Одуванчики

Дышать на Китовом Острове было во много раз легче, нежели когда они с Киллуа еще оставались в пределах душного города, большую часть дня полностью тонувшего в желтоватом от поднимаемой колесами автомобилей пыли мареве. Каждая лишняя секунда нахождения вне уютных номеров, кондиционеры в которых, всегда исправно работая, помогали хоть немного охладиться, грозила обернуться тепловым ударом. А то и хуже — дожидаясь выздоровления, Гон нередко по телевизору слышал в новостях о том, как плачевно аномальная жара сказывалась на здоровье горожан. И невольно удивлялся: подумать только, что за странная погода царила на большой земле. На Китовом острове в конце весны часто шли затяжные дожди, отчего воздух был прохладнее, свежее, дышать им было одно удовольствие. И Гону сложно было поверить, что еще совсем недавно они с Киллуа, запыхавшиеся и мокрые, как после долгого бега, врывались в ближайшую комнату и в изнеможении падали на кровать. А иногда и вовсе — скинув обувь, на мягкий пушистый ковер, приятно щекочущий длинным ворсом горячие щеки. Гону в такие моменты всегда хотелось лежать неподвижно, перестав шевелиться совсем, а заодно и дышать. Только так можно было хоть на немного забыть о еще больше прилипшей к телу одежде, противно влажной, остывшей гораздо быстрее него самого. О том, чтобы собрать в кулак силы и раздеться, и речи не шло. Точно также тяжело было даже просто раскрыть рот и предложить дойти до ванной комнаты — язык казался слишком большим, распухшим и неповоротливым. И Гон так и оставался лежать ничком, но изредка, совсем не специально, напрягал слух, улавливая сопение увалившегося неподалеку Киллуа, такого же расслабленного, разморенного приятной прохладой. Гон слушал его до тех пор, пока не начинал проваливаться в дрему, наполненную мягкостью и треском, точь-в-точь шум лопастей вентилятора где-то над головой. В обратный путь они отправились глубокой ночью, толком не успев насладиться редкими минутами городской тишины и манящим блеском ярких неоновых вывесок. И вскоре наконец-то ступили ногами на землю Китового острова, такого же гостеприимного и ласкового, каким его запомнил Гон, но каким его еще предстояло увидеть Киллуа. — Я бы хотел, — сказал тогда Гон, пока они еще поднимались вверх по склону, ведущему к дому тетушки Мито, — чтобы он стал и твоим домом. Хотя бы на чуть-чуть. Его слова прозвучали слишком нагло, слишком многообещающе, и Гон, только сообразив, какую совершил ошибку, не решился продолжить. Просто ускорил шаг и всю оставшуюся часть пути мучил себя вопросом: почему же Киллуа не осадил его, как бывало уже не раз и не два, почему промолчал, не сказав ничего в знак возражения. И почему он, Гон, не додумался остановиться и взглянуть ему в лицо. Может, тогда стало бы яснее, понятнее, что у Киллуа на уме. Или — что он вовсе и не против отказаться от того старого и мрачного дома на высокой горе, откуда Гону пришлось вызволять его, словно пленника из жуткого подземелья. Гон даже не мог толком понять, что сильнее злило его в уже, казалось бы, пройденной и совершенно забытой ситуации. То, как обошлись с Киллуа его же родные, или то, с какой легкостью или, скорее, равнодушием тот к этому отнесся. Раны Киллуа всегда затягивались слишком быстро, но Гону удалось застать те мгновения, когда его спина еще напоминала тонкую, неровно сплетенную сетку, когда пальцы так и сводило желанием обвести каждый шрам — тетушка Мито всегда говорила, что от прикосновений кого-то любящего любая, даже очень сильно кровоточащая царапина будет болеть меньше. Но Гон не знал, было ли на тот момент больно Киллуа, может быть, он уже давно и смирился с ролью вынужденного пленника. По крайней мере, со статусом гостя свыкнуться ему было гораздо сложнее. И Гон, словно кожей чувствуя неловкость Киллуа перед тетушкой, решил долго дома не останавливаться. Тогда он уже твердо знал, что должен хоть немного развлечь Киллуа перед поездкой в Йоркшин. А пообщаться с тетушкой всегда можно будет найти повод. Они оставили в прихожей все вещи, даже удочку, с которой Гон никогда охотно бы не расстался. Но он сам посудил, что сейчас она будет только мешаться — да и зачем, если в пределах родного острова, Гон знает места, где рыба сама будет плыть в руки, только и успей вовремя сжать пальцы. Гон и Киллуа этому обязательно научит, но потом, да, как-нибудь потом, когда представится свободная минутка. Они неслись сквозь лес, не боясь шуметь и спугивать своими голосами дремавших на ветвях птиц — помнится, на экзамене на хантера лес их окружал практически такой же, но гораздо более опасный, темный, пугающий и даже совсем не из-за обитающих в нем зверей. Навряд ли после выпавших им испытаний, с которыми и не все взрослые-то справились, кто-то из них будет всерьез бояться притаившегося за деревом хищника.  — Эй, взгляни, Киллуа, — голос Гона дрожал так сильно, что он нервно сглотнул, прежде чем продолжить. А затем, медленно поманил к себе одной рукой. — Именно здесь я поймал Хозяина. Он был во-о-о-от такой! Даже больше, чем мы оба вместе взятые, представляешь? Киллуа присел на корточки, настороженно всматриваясь в темную мутную воду, как будто ожидая, что и сейчас, пока они с Гоном спокойно беседуют на небольшом клочке когда-то раскидистого берега, что-то также внимательно слушает их, запоминает, выслеживая, готовое в любой момент броситься и схватить, стиснуть широкими челюстями и уволочь к себе на самое дно, которого наверняка достигали только камни и крохотные кусочки почвы, смываемые редкими волнами. Помнится, когда Гон еще только грезил мечтами о том, что принесет тетушке Мито Хозяина и с гордостью отправится на экзамен, она сама, словно зная, что Гон все равно поступит по-своему, обронила всего одну фразу: — Только нырять не пытайся, ладно? То, что попало к Хозяину, обратно вернуть уже не получится. Хозяина уже давно не было в этих водах, но страх обронить в них что-то важное и больше никогда не увидеть возобладал над Гоном. Он как наяву представил, как осела бы под сидящим на самом краю Киллуа земля, как он, даже не успев бы вскрикнуть, оказался бы внизу. И как сомкнулись бы над ним жадные, как будто голодные волны. Картинка встала перед глазами настолько явственно, что Гона передернуло до самых кончиков пальцев. И тут же — пробежалось липкими мурашками вдоль спины. Он и так совсем недавно едва не потерял Киллуа, едва не проиграл, да и кому, потомственным убийцам, историям о которых он и не верил-то до самого конца. Пока своими собственными глазами не убедился, насколько реально порой бывает опасность. Гон бы никогда не простил себе подобное, как и не простил то, что не был с Киллуа рядом в тот момент, когда в нем действительно очень сильно нуждались. Но сейчас-то! Сейчас-то Гон может сделать что-то! Он резко двинулся вперед, ухватил все еще сидящего Киллуа под руку, крепко сжав худой локоть. И словно совсем не замечая удивленного взгляда и возгласа, быстро ринулся через кусты, потянув Киллуа за собой так резко, точно их кто-то преследовал и сейчас вот-вот был готов настичь. Гон не замечал ничего вокруг, спускался по склону, все быстрее и быстрее перебирая ногами. И отчего-то совсем не удивился, когда стопа скользнула по влажной, размытой почве — а ведь тетушка же говорила ему, что до их приезда несколько дней шли проливные дожди, — а налетевший сзади Киллуа только сдавленно охнул, следом теряя равновесие. Они покатились вниз, сбивая собой колкие ветки кустарников, больно врезающиеся в голую кожу на руках и ногах. Сердце оглушающе билось в ушах, и Гон, зажмурив глаза, чтобы в них не попали мелькавшие вокруг комья грязи, еще больше вжал в себя Киллуа, обхватив его обеими руками поперек так крепко, будто тот был готов в любую минуту выскользнуть из объятий. Он не сразу понял, когда мир вокруг перестал вращаться и замер. В нос ударила сладость, а Киллуа под ним тихо застонал, не от боли, просто выпуская напряжение, а затем — больно ткнул под ребра. — И что это по-твоему было? Гон распахнул глаза, не сразу понимая, почему все вокруг резко смазалось до зеленого и желтого. А потом, проморгавшись, наконец заметил пышные соцветья одуванчиков, примятые весом их тел. Вся поляна, на которой они с Киллуа оказались, была покрыта ими, словно большими ярко-желтыми монетками, рассыпавшимися из неловкой руки. Но некоторые цветы уже успели сложить свои лепестки, обзаведясь пушистыми белыми шапками, гораздо более заметными на ярком желтом ковре. Такими же ослепительно светлыми казались сейчас волосы Киллуа, пусть даже припорошенные пылью от падения, пусть даже с крошечными листочками между прядей. Гон знал, что ветер может приподнять их также легко, как белые семена-самолетики, готовые разлететься от любого едва ощутимого шороха, куда только хватит глазу. Сам не понимая толком, что им движет, Гон поднял руку, мягко коснулся растрепавшихся прядей, отводя ладонью с взмокшего лба. Да так и замер, смутившись собственного жеста, смутившись взгляда Киллуа, яростного, возмущенного. Но щеки его залила краска намного быстрее, чем тепло поднялось к лицу самого Гона и растеклось волной жара. Так бывало неоднократно, как когда они еще в отведенной комнате на Небесной Арене катались по полу, дразня друг друга такой нелепой борьбой. И ведь поначалу никто из них даже и подумать не мог, что такого странного может быть в, казалось бы, самой обычной детской возне. Но Гон замечал, с каждым разом касаться друг друга таким образом было все сложнее, совсем не неприятно, но вместе с тем как-то волнующе. Киллуа был его другом, лучшим, какого вообще можно было придумать. Но избавиться от ощущения, что сейчас они оба будто бродят по какой-то грани, балансируя меж неизвестностью нового и привычными уже близкими отношениями, Гон так и не мог. А потому, сгорая от смущения, каждый раз порывался запереться в ванной первым, включив посильнее воду и надеясь, что оставшийся снаружи Киллуа не услышит и не поймет, отчего дыхание у Гона настолько загнанное, сбитое, слишком громкое. Как же сильно Гону хотелось бы верить в это! Киллуа снова дернулся под ним, зашевелился, пытаясь скинуть с себя Гона, замершего, отяжелевшего от собственных дурных мыслей. А потом — резко дернул вбок за руку, катнулся следом и, полностью подмяв под себя, умостился сверху. Одуванчики качнулись, щекотно пройдясь по лицу Гона, рассыпали пыльцу на нос и щеки, до сих пор пылающие жаром, как если бы по ним прямыми лучами прошлось солнце. А Киллуа склонился еще ниже к его лицу, довольно и нагло щурясь. — Ну что такое, — в его голосе, все еще неровном от частого дыхания, как никогда ощутимо чувствовалось разочарование. — В чем дело, Гон, ты даже не сопротивлялся! Ну что это за борьба, где ты заранее знаешь, что выиграешь! Гон был бы рад ответить, сказать хоть что-то, чтобы прервать напряженное молчание. Но, приоткрыв рот, так и замер, стыдливо поняв, что только сейчас, оказавшись сверху, Киллуа наверняка почувствовал, насколько горячо Гону не только лицом, щеками и губами, раскрасневшимися, потрескавшимися до болезненного жжения, которое сложно унять даже слюной. И как напряжено все сейчас там, внизу, в том самом месте, к которому Киллуа так тесно прижался бедрами, чтобы крепче обхватить коленями бока Гона, не давая никаких возможностей вырваться. Да, конечно же, он понял, иначе бы и не умолк сам так, толком не завершив начатую фразу, от которой в итоге остались одни невнятные звуки. И не залился бы краской еще сильнее прежнего, когда шевельнувшись, Гон невольно еще сильнее подался тазом навстречу. Киллуа не стал ничего говорить, даже когда Гон поднял руку, медленно, осторожно, точно боясь спугнуть зверька, за которым ходил долгое-долгое время, давая время привыкнуть к себе. Во рту пересохло, горло отозвалось тупой болью, и Гон сглотнул скопившуюся слюну. Пальцы на весу нервно подрагивали. Он приподнялся, коснувшись Киллуа и мягко потянув на себя, еще ниже, так, что тот сам подался навстречу, упираясь согнутыми руками в высокую траву по обе стороны от головы Гона. Глаза Киллуа поблескивали интересом и чем-то еще, настолько волнующим и жарким, что страх, крошечным семечком зародившийся в груди Гона, мгновенно растаял. Трогать дальше захотелось только сильнее. Набравшись храбрости для продолжения, Гон повел еще ниже, скользнул прямо под задравшуюся ткань длинной майки, нагло огладил живот, покатал пальцами маленькие напряженные соски, отчего грудь Киллуа дрогнула — он всхлипнул и тут же поджал губы, задышав часто-часто, но не смея возражать или сопротивляться. Такая вседозволенность мгновенно опьянила. Возможностей для таких прикосновений, изучающих и медленных, у них никогда не было слишком много. А упустить эту Гону никак не хотелось: хотелось быть неспешным, хотелось слушать и наблюдать, смотреть, как жмурится Киллуа, как дрожат на его щеках тени от ресниц. И как часто он облизывает губы, смотря Гону прямо в лицо, упрямо не отводя взгляд в сторону. Киллуа был точно таким же, как и он сам, понял Гон, едва спустив ладонь Киллуа на пах. Шорты Киллуа одолжил у него, свои после стирки мокрой тряпкой все еще болтались на бельевой веревке, а ждать так много времени совершенно не хотелось. Они были чуть велики ему, сидели не так тесно, как на Гоне, и, может быть, именно поэтому Гон сразу и не заметил, как сильно возбудился Киллуа от одного только нахождения рядом. Киллуа слабо охнул под его ладонью, толкнулся навстречу, невольно снова проехавшись по члену Гона так чувственно, что стало тяжело держать голос. Гон привлек Киллуа к себе, заставив практически улечься сверху, ткнулся губами и носом в волосы прямо над ухом, а затем, влажно обведя языком раковину, горячо шепнул: — Я давно уже хотел, понимаешь? Прижавшийся к его плечу Киллуа жалобно застонал — Гон ни на секунду не прекращал трогать его между ног. Быстро справился с верхними пуговицами, рванул вниз язычок молнии, одной рукой стягивая повисшие на бедрах Киллуа шорты вместе с бельем, и невольно сглотнул от восторга, от того, каким влажным и нежным наощупь оказался член Киллуа. Совершенно таким, каким его представлял себе Гон, каждый раз запираясь, чтобы снять напряжение, чтобы избавиться от желания узнать все воочию. Может быть, он и сейчас грезит, хотя нет, разве могут быть настолько приятные, настолько прекрасные сны? Гон совсем не понял, когда именно Киллуа качнулся в сторону, сполз на примятые цветы, улегся на бок, потянув Гона за собой следом. И улыбнувшись, смущенно и коротко, сам коснулся рукой натянутой до боли ширинки. — Я сам… хотел, — хрипло признался он, нервно дернув уголками влажных губ. А затем — мягко прижался ими ко рту Гона. Одуванчики колыхнулись над их головами, и весь мир поплыл, смазался, как когда они, сбившись с ног, неслись вниз по склону из-за одной единственной допущенной Гоном ошибки. Но если только из-за нее сейчас все это и происходило, то Гон не мог, не имел никакого права жалеть. Он застонал Киллуа в рот, вжался в него так крепко, так тесно, чтобы никогда уже не забыть и эту обманчивую слабость, и жадные, невероятно вкусные губы, и чуткие пальцы, уже спустившие с него трусы и теперь нежно потирающие чуть стертыми подушечками влажную головку. Он послушно подался навстречу, позволяя Киллуа ласкать их прижатые друг к другу члены, мягко скользить пальцами, размазывая выступившую смазку. А затем, не выдержав, накрыл его ладонь своей, делая хватку еще плотнее и намного приятнее. Киллуа затрепетал под его прикосновениями. Его губы снова дрогнули, чуть приоткрывшись, сложились в улыбку, которую Гон не преминул сцеловать как можно скорее. И снова, быть может, даже слишком громко застонал, толкаясь бедрами в свою-чужую ли ладонь. Если все это и было сном, то Гону совершенно не хотелось просыпаться. Они еще долго лежали, не размыкая объятий, уж слишком хорошо, тепло и лениво ощущалось сейчас в собственном теле, наконец-то расслабленном, размякшем от долгожданной разрядки. Киллуа лежал, склонив голову на вытянутую руку Гона, и его волосы, сильно взъерошенные на макушке, приятно щекотали щеки и нос. — Никогда таких не видел, — от горячего дыхания Киллуа по коже рассыпались мурашки. Гон вздрогнул, выдернутый из дремы, заморгал непонимающе, дожидаясь хоть каких-то пояснений. Но Киллуа просто протянул руку куда-то вверх, прямо к голове самого Гона и дальше, так, что тому стали видны и тонкое запястье, и крошечная выпирающая косточка чуть ниже. А затем — в сладковатый от цветов воздух, все еще терпко пахнущий их семенем, добавилась горечь. — Цветы, — с улыбкой пояснил Киллуа, укладываясь обратно на нагретое место. — У нас такие не растут. И тут же принюхался к цветку крупного, только что сорванного одуванчика, еще не успевшего к заходу солнца плотно свернуть свои лепестки. На пальцах Киллуа от соприкосновения с плотным стеблем уже собрались белесые капли густого млечного сока. Как странно, невольно подумал Гон, легонько водя пальцами по боку и тоненькой пояснице озябшего, а потому тесно прижавшегося к нему Киллуа, как странно прожить всю жизнь, не зная, что где-то растут такие цветы, где-то трава зеленее и гуще, где-то и дышать — приятнее и легче. А ему-то самому подобное казалось такой обыденностью. Как здорово было бы, если б Киллуа и дальше оставался с ним. Если бы решил никогда не возвращаться домой, где его ждут, но на самом деле совершенно не рады. Не так рады, как был бы рад Гон каждой новой минуте, проведенной вместе. Он потянулся рукой к руке Киллуа, все еще держащей сорванный одуванчик, нежно скользнул горячими пальцами по запястью, обхватил, коротко погладив кожу прямо над мгновенно ускорившимся пульсом. И, поднеся к самому лицу, легко собрал языком растекшийся тонкими дорожками горький млечный сок. Гон обязательно спросит Киллуа об этом, обязательно предложит остаться с ним на как можно дольше. Но только не сейчас, немного позже, да хотя бы вечером, чтобы совсем уж не откладывать такой важный для них обоих разговор. Но на сердце все равно было тепло и спокойно. Что-то подсказывало Гону, что отказать ему Киллуа попросту не сможет.