Don't worry, bae

— Ты моё тепло,  — шепот куда-то в макушку и поцелуй за ушком. Улыбка набегает сразу, тянет потрескавшиеся губы в стороны и Юнги млеет. Сильные холодные руки обнимают через одеяло крепко, будто веревкой, которую продолжают затягивать всё туже. Так по-гуковски, что мурашки ползут по коже волнами. — Ох, Кукки, — сипение-полустон, — Кукки, легче, давай не сейчас, — хватка ослабевает, а старший чувствует как тяжелая тушка заваливается на него полностью, сдавливая грудную клетку. Чон выпутывает его лицо из одеял, сразу целуя веки. — Эй, детка, — младший разглаживает большими пальцами нахмурившиеся брови и целует в лоб, — тогда ты должен проснуться и покормить меня. — Не дури, еда оставалась с вечера. Я точно помню, — и черная макушка опять прячется в одеяло, — кофе ещё сделай, принеси как сделаешь. — Понял, детка. — Не меня принеси в кухню, а кофе мне сюда, — бубнит сверток одеял. — Вот же зануда. *** Разливая кофе из турки по кружкам, добавляя молоко, Чон задумывается обо всем случившемся в его размеренной жизни и может лишь усмехнуться. Его непрерывный боевик-ужастик как-то плавно разбавился романтикой, вплетаясь аккуратно, постепенно и так тонко, что в случае чего Чонгук останется с дырой в груди. Да и если бы он хотя бы этого искал или если бы соприкасался с радужными мыслями-мечтами, а так. В этом всем была ирония с самого начала его мыслей успокоить нервы в баре, обычном, не для развлекаловки, а для алкоголя и музыки. *** Агустина вытрепала ему все нервы на тот момент. Придя на место для слежения за целью как обычно и, обнаруживая труп этой самой цели с подписью «для кроличка», это всё просто заставило Гука желать ей смерти. Достала. Она издевалась и ускользала, они играли на пару и в конце только он оставался в дураках. Поэтому бар был неким выходом расслабиться на тот момент, но. Как бы было здорово, даже когда ты выведен полностью из себя и задолбан больше всех людей планеты, думать головой. Провести себе в голове осмысление той мысли, что людные места по типу баров — к новым знакомствам вообще-то. Так на минуточку. А если там можно встретить ещё и какого-то рэпера из андеграунда, то простите, но. Так вляпаться в человека и в его душу нужно уметь. Как только он зашел, хриплый голос огладил затылок и дал под дых. Он дошел до пустого столика на несгибаемых ногах, смотря пристально на выступающего парня. Он создавал странное ощущение: его хотелось уважать и в тоже время повести себя нагло, вызывающе. Что одно, что второе было совершенно не в характере Чона. Чужой голос скребся внутри, вскрывая что-то похожее на искренние чувства, запрятаные под коркой. Внутри отзывалось возвышенно-чистым, почти потерянным. Чонгук плевался ядом себе под нос, понимая, что слова этого парня-рэпера звучат так, как бы звучали все родительские слова, которые ему не довелось услышать. Все упреки и слова любви, сокрытые за собственной болью и поиском справедливости. Со столькими гранями и ступенями, с кучей несказанных, но услышанных смыслов, он почувствовал себя ребенком, обиженным и выбравшим не тот путь. Это было так… паршиво? *** Как долго он сидел в скорлупе и холоде, как долго смотрел только вперед и не заглядывал внутрь? И понять это из-за слов незнакомца? Какого-то парня из бара? Ему, убийце со стажем, который не сомневался никогда? Дико. Страшно. Чон не мог отвести взгляд от стены напротив даже когда этот самый кошмар закончил выступать и сел рядом с хриплым: — Не против? Занято тут всё. Вышло только кивнуть и выдавить: — Твое имя? — Шуга. — Прям так Шуга? — Прям так. Он тогда знатно напился. Запивал вдвое больше, чем планировал изначально. И смотрел только, изучал и приглядывался к Шуге, тот ел да и пил что-то явно другое, слабее. В итоге он ушел первым так и не назвавшись толком, кинув только: «ну бывай, Шуга. Я вляпался в твою искренность, кажется». *** Они ходили кругами долго, не считали себя не знакомыми, не друзьями. Гук понимал, что привязался, впервые вообще, привязался как к самым ценным вещам, что возил с собой из квартиры в квартиру. В животе не было бабочек, ничего не скреблось, возбуждение было душевное, не физическое, однако это точно была не дружба. Друзей не хочется залапать и зализать, если они кажутся мягонькими. Быть вдвоем совершенно не тактильными и жаловаться на всех любителей не соблюдать личное пространство в начале знакомства, а вскоре засыпая, уже по привычке чувствовать затылок на бедрах, пряди волос между пальцев и грубо-нежную руку на своем плече. Всё закручивалось водоворотом, Юнги ходил читать по барам и клубам не пряча укусов на бледных руках. Кук кусался собакой, довольной и игривой в приливах воодушевления и веселья, облизывал уши и щеки, но никогда не целовал. Они не опошляли и не любили до боли в сердце. Укусы на худых боках и ляжках были интимнее и весомее всего. Вместе было душевно. Чон любил сидеть и просто слушать частые размышления старшего, оглаживать глазами рельефы лица, приглядываться к неровностям шрамиков, прослеживать линии роста бровей и ресниц. Искать разное освещение и быть в восторге от упавших на лицо теней, касаться кончиками пальцев высоких скул и полукругов век. И на середине причитаний, успевшего напиться в клубе, хена, перебивать: «Дай свою руку», погружаясь в нирвану, надавливать на подушечки пальцев, прощупывать сухожилия. Это всё было безумием, одержимостью и младший прекрасно осознавал, что впитал Юнги в своё сознание, свои кости, свое «личное». Это было как погружение в прозрачный чистый воздух, без пыли и вредных газов. После задания, смывая кровь со своих рук, обсуждать по громкой связи покупки на вечер, стало привычным. Единственное оставленное ими на потом были вопросы про деньги и работу, Чон не мог набраться слов, не мог заключить речь в голове для хена. « Ты знал, а я киллер давно уже, хен. Примешь меня?» Старший также молчал и скреб Чонгуку ключицы как кошка. Это всё было хорошо-плохо и странно правильно и он даже не заметил как наступило это самое: «Эй, Кукк, ты можешь просто переехать ко мне, твоя берлога совсем потонула в пыли». *** После переезда к хену, Чона перемкнуло окончательно. Вся грязь и желчь будто постепенно уходили через кровь жертв на заданиях, через их злость и отчаяние. Чувство душевного спокойствия и возвышенности начинали течь изнутри только от мыслей про Юнги. Он, кажется, был настолько поглощен новыми ощущениями радости и тепла, что проваливался наконец в зону комфорта, чего не было с раннего детства. Места и время, где не было Юнги, смазывалось, растекалось пятнами и засыхало в бесформенное. Гук пропустил момент, когда Агустина перестала напрягать совсем, и даже момент, когда они начали перекидываться фразами, оставленными на местах убийств чужих целей. Он приходит немного в себя после её: «Так пишешь будто клеишься ко мне. Отвянь» Это всё начинает веселить. Неужели она пытается заигрывать? Задумала что-то? «У меня есть родное. Ты не нужна» Внутри горит гордость, но сомнение в правильности таких откровений окутывает и тянет неспокойное сердце по пищеводу. «Чудно. Тоже самое» После таких признаний друг другу спокойнее. Значит просто поставила грань, так? Страх за Юнги однако не пропадает, лишь уходит глубже внутрь, перекрытый повседневным. *** «Хочу спрятать тебя ото всех» — пишет младший, идя с задания. Агустина сегодня ничего не оставила, не вмешалась и, кажется, это затишье длится третий день. Напряжения не отпускает, паника крутит внутренности, и расслабление проходит лишь ночью в объятиях хена. «Я жду тебя» в ответ. Юнги видимо в хорошем настроении, мягонький и холодный, сидит в пледах возле своих текстов. Он всегда становится нежным, когда говорит такое. Чонгука от таких слов мучает совесть, Юн до сих пор не знает, куда он уходит. Вранье про тусовки с друзьями и зависания на работе уже не прокатывают, он скорее всего думает, что младший нашел себе кого-то ещё. И эти «жду тебя», пропитанные в последнее время тихим отчаянием становятся последней каплей. Сегодня он расскажет и примет всё, что за этим последует. Даже если старший прогонит его, это будет лучше, чем он будет чувствовать неискренность в их отношениях к друг другу. *** Впервые он стоит у двери не выжидая жертву, а просто не решаясь войти. Потеря Юнги грозит ему всем живым, что у него появилось, всем теплым и приятным, которое он наконец смог почувствовать, всем, что держит его сознание. Понимание, что без хена он застрелит себя же на следующий день, охватывает за плечи. Впервые Чон чувствует, что может заплакать сейчас, как когда-то безумно давно. Впереди, за дверью гильотина, ждущая его. И в голове всплывает «Опять уходишь?» с поверхностной ленью и колкой обидой. Дверь открывается без усилий, маска с кроличьей мордой уже в руках. «Лучше так. Ведь ты заслуживаешь только правды» Он входит в прихожую, надевая маску и сбрасывая сумку с оружием на тумбочку, сердце сверепо бьется по ребрам. Проходит в зал и замирает. Возле окна, отвернувшись спиной, стоит Агустина и это самый ужасный чонгуков кошмар. *** — Кукк-а, послушай, — дрожащий голос Юнги вклинивается в писк в ушах, — я знаю, что ты скорее всего не примешь ни моих слов, ни меня, но… Агустина вцепляется в подоконник, её ноги бьет дрожь. — Я думал, ты и так скорее всего хотел в скором времени оставить меня, поэтому лучше я откроюсь тебе полностью, чтобы у тебя не было сомнений. Старший собирается повернуться, но внезапно оказывается в крепких объятьях холодных рук и не может больше сдерживать слез. Он тихо плачет, дрожа: — Не жалей меня, — смазано шепчет, сгибаясь лбом к подоконнику, — Я убийца, Кукк-а. Я не буду оправдывать себя ничем, я убивал и убиваю людей. У меня не было и нет сострадания, нет ничего положительного и я веду себя искренне только с тобой. Вся моя забота, всё мое волнение, вся моя привязанность только к тебе. Я, на самом деле, ужасный человек, который легко отпускает всё. И с твоим уходом, уйдёт и всё моё положительное. Мин ждет как ослабнет гуковская хватка на плечах и уже слышит хлопок двери в своей голове, как чувствует болезненный укус в шею и полностью задыхается. — Повернись ко мне, — и Чон резко и грубо дергает на себя. Кроличья маска перед слезящимися глазами ухмыляется и падает на пол. — Просто останься со мной, Юнги. Просто будь со мной сколько сможешь. И я буду с тобой столько же. Как можно дольше и как можно более искренне. Остальное не важно.