Пьянящее чувство свободы

      Зильфа цветет, светится. К сожалению, это не относится к счастью в глазах и улыбке, растягивающей уста, ведь под левым глазом — чуть ниже, на скуле, — желтый синяк с фиолетовой окантовкой, а губа разбита трепетно любящим мужем. Тут уж не до улыбок — больно есть, больно ходить, больно жить.       Украшение для элегантной женской шляпки, похожее на толстую спицу, с одной стороны венчает черный оникс, с другой — острый шпиль. Изящество, присущее вещице, придает некий шарм и леди, обладающей ей, но для Зильфы значимость в ином.       Однажды она уже пыталась спастись, но что‐то пошло не так: он вдруг проснулся и тем самым выпросил у Бога еще немного времени. Пришлось убрать шанс на отмщение обратно, в ящик туалетного столика, взглянуть на свое отражение в зеркале, убедиться в отвращении к себе из‐за трусости и снова лечь в постель к супругу — с самого краешка, едва не падая, зато не касаясь даже тканью длинной ночной сорочки. Клятва в следующий раз не отступить и совершить должное дана, а тяжелая рука, что сквозь сон наброшена на ее скулящее после побоев тело, не была убрана ей — так даже лучше, так ее вес напоминал о необходимости избавиться от сбруи.       Когда мисс Боу, молодая вдова ее отца, приходит к ним в дом и спрашивает о Джеймсе, Зильфа в полной мере осознает, что ее судьба только в ее руках и помощи нужно искать у себя же, внутренне убеждая решимость не подвести.       И она справляется той же ночью. Плавно, будто заколдована (а она уже не знает, прав ли тот священнослужитель, что сминал зачем‐то ее грудь, пока выполнял обряд экзорцизма, или демон с лицом ее неполнородного брата есть только в воображении), Зильфа вновь выуживает спицу и уверенным шагом направляется к кровати, которую вновь почти полностью занял тот, кто даровал ей статус жены. В движениях нет скованности, робости — лишь осторожность, дабы не разбудить. И все-таки он спросонок смаргивает пелену перед глазами и зовет ее по имени. Она сидит на нем, задирает ледяными пальцами льняную ткань до груди и прощупывает его ребра. Еще один оклик не срабатывает: она твердо, с каменным поначалу лицом, протыкает его плоть и не торопится вынимать свою теперь уже памятную безделушку. Презираемый ей до дрожи в угловатых коленях Торн, выбивший из колеи своей тиранией и ревностью, но давший ей прекрасный повод собрать волю по кусочкам воедино и нанести удар — единственный, но достаточный, четко в цель — в жестокое сердце. С каждым предсмертным хрипом жизнь покидает его, но упоительно наполняет ее. Она забирает его силы и чувствует себя едва ли не могущественней самого Христа, хотя применительно к ней теперь больше связи есть с Дьяволом.       Именно к нему, к лондонскому дьяволу, как теперь называют Джеймса Делейни, ноги и несут ее сквозь холодный осенний дождь, который с каждым мгновением только усиливается. Она плачет вместе с тучей над головой, и если понятия не имеет, что за причина для слез у неба, то насчет себя Зильфа знает наверняка: это пьянящее чувство свободы, когда хочешь, можешь дышать полноценно и улыбаться без оглядки на то, о чем подумает твой муж. У нее кружится голова, а ведь осознание до конца пока даже не пришло, так что будет после?       Она не сомневается, что Джеймс не спит, но удивлена, когда видит, что он ее не ждал. И все же он без предисловий пропускает ее внутрь. Зильфа избавляется от мокрых вещей, оставаясь в одном лишь черном платье, взмахивает волосами и еле сдерживается, чтобы не начать петь и танцевать. Ей так хорошо, так легко! Она не чувствует собственного веса, готовая упорхнуть к макушкам высоких деревьев, удивив скрывшихся в кроне птиц.       На его вопрос о том, что случилось, ей не терпится дать ответ, и не проходит и мгновения, никакой паузы, когда она признается: «Я убила его!» Оказывается, если сказать слова вслух, становится еще приятней. И почему она не произнесла этого хотя бы для себя раньше?.. Зильфа обнимает его и, кажется, вовсе не замечает, что Джеймс не поднял своих рук. От него исходит жар, хоть в доме и свежо, но для нее, проделавшей путь в непогоду, он лучше пламени камина, на который Джеймс все же отвлекается. Ее тянет поцеловать его, засмеяться, сладким медом произносить ставшее заветным «я убила его» вновь и вновь, пока не увезут в лазарет, приняв за больную.       Но он сосредоточен, напряжен, суров и тверд. Спрашивает о теле, и она только сейчас задумывается о том, что, вероятно, было опрометчиво оставлять Торна в их спальне, но Джеймс, разумеется, обещает, что к моменту ее возвращения постель будет пуста. Зильфа вздрагивает: она надеялась хотя бы этой ночью не покидать потрепанный дом Делейни, бывший до замужества и ее, чтобы не оказаться в осточертевшем особняке Гири, который так хочется сжечь… Но нет — теперь это ее наследство, ее собственность, и можно больше не скрывать тот факт, что Джеймс — желанный гость. Ей не хочется уходить, но и оказаться в петле за убийство — тоже. Никто не оговаривал сроки, и Зильфа позволяет себе еще немного роскошных минут на полупрогнившем паркете у ярко-оранжевого очага чудом не осыпавшегося до сих пор камина.       Постепенно эйфория спадает, Зильфа успокаивается, уставшая вытирать кровь из треснувшей ранки на губе, однако торжествующая улыбка не спешит сползать с ее лица. Со стороны она может показаться сумасшедшей с ее по-детски широко распахнутыми глазами, будто она надышалась популярного ныне веселящего газа, и с ее едва ли не подпрыгивающей, пружинящей походкой, поэтому Зильфа вовремя опоминается и выбирает извилистый путь домой, чтобы ненароком не столкнуться с первыми рабочими пташками на улице.       Джеймс не солгал: их — ее — покои пусты, нет ни следа ночного преступления. Разве что то самое украшение, о котором она не обмолвилась, но Зильфа теперь ни за что не избавится от символа своей свободы. Она применяет его по назначению, прикрепляя к шляпке, чтобы отправиться на проводы мужа, почившего от холеры — жуткой напасти, не щадящей ни стар, ни млад.       Она в черном, как и положено скорбящей вдове, но кто бы знал, какое буйство красок ежесекундно взрывается в ее душе. Если бы точно знала, что на нее никто не смотрит, плюнула бы в могилу, но образ, образ… Зато вуаль в тон наряду хорошо скрывает полуулыбку — Зильфа старается сдерживаться.       Периферическое зрение выхватывает чуть поодаль, у других каменных надгробий, знакомый силуэт — Джеймс наблюдает за ней. Она знает, что скоро он окажется куда ближе к ней, и спешит в особняк, не дожидаясь, пока гроб засыпят землей. Впрочем, страдающей супруге должно ведь быть больно лицезреть это, верно? Побег оправдан.       Позже Зильфа непременно выбросит все вещи Торна, все до единой, и обязательно исполосует его портрет в гостиной — таков ее план на день. Сейчас же она торопится на встречу с братом, которого так любить нельзя. Которого так любить теперь можно.