Различные способы выражения собственных чувств

Уилсона уже начинает раздражать все это. Все — это то, что он чувствует по отношению к своему постоянному гостю, заклятому врагу и соседу по совместительству. Это адская смесь из абсолютно противоречивых эмоций, которая жжется изнутри похуже огня, и будь мужчина стереотипной американской девочкой-подростком, он бы непременно строчил обо всем, что творится на душе, в какой-нибудь маленький блог. Писал бы, что медленно, но верно сгорает от ненависти, гнева, отвращения, пренебрежения и чертовой симпатии. Проклятье. Уилсон первое время старается не показывать свои внутренние терзания по этому поводу, по-прежнему расставляет водяные ловушки, прячет в жухлой траве капканы — правда, ослабляет в них пружины и затупляет зубья, чтобы не травмировать и без того израненные ноги этого недоумка, а лишь напугать. Словом, прикладывает все усилия, дабы максимально облегчить существование парня. Вот только все это больше похоже на бессмысленную трату времени и нервов, ведь Джеймс, вваливаясь в его дом, тянет за собой тоненький шлейф цветочных девичьих духов, причем явно девичьих — не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы это понять. Мужчине даже невольно представляется их обладательница: невысокая, худая, с точеным смазливым личиком и сладким голосом — такая, какие, наверно, нравятся Джеймсу. Это все неимоверно бесит, нет, выводит из себя, заставляет сжимать кулаки до красных полумесяцев от ногтей на ладонях и скрипеть зубами так, что, наверно, на соседней улице слышно. И ведь чем можно таким заниматься, чтобы запах настолько въелся в чужую кожу и одежду? Воображение услужливо подкидывает самые откровенные сцены, годящиеся только для какой-нибудь третьесортной порнухи — потому что смотреть противно. Сплошное отвращение вызывает. Да. Отвращение. Именно так характеризует для себя Уилсон тяжелый свинцовый осадок, облепляющий легкие изнутри при одной лишь мысли о том, что этот назойливый мальчишка делит с кем-то постель. Нет, это не ревность. Не ревность. Ни за что. Со временем мужчина начинает сравнивать себя с полупустым чайником, который поставили на огонь и благополучно там забыли. А выкипающая вода — это методично истончающиеся нервы, и пусть между этими двумя вещами нет ничего общего, конец все равно обещает быть скоропостижным и одинаковым: взрыв. Именно поэтому старая идиотская поговорка «бьет — значит любит» через пару недель даже перестает казаться такой уж идиотской. И Уилсон бьет. Бьет сильно, безжалостно, в один раз даже практически ломает парню нос, а потом скомкано просит прощения, когда Джеймс цедит сквозь зубы отборные маты по поводу сложившейся ситуации, прижимая к задранному носу пакет с какими-то замороженными ягодами — скорее всего, с вишней. — Сейчас бы соседям, пришедшим в гости, носы разбивать, — выплевывает парень в ответ на извинения и поворачивает голову так, чтобы иметь возможность презрительно посмотреть на хозяина дома, отчего на диван падают несколько крупных капель крови. — Может, я к тебе на чай забежал. А мужчина молчит, потому что попросту не может сказать, что причина произошедшего вовсе не в том, что Джеймс вламывается в его дом — к этому он давно привык. Все дело в разъедающем изнутри чувстве, которое уже автоматически появляется, как только обонятельные рецепторы улавливают проклятый цветочный шлейф. И насилие — это как защитная реакция на все колкости Джеймса, на его пусть даже непреднамеренные издевательства. Мужчина не может по-другому показать, как ему тяжело переносить все это, как обрываются какие-то неведомые струны в душе, когда он открывает все окна и варит ненавистный кофе, чтобы выпроводить из дома запах женского парфюма, которым почему-то пахнет его сосед. Он пользуется своим физическим превосходством, как родитель нерадивого ребенка, пытающийся вбить в чадо свое недовольство его поведением. — Это я так любовь свою выражаю, — невпопад пытается отшутиться Уилсон, и парень издает нервный смешок. — Хреново у тебя выходит. Но ситуация меняется в корне, когда по всему дому начинают появляться абсолютно посторонние вещи. Валентинки. Причем не те пафосные глянцевые открытки, от которых ломятся полки в магазинах с самого начала февраля, а совершенно непримечательные и кое-где даже неуклюжие кусочки бумаги, вырезанные в форме сердечек. Собственноручно — это заметно по отсутствию симметрии и мелким зазубринкам на краях от явно затупившихся ножниц. И каждая из них, до единой, содержит в себе комплименты, выведенные аккуратным круглым почерком. Первое такое сердечко мужчина находит за флаконом пены для бритья, когда собирается сбрить трехдневную щетину, обосновавшуюся на его лице после ленивых выходных. Сначала Уилсон абсолютно не может понять, что это такое, и успевает посетовать на собственную память, думая, что забыл какую-нибудь важную записку в туалетном шкафчике, пока не присматривается к оформлению находки. Слегка отсыревшая и помятая красная бумажка навевает приятные воспоминания из молодости, когда подобными вещицами в феврале обменивались все влюбленные парочки. Мужчина улыбается собственным мыслям и, руководствуясь чем-то подсознательным, бегло смотрит на обратную сторону открытки. «Твои усы старомодные, но чертовски идут тебе». Тогда-то Уилсон впервые впадает в ступор. А валентинки с тех пор продолжают материализоваться в тех местах жилища, куда мужчина чаще всего заглядывает, причем без новой находки не проходит ни дня — и не лень же их делать. И все они до неприличия язвительные, пропитаны надменностью и насмешками, но все равно содержат долю искренности и заставляют кровь предательски приливать к щекам, а рассудок на секунду затуманиваться. Насколько же это в стиле Джеймса. Нет никаких сомнений, что это все — его рук дело. Парень, видимо, относится к этому серьезнее, чем к проникновению в подвал, потому что каким-то неведомым образом ухитряется оставаться незамеченным. Уилсон честно пытается следить за ним, тратит последние деньги на камеры видеонаблюдения, расставляет различные шумные ловушки, даже приобретает сигнализацию на одну из дверей, но все без толку: Джеймса в доме как будто и не бывало, а бумажные сердечки сыплются как из рога изобилия, и в один из дней мужчина всерьез задумывается показаться врачу. Открытки, найденные в шкафу, бесстыдно заявляют о неплохой физической форме адресата, в аптечке — о том, что тот довольно милый, когда спит под действием лошадиной дозы снотворного, а те, что скрываются за различными флакончиками на комоде — о, ирония, — хвалят одеколон Уилсона. — На кой черт ты тащишь этот мусор в мой дом? — шипит мужчина, когда, наконец, умудряется поймать Джеймса за руку — в прямом смысле — с поличным, а именно с сердечком, которое тот подкладывает в ящик со столовыми приборами. «Спасибо, что еще не отравил еду, которую я периодически ворую». Парень сначала удивленно смотрит на свое запястье, стиснутое чужими пальцами в скрипучих перчатках, а потом переводит взгляд на соседа и не удерживается от коварного смешка. — А это я так любовь свою выражаю, — ухмыляется он, слегка наклонившись, чтобы их лица были на одном уровне. Ублюдок. Но со временем желание убить Джеймса при первой же возможности за его выходки ослабевает, как и концентрация цветочных духов на его теле и одежде, поэтому через пару недель Уилсон все еще недовольно бормочет в свои «старомодные» усы что-то о назойливых неугомонных придурках, но складывает фигурные кусочки бумаги в ящик прикроватной тумбы — наигранно неаккуратно, с долей пренебрежения, но все же складывает. До поры до времени. Очередное сердечко, расположившееся с утра на соседней подушке, оказывается, наверно, самым большим, красивым и аккуратным. Ради этого экземпляра «тайный поклонник» не скупился даже на розовую голографическую бумагу в серебристый горошек, обклеив ею заднюю сторону своей открытки. Денег он не пожалел и на плотный картон, послуживший основой для маленького творения, и, похоже, на новые ножницы: края у валентинки ровные и гладкие, хоть в тончайший шелк заворачивай. Очередное сердечко, очевидно, является эдаким счастливым финалом во всей этой романтической комедии в двух действиях. Оно словно за своего создателя признается в любви, практически предлагает руку и сердце… И пахнет цветочным парфюмом. От досады мужчина готов рвать на себе волосы. Ну, или на Джеймсе — тут уже как карты лягут. И ни разу не успокаивают ни нахождение этой самой открытки в его собственном доме, как доказательства наличия каких-то чувств, кроме ненависти, у этого парня, ни старательно выведенные насыщенно-красной пастой слова: «Ради тебя я бы научился готовить китайскую лапшу». Нет никакой гарантии, что этот до отвращения идеальный кусочек картона не предназначался на самом деле той самой обладательнице сладких духов, которыми не стесняется впоследствии благоухать Джеймс, и не оказался в руках Уилсона по ошибке. В конце концов, на свете живет много любителей китайской кухни, и нет ничего необычного в том, что двух таких людей одновременно знает кто-то третий. И путает их поздравительные открытки. Мужчина нервно смеется своим мыслям и даже практически сочувствует цветочной девице, которой наверняка достанется какой-нибудь бесформенный обрезок бумаги, изрисованный издевательскими сердечками и все так же аккуратно подписанный ровным круглым почерком: «Я просто шутил все это время». Уилсон не верит ни в судьбу, ни в гороскопы, ни в прочую чушь, придуманную людьми ради самовнушения и оправдания собственных промахов, но почему-то конкретно в тот момент в его голове мечется мысль, что все это — рука судьбы, и если уж Джеймс перепутал адресатов своих валентинок, значит, так и надо. Ну, а если здесь не вмешивались высшие силы, то, в конце концов, каждый должен в полном объеме отвечать за свои ошибки. Сам виноват, раз такой невнимательный. Поэтому этим же вечером на крыльце Джеймса пестреет бордовое бумажное сердце в своей анатомической форме (и где сосед такое достал?), прибитое к влажным от дождя половицам кухонным ножом. Парень нервно хихикает, пока отдирает устрашающий подарок от древесины, и щурится, пытаясь разобрать закорючки, нацарапанные темными чернилами на приятной гладкой бумаге, которые, видимо, являются почерком соседа. «Заходи на чай. Нам есть о чем поговорить». До разговоров так и не доходит. Как, впрочем, и до чая. Зато следующим утром от Джеймса уже не несет тошнотворно-сладкими цветочными духами. Этот запах сменяется на терпковатый мускусный, которым парень никак не может насладиться: то и дело утыкается носом в свое плечо, обтянутое прохладной тканью чужой рубашки — потому что собственная одежда была закинута черт знает куда, — и глубоко вдыхает, прикрывая глаза и улыбаясь, как идиот. А после машинально тянется рукой к шее, накрывает ладонью бордовые пятна, гладит их пальцами и едва заметно морщится, когда касается округлых потемневших пунктиров. Парень тихо смеется, когда представляет, что было бы, если бы мужчина вдруг решил вломиться в его дом и увидел полупустой флакон женских цветочных духов, которые Джеймсу удалось отхватить на какой-то распродаже за бесценок. Вообще, сосед не слишком романтичен, особенно когда дело доходит до таких масштабов. Синяки, ссадины и следы от зубов еще долго придется прятать под кофтами с высоким горлом и длинными рукавами, скрывающими запястья. Да и в целом возникает необходимость ходить осторожнее, чтобы не ловить на себе странные взгляды окружающих и не кривиться от неприятных ощущений. Да, сосед неаккуратен, и это доставляет некоторые неудобства, но Джеймс на самом-то деле совсем не сердится — он знает всего одну простую, но очень важную вещь: Это он так любовь свою выражает.