Однажды в Архангельске

      Небо сегодня какое-то серое и тяжелое. Нависает, как будто грозясь раздавить деревья и дома, и где-то далеко за городом бродят неприкаянно тучи цвета пролитых чернил, ворчит гром. Какое-то тягостное ожидание повисло над Архангельском, а уж пациентам городской больницы и вовсе не хочется думать ни о чем хорошем. И тем более нечему радоваться одному из пациентов, лежащему у окна. Судя по сложению, когда-то он был высок, широкоплеч и мог похвастаться завидным здоровьем, силой и выносливостью, теперь же от него остался только обтянутый кожей скелет. Человек угрюмо смотрел в потолок, думая о чем-то своем, и старался не замечать, что тело под одеялом стало каким-то неправильно коротким и чуть ниже колен ничего больше нет. На лице, некогда обмороженном, до сих пор еще сохранилось несколько старых шрамов, глаза смотрели с нечеловеческой усталостью и болью.       А ведь когда-то он был хорош собой, и даже до сих пор сестры милосердия пытались как-то привлечь его внимание и тихонько перешептывались: кто же он все-таки такой? И почему его уже столько времени держат в больнице? Ведь даже не дворянин, по всему видно, и не миллионер какой-нибудь. А кто же? И что с ним случилось? И почему его никто не забирает, а деньги за его содержание исправно поступают?..       Впрочем, в тот день должны были разъясниться многие вопросы, потому что к таинственному пациенту впервые пришел посетитель. Высокий, приятной наружности господин в легком, по последней моде сшитом щеголеватом пальто и шляпе. Светлые волосы с проседью, аккуратная бородка, интеллигентный вид — внешность у этого человека была самая располагающая. Больной сначала аж приподнялся на локтях навстречу ему, а потом бессильно осел обратно на кровать и демонстративно повернулся спиной.       — Иван Михайлович, что же вы так? — изысканно-вежливо, даже почти приторно поинтересовался вошедший. — Разве так встречают родственника своего командира?       — Скажите спасибо, что я встать не могу, а то показал бы, как таких родственничков встречать положено, — прошипел больной. — Или мне напомнить, как вы нас прямым рейсом на тот свет отправляли? Вам напомнить, какие именно припасы вы нам подсунули? Ванька… Капитан же просил просто принять уже заказанные припасы. Всё. Просто проследить за погрузкой! Всё же готово было! И поставщики надежные подобраны, и качество товара проверено, и договоры подписаны! Всё, что надо было сделать — принять товар и заплатить деньги! А вы что сделали? Да как бедного Ивана Львовича кондратий не хватил, когда проверять начал, — не знаю! И после этого врать в письмах, заверять в своей невиновности, да ещё и сюда прийти… У вас вообще хоть какие-то представления о стыде и совести есть? — Иван Михайлович прошипел это с ненавистью и добавил: — Да когда мы умирали там, за Полярным кругом, мы все мечтали только об одном — увидеть вас, чтобы плюнуть в морду! Ох, если б только встать! Своими руками бы удушил! За всех ребят, которые за Иваном Львовичем пошли. За «Святую Марию». Если б только проклятия на самом деле работали…       — А ну замолкни! — так же тихо и с не меньшей ненавистью отозвался вошедший. — Ишь, разговорчивый какой нашелся! Совсем вас братец распустил! Говорил я ему, чтобы не якшался с такими, не позорил семью! Да разве этот осёл послушает? Так вот, слушай! Я не знаю, сколько там ваших вернулось, но это уже не имеет ни малейшего значения. Потому что если только хоть один из вас пикнет про то, что ты сейчас мне высказал — и вдовушке твоего обожаемого капитана придётся очень плохо. А она живет в моем доме, так что добраться до неё мне будет просто. И ребёнок — ты же не хочешь, чтобы эта сопливая девчонка пострадала? Ну, что бледнеешь? Думаешь, не смогу? А ты попробуй, проверь. Война идет, трупами никого не удивишь. Да и оказаться за чертой, стать нищенкой тоже не больно-то приятно, как полагаешь? Для барышни-то, не знающей, что такое нужда? Что молчишь? Сказать нечего?       — Вы не посмеете, Николай Антонович! Потому что Иван вернётся, и…       — Да не вернётся твой Иван! Нашли вашу посудину у побережья Чукотки! Одни трупы на борту, а Иван твой, похоже, последним помер. От голода. После цинги осложнение пошло, руки-ноги отказали, вот и помер. А знаешь, почему? Да потому, что когда вышла из ледяного плена ваша скорлупка, на ней уже людей не было. Всё было — кроме людей. И некому оказалось паруса поставить и плыть к людям. Некому. Вот ты такой справедливый, полный праведного гнева. А сам же дезертировал и обрек свою обожаемую команду на медленную и мучительную смерть. Сам, своими руками подтолкнул их на край гибели — и меня ещё в чём-то обвиняешь?! Молчи и не вздумай никому рассказывать! А то я ведь тоже могу многое рассказать…       Посетитель развернулся так резко, что полы пальто взметнулись, хлестнув Ивана по руке, и вышел из палаты. Однако тяжелое предгрозовое ожидание беды никуда не делось. Скорее, наоборот. Больной с трудом перевернулся на другой бок, закрыл глаза и тоскливо прошептал одними губами: «Ванька… что же я наделал… Зачем?». В ушах вновь и вновь звучали страшные подробности гибели капитана и его команды. Название корабля, нашедшего обломки «Святой Марии», и дата страшной находки, кто где лежал и от чего умер, какие-то мелочи, на которые не вдруг обратишь внимание — что висело на стене в каюте, кто во что был одет, что лежало на столе… Так не придумывают, так говорят, если действительно видели… Это не может быть правдой! И для лжи — это слишком… Боже, как больно…       Прошло несколько дней. Врачи, наблюдавшие за Иваном Михайловичем, стали замечать, что совсем недавно уверенно шедший на поправку упрямый пациент начал сдавать, словно жить ему расхотелось. Началась горячка, он бредил и все требовал узнать о какой-то экспедиции, звал кого-то, умолял… Потом ему стало получше, но он все равно казался каким-то неживым. Особенно после того, как некий доброхот из пациентов назвал ему вошедший в гавань корабль, нашедший останки какой-то экспедиции. Тут больной окончательно затосковал, и казалось, не то что о поправке — о том, чтобы он перестал угасать на глазах, остается только мечтать.       Но однажды в его палату снова постучали. Второй посетитель был очень похож на первого, но было и серьезное отличие. И дело не в том, что благообразный господин, приходивший к больному, был лет на десять старше второго, еще сравнительно молодого человека. Если первый посетитель был просто интеллигентной наружности, то второй поражал каким-то идущим от него ощущением благородства, надежности и уверенности. Было в нем что-то такое, из-за чего ему хотелось верить и сомнений в том, стоит ли пускать его к больному, не возникало. Уж слишком заметно было волнение в его голосе, слишком тревожно смотрел он на сестру милосердия и слишком уж заметной стала радость от того, что пациент по имени Иван Михайлович Климов здесь действительно есть. Так не притворяются, решила дежурная сестра и позволила подождать врача в коридоре.       Время до прихода врача казалось вечностью, и посетитель сначала походил по коридору, потом присел на скамейку. Сестра, недавняя выпускница института благородных девиц, сочувственно вздохнула, сказала тихонько:       — Да вы не волнуйтесь так, доктор скоро придет. Кто он вам, наш беспокойный больной?       Но посетитель ее как будто не слышал. Он вообще, казалось, не видел ни больничного коридора, ни самой девушки — а вместо этого видел что-то далекое и явно страшное. Впрочем, почему как будто?.. Иван Львович Татаринов действительно видел сейчас не коридор и не больницу, а тесный кубрик промерзшей от шпангоутов до верхушек мачт «Святой Марии». Видел себя, закутанного во все теплое, что было, и своего верного штурмана, подающего чашку с горячей — пока еще горячей — мешаниной на хвое, заменяющей чай.       — Львович, давай ещё глоточек. Надо, понимаешь? Ты должен поправиться, слышишь?       — Да слышу, Михалыч, слышу, — он пьет, и жестяная кружка стучит о зубы. Дрожат руки, из-за проклятой слабости на ноги не встать.       — Как там ребята, справляются? Ты определил, где мы?       — Определил. Дрейфуем помаленьку, сегодня двадцать километров прошли. Но ты же понимаешь, Вань, это капля в море. Пока дойдем, ничего не останется. Ни припасов, ни дров, ни сил. Надо что-то делать…       — Надо… Я дурак. Знал ведь, что Николаю нельзя, никак нельзя поручать хоть что-то важное! Знал, помнил, сам же вас предупреждал — и что же? Теперь вот все расплачиваемся. А ребята-то чем провинились? Им-то за что погибать? Будь у нас хоть припасы нормальные, что заказано было, а не то, что получили в результате…       — Да оба виноваты. Ты ж вон Никанорыча просил принять тот груз, меня просил — а всем некогда. Что ж нам, разорваться было? У тебя с командой, у меня — с ремонтом, у Никанорыча — по врачебной части дел было выше мачты! Не вини себя. Кто ж знал-то, что этот, не к ночи будь помянут, родственничек такое учудит! Да и что теперь исправишь? Что сделано — не воротишь… Пей давай!       — Да пью я… Знаешь, какая гадость это твое противоцинготное? — капитан улыбался, но в глазах была такая тоска, что штурман поежился. А голос оставался нарочито-бодрым: — Слушай, Вань, помнится, ты собирался вести ребят на берег. Все еще настаиваешь?       — Настаиваю. Так больше шансов, что хоть кто-то доберется. У вас еды останется побольше, бунт не начнется, эпидемию предотвратим… Да все уже говорено-переговорено десять раз. Опять отговаривать будешь?       — Да нет. Наоборот. Идите. Только… Вань, огромная просьба. Я тебе письмо передам. Для Маши. Найди её и отдай лично в руки. И на словах… скажи, что я её очень любил. И что просил… нет, прошу её — не надо траура. Катерине отец нужен. Если найдёт достойного человека, пусть выходит замуж и будет счастлива. Только передай — я её умоляю, заклинаю — ради всего святого, пусть держится подальше… ты знаешь, от кого. Он будет ходить кругами, он будет настаивать, будет лгать. Мне ли не знать, братец умеет быть убедительным. Меня он все-таки облапошил и все-таки на тот свет отправил. Не отмахивайся, Вань, тебе ли не знать, что мы почти обречены? Спасти может только чудо, а чудес… Их не бывает, дружище. Не бывает — и всё. А ты дойдёшь. Если кто-нибудь и может дойти, то это ты. Вот и иди. Забирай мальчишек и уходите. Ну, что смотришь? Забирай. В этом пакете приказ о вашем уходе. Подпись, печать — все официально. Вас не в чем будет обвинять, а мне… мне уже все равно. Ну что ты смотришь-то так, Ванька? Я не сошел с ума. Не брежу. Бери бумаги — и уходи. Прощай…       Наутро капитан Татаринов все-таки сумел подняться, чтобы произнести прощальную речь. Он стоял и ждал, пока нарты с уходящими членами команды не скроются за торосами, и только тогда позволил себе упасть. Ноги не держали, в голове было пусто, гулко и тошно. Нестерпимо тошно. Он знал, что прощается с половиной команды навсегда, вернее — не позволял себе в этом усомниться. Это единственный шанс спасти хотя бы уходящих. Тех, кто остается, не спасет уже ничто…       А три дня спустя вахтенный — на вмерзшей во льды «Святой Марии» все равно продолжали стоять вахты — разбудил всех отчаянным криком, похожим на бред, на сон, на сбывшуюся мечту. На горизонте показался… нет, не берег. И не открытое море. Корабль! Настоящий, уверенно пробивающийся к ним корабль! Они были спасены! Вот только тех, кто ушел, то судно все равно бы уже не догнало, потому что торосы преграждали путь туда, куда они ушли, и капитан приказал, чтобы не губить корабль, пробиваться назад, к открытому морю. Да, их никто не искал, но все-таки экспедицию «Святой Марии» нашли! И капитан, и его экипаж вернулись. Вернулись буквально несколько дней назад и только вчера пришли каждый к себе домой…       И снова Иван Львович тяжело вздохнул. Не принесло ему возвращение домой ни облегчения, ни счастья. Вот ведь как получается — приезжаешь, а дом заколочен и пуст. И жену к себе перевез тот, кто спал и видел, как бы отправить его в экспедицию на тот свет. И соседи смотрели, как на привидение, а потом и вовсе появились представители власти, начали обвинять… Голова кругом идет, он слишком сильно отстал от жизни там, в снегах Арктики.       И самое страшное — та половина команды. Куда они делись? Почему ни сами не вернулись, ни письма так и не дошли до адресата? Эх, Ванька, Ванька, что же случилось-то, пока я зимовал там, во льдах, а потом — пока мотало наш корабль по всем морям? Шутка ли — идти с Камчатки в Петербург в обход Африки? Конечно, случиться, пока они были в пути, могло многое. Впрочем, самого страшного не произошло. Они хотя бы живы — и Маша, и Катюша, и Нина Капитоновна. А теперь оказалось, что и штурман все-таки дошел до берега. Ванька, Ванька, что же тогда произошло? Почему не дошли письма? Где ребята? Никто, кроме тебя, ответить не сможет. А ты… Что же с тобой-то произошло, дружище?       Иван Львович вспомнил, где он и что здесь делает, когда услышал странно-гулкий звук шагов. По пустому коридору к нему быстрым и уверенным шагом приближался еще сравнительно молодой, темноволосый врач. Он протянул руку и коротко представился:       — Павлов Иван Иванович, лечащий врач штурмана Климова. Это вы хотели видеть моего пациента?       Ну, вот и все. Еще пара минут — и вопросов станет значительно меньше.