сам. Кён выкуривает две сигареты, Чихун обнимает сам себя, и мёрзнет, как всякий, кому по-настоящему одиноко. - Поехали домой, Кённи? Кён кивает, ловит такси и с грехом пополам помогает в него забраться. Едут молча, но под конец дороги Чихун жалуется, что его тошнит, и приходится выйти, и долго-долго, потихонечку идти до дома. Чихун что-то бубнит себе под нос, он кажется совершенно обескураженным, сбитым с толку, и, кажется, он говорит именно об этом, но Кён толком не разбирает слов. Он просто внимательно следит, и иногда ловит за рукав, когда Чихуна слегка заносит. Дома Чихун гремит чужими кроссовками в прихожей, тихо матерится, с грехом пополам снимает пальто и кидает его на пол, а потом вваливается в дальнюю комнату, хватает Букаху, и просто утыкается в неё лицом. И долго молчит, только носом шмыгает. - Ну-ну, - тихо говорит Букаха самые важные свои, самые волшебные слова, - ну-ну, тише, тише. Тише, Чихун, будет тебе. Ты что, плачешь? Чихун несмело кивает в Букашеньку, и она просто очень хочет его обнять, большого несчастного дурака, но не может: слишком коротки плюшевые лапки. - Я же не плачу, - ласково говорит Букаха чуть надтреснутым чихуновым голосом, и он невольно улыбается. – И ты не плачь. - Не плачу. - Чихун вытирает нос рукавом, и повторяет твёрже: - Я не буду плакать. Букаха молчит, Чихун медленно садится на пол у своей кровати, и снова тычется носом, только уже в другой бок, ещё не намокший. - Слушай, - зовёт Чихун после долгой тишины. - М? – Букашенька обязательно переспрашивает, и это очень для Чихуна важно. - Что… Что дальше будет? На самом деле, Чихун не хочет слышать ответ, потому что знает его, потому что Букаха говорит его голосом и его ртом, и ответ этот ему не нравится, но он очевиден. - А дальше ты его простишь, как всегда прощал, и как будешь прощать дальше. А он будет похмельный, разбитый и несчастный, будет обещать тебе всё на свете. - Я тоже буду похмельный и больной. И я не прощу его. Не прощу, хватит с меня. Букашечка только посмеивается. Чихун сидит так, огромный и нелепый, бестолковый, как щенок ньюфаундленда, и хорошо бы ему просто уснуть, а не думать о всяком. Не вспоминать, например, не вспоминать, как этот ужасный человек совсем вот недавно, вчера, угарно пьяный, красивый и такой свободный… Чихун всегда взахлёб любовался свободой внутри Чихо, огромной и немного истеричной свободой, которая, кажется, была, есть и будет единственной настоящей его любовью. И ничего с этим не поделаешь, и не тягаться какому-то там человеческому ребёнку с такой силищей, с такой любовищей. Остаётся только смириться, только у Чихуна как-то не получается. Вчера У Чихо, угарно пьяный, красивый и такой свободный, упивающийся собой, своим талантом и своей славой, уже не в первый, не в пятый, не в десятый, и, что самое ужасное, не в последний раз, посоветовал Пё Чихуну пройти нафиг, и не мешать веселиться с вот этой вот девулей, а ведь на очереди ещё та, и вон та. Ничего нового. Уже, по идее, должно бы стать скучно. Только, почему-то, Чихуну не скучно, а, раз от раза, больно. Больно ужасно, и порвать со всем этим сил не находится. И не найдётся, это Букаха всякий раз говорит, а Чихун ей верит. Кому-то же надо верить. Хоть кому-то, кто не обманывает. Не обманывает ещё и Кён, и он такой хороший, как настоящий старший брат, но у него-то в жизни всё куда лучше, его судьба его сердце хорошему человеку отдала, и Чихуну неловко на него взваливать свои больки. Чихо тоже хороший. Чихо очень хороший, он самый лучший в целом мире, и никто, кроме него, Чихунового сердца не достоин. Просто он… свободный. Это как ветер – как ни старайся, ни приручишь. Чихо же не какой-нибудь там Лисёнок, да и Чихун мало тянет на принца. Тем более, на маленького, даже смешно. Вот Кён говорит, и Букашенька тоже, а Чихуну всё равно каждый раз страшно, что в этот раз не придёт, мордой горячей в колени не ткнётся, не засыплет бесполезными своими клятвами. Чихун от этих мыслей впадает в панику, потому что совсем не понятно, что тогда. Как тогда. Тогда уж и Букаха не спасёт. Чихун пьяный-пьяный, но ему никак не уснуть, он сидит у своей кровати, прислонившись к ней спиной, и соседняя кровать пахнет Чихо, точнее, обе их кровати пахнут ими обоими, но Чихо больше, потому что сам Чихо больше, он заполняет собой всё, совсем не оставляя воздуха, чтобы дышать. Чихун сидит на полу, обняв Букаху, и напряжённо нервно ждёт, а потом так же нервно и чутко задрёмывает. Чихо приходит под утро, абсолютно трезвый, весь словно состоящий из табачного запаха, очень тяжёлый, как скала. Он садится напротив, осторожно забирает Букаху, которую терпеть не может, хотя и любит в глубине души, и просто вздыхает. - Зубы бы почистил, - бурчит Чихун, он всегда ворчит о всяких там мелочах, когда совсем плохо, когда он не знает, чего ждать. – Табачная фабрика. Чихо непонятно выдыхает, кажется, обижается, встаёт и уходит. Чихун, конечно, пугается очень, и весь мир для него покрывается льдом, но Чихо возвращается и от него пахнет мятной зубной пастой и молочным мылом для рук. - Детка?.. Если честно, всякий раз возвращаясь, Чихо ждёт чего-то вроде «нет, не детка больше», и от этого ожидания очень страшно. Всякий раз он спрашивает «детка?», и это обозначает «можно мне поговорить, можно мне попытаться оправдаться?». И всякий раз, неизменно, Чихун отвечает одно и то же. - Да? - Я люблю тебя, - говорит Чихо, и сам кривится от своих слов, до того мерзко и пусто это зучит. Чихун тихо хмыкает на это, не зная, как реагировать. - Чихо. - Да? - Чихохо. Чихо молчит, только садится близко-близко, и обнимает, осторожно, ласково. - От тебя пахнет спиртным. - Я выпил одиннадцать бутылок соджу, чуть не помер, но Кён привёл меня домой. Мысленно Чихо почти рыдает от благодарности к лучшему другу. Одиннадцать, подумать только, это же безумие. Чихо осторожно берёт большие, мягкие, холёные ладони Чихуна в свои, и тычется в них лицом, горячим лицом тычется, и вот так замирает. Это похоже на исповедь. Чихун осторожно отбирает одну руку, и кладёт Чихо на затылок. -Ладно, ладно, Чихо, будет. – Чихун повторяет это много-много раз, и треплет по волосам. – Мы всё это уже проходили тысячу раз. Просто обними меня, пожалуйста. Больше ничего не надо. Чихо это даётся не так-то и просто, он привык к драме и к красивому самобичеванию, а тут надо просто сократить оба действия чуть утомившего спектакля, и перейти к «афтапати». Чихо выдыхает несколько раз, а потом встаёт, тянет за руки к себе, ложится поперёк двух кроватей и обнимает изо всех сил. Больно, до хруста, до жара обнимает, и молчит. Долго молчит, до того, как в комнате начинает светлеть, и Чихун думает, что мало когда был вот так счастлив, как теперь. - Я больше никогда, - говорит Чихо тихо, очень серьёзно, - я больше никогда, Чихун. Чихун молчит, не говорит ничего, только тычется носом куда-то под ухо любимому хёну, и засыпает, наконец. А Чихо… Чихо не спит ни секунды, гладит по волосам, гладит по волосам, гладит по волосам. И он больше никогда, совершенно честно, никогда, ни разу. OWARI