Ледяные кружева

      Я прихожу сюда в январях зим лишь потому, что Астория любила каток. А мне необходимо понять: за что и почему. При жизни она не успела поделиться, я не захотел услышать, предпочитая дела служебные семейным слишком часто. Теперь это грозило остаться непознанной тайной.       Каждый раз я брожу вдоль замерзшего пруда и смотрю, как дети и взрослые скользят на коньках по гладкой серой поверхности. Стоит лишь закрыть глаза и на темном полотне сомкнутых век проступают монохромные картинки прошлого: вот жена, поддерживая малыша Скорпиуса за руку, машет мне рукой: «Пойдем к нам, дорогой».       Припорошенной снегом тропой. Тонким-тонким слоем чистоты скрыты мысли. Я нежно оберегаю эти воспоминания, с сожалением замечая, что год от года они становятся все бледнее, на изображении появляются пыль, царапины, а мелодия голоса испорчена треском, будто говорит она со мной по маггловскому телефону.       Когда-нибудь я сдамся и признаю, что не дано мне постичь любви Астории к загнутым железкам, скользящим по льду, ведь не раз видел, как горько плачут упавшие на лед малыши, и морщатся от боли взрослые, потирая ушибленные локти и коленки. Еще большей загадкой остается, как на них можно выделывать такие вензеля. Вот маленькая девчушка просто танцует, как поземка кружится по льду. Ловко разворачиваясь на месте, она вдруг едет уже задом наперед, а потом, на миг замерев, вертится на одной ноге.       Закашливаюсь, понимая, что смотрю на нее слишком долго, и тут же замечаю, что не один наблюдаю за ней. Несколько мальчишек с хоккейными клюшками наперевес, любуются ловкостью девочки. Не знаю, сколько она еще вот так танцевала, только за наблюдениями я совершенно потерял счет времени и почувствовал его на кончике своего длинного носа, когда тот уже побелел от мороза. Прикрывшись шарфом, я увидел, что девочка собирается уходить и, перепрыгнув через забор, она села на ближайшую лавочку — снять коньки.       Я сделал несколько шагов, чтобы рассмотреть ее поближе: ловкими движениями она справилась со шнуровкой и стянула ботинки. Из них показались забавные полосатые носки, которые никогда не являлись парой. Быстро сунув ноги в сапожки, девочка связала коньки и, перекинув их через плечо, зашагала прочь. А я, почему-то с сожалением, подумал, что нет причин догнать ее и спросить о том, кто она такая, где научилась так чудесно кататься и придет ли она на этот каток еще.       Не знал, увижу ли я девочку, но пришел в парк к озеру и на следующий день. Разноцветные, как точки конфетти, люди носились по кругу, но девочки среди них не было. Непонятное разочарование холодной лужей растеклось в сердце. Лучик солнца озорного и весеннего, выглянувший было из-за густых январских туч, исчез. Разочарованный я побрел домой, чтобы… вернуться на следующий день. Но и тогда она не пришла в парк, не развязала узел на шнурках своих коньков, чтобы переобуться и выписывать узоры по гладкому серому льду.       Я пришел и на следующее утро, а потом еще и еще.       Она появилась в субботу, после полудня, через неделю, после нашей первой встречи. Непонятное чувство ликования наполнило грудь, когда она скинула свои сапожки и, постучав ногами друг об друга (о, в этот раз носки были одинакового цвета), стала натягивать коньки.       И снова я отмораживал пальцы и нос на пронизывающем ветру. В воздухе искрился мелкий снежок. И в этой белой дымке танец, который исполняла девочка, казался еще чудеснее.       Людей на катке почти не осталось, только маленький мальчик, ведомый за руку своей бабушкой, царапал крошечными коньками лед, да девочка, продолжавшая показывать чудеса гибкости. Я совершенно перестал чувствовать свои конечности, как вдруг она, подпрыгнув надо льдом, упала.       Я моментально сорвался с места, попутно понимая, что предложение помощи от незнакомого мужчины, скорее всего, напугает ее, но ноги уже несли меня к неподвижно-лежащей девочке. Пара мгновений, и я уже сидел рядом с ней, теребя за плечо:       — Мисс! Мисс, с вами все в порядке?!       Она пошевелилась и попыталась сесть, бормоча что-то невнятное. И тогда я, не дожидаясь разрешения, ухватил ее за плечи и что есть силы рванул наверх. Но усилий не потребовалось. Легкая, как перышко она моментально встала на лед. Из разбитой губы сочилась кровь, а лицо исказила гримаса боли.       — Что же вы так неаккуратно? Так и убиться недолго! — воскликнул я.       — Долго, поверьте, — вдруг улыбнулась она, — просто пора уже смириться с тем, что лучше кататься мне не суждено.       — Напрасно вы так говорите в столь юном возрасте. Смею заверить: все только начинается.       — Мне девятнадцать, — ответила девочка, с такой скорбью в голосе, будто прозвучало «сто тридцать два».       Она завозилась в кармане и извлекла оттуда гигантских размеров носовой платок, которым попыталась отереть следы крови.       — Знаете, наверное, на сегодня хватит, — заметила девочка, — когда так падаешь, лучше уйти со льда.       — Да, конечно, — глухо отозвался я, понимая и отчего-то тихо сожалея, что у меня нет никаких вопросов к ней, которые могли бы продлить наше общение. Зачем его продолжать я понимал еще меньше. Вот только язык мой сообразил быстрее мозга и очень нетактично произнес скороговоркой.       — Я могу вас проводить? Все-таки вы ударились, и мне очень хотелось бы убедиться, что вы доберетесь до дома в целости.       — Хорошо, — пожала плечами девочка, — мне только пару минут нужно, переобуться.       Мы не спеша шли по аллее, отделяющей парк от жилого квартала, и я наблюдал, как забавно она поддевает носками ярких сапожек комья снега. У нас не было тем для разговоров, но это не беспокоило. Она глазела по сторонам и раз даже заметила:       — Красиво сегодня. Очень люблю, когда на деревьях иней. Каждый день Рождество.       — Уже январь на излете, — напомнил я. — Нужно готовиться к весне.       — К весне? А почему к ней нужно готовиться? Я люблю зиму.       Мы подошли к воротам парка, и девушка остановилась:       — Мне пора. Дома родители. Наверное, уже волнуются.       — Жаль, ведь было бы очень здорово пройти еще раз вдоль озера.       — Зачем? — удивленные русые арки бровей.       — Весна, действительно, не за горами, да и иней на деревьях не каждый день.       — Вы какой-то странный, — в ее голосе не было и намека на страх, скорее, в нем улавливалась нотка любопытства, — мы ведь даже не знакомы.       — Это совершенно не имеет значения. И хотя могу поклясться, что впервые вас вижу, лицо ваше кажется знакомым.       Девушка неуверенно улыбнулась:       — Что ж, давайте еще немного погуляем.       Мы шли так медленно, что луна забралась уже достаточно высоко и смотрела на нас своими широко распахнутыми каменными морями. Мы молчали, но я сожалел лишь об одном: нет причины спросить ее имя. Я даже толком не рассмотрел ее, запомнил только июльскую зелень в глазах и столь же теплую улыбку на устах. Лицо девушки было узким, над которым корабельной мачтой возвышался нос. Но все эти крупные штрихи лишь придавали общему полотну очарования в несовершенстве.       — Вы не замерзли? — вежливо спросил я, еще больше замедляя шаг. Прощаться все так же не хотелось.       — Нет, я привыкла к холоду. Мне, правда, нравятся зимы.       — Моей жене они тоже нравились, и я никак не могу понять почему.       — Почему вы говорите об этом в прошедшем времени?       — Она ушла несколько лет назад.       — Вы расстались?       — Можно и так сказать. Но, к сожалению, она ушла туда, откуда обратной дороги нет.       — О, Мерлин, — пушистая варежка преградила путь остальных словам, оставив в воздухе лишь облачко пара, которое тут же рассеялось.       — Ничего, не переживайте. Я почти смирился с этим.       Она надолго замолчала, а потом, когда мы опять подошли к воротам, вдруг сказала:       — Не хотите ли прогуляться еще? Еще один кружочек.       — С удовольствием бы, — улыбнулся я, с трудом читая взгляд ее в темноте, — только вот ваши родители уже, наверное, совсем изволновались. Давайте провожу вас?       — Здесь всего несколько шагов, — вдруг смутилась она, — да и потом, они больше будут переживать, если увидят вас. Я… в общем… сама, наверное.       И мне пришлось согласиться и молча кивнуть в темноте, но она не видела, а все еще стояла в шаге от меня, будто чего-то ожидая.       — Скажите, а когда вы придете на каток в следующий раз? — решился я.       — В субботу, — улыбка послышалась в робком ответе, — я хожу сюда по субботам. …       Я ждал ее с самого раннего утра, но она появилась лишь к обеду. В тот день на ней красовался оранжевый пуховик и нелепая, огромная шапка, то и дело, сползающая на глаза. Девушка шла не спеша и была очень занята — ела пирожок. Поравнявшись со мной, расплывшимся в самой глупой на свете улыбке, она произнесла:       — Добрый день, мистер. Сегодня очень холодно.       — Да, я замерз. Жду вас очень давно.       — Вы МЕНЯ ждете? — удивилась она, и я тут же понял, что она совершенно не верно истолковала мой вопрос недельной давности о встрече.       — Да, я ждал именно вас. Очень уж мне понравились кружева, что остаются на льду за вашими коньками.       — Я занимаюсь этим с раннего детства. Родители настояли. А вы? Умеете кататься?       — Нет, я ни разу даже не вставал на коньки.       Когда я произнес эти слова, она так заулыбалась, что я понял значение выражения: «рот до ушей».       — Так чего же мы ждем! Вы столько времени упустили, — с этими словами она ухватила меня за локоть и, местами подталкивая, местами подтягивая за собой, потащила вперед к деревянной будке со страшной вывеской: «Прокат инвентаря».       Когда пресловутый инвентарь был обут на обе ноги (о, я очень сомневаюсь, что правильно, либо мне дали два левых конька — давили они немилосердно), девушка уверенно потянула меня на лед.       Сказать, что это было необычно, феерично, отвратительно и сразу же больно — не сказать ничего. Потому что, преодолев с ее помощью около двух метров, я трижды вытянулся во весь свой немалый рост и пятикратно встал на колени. Она не оценила этого рыцарства и с упрямством ставила меня на ноги.       На нас, спотыкающихся и… смеющихся, недоуменно смотрели снегири, соседствовавшие на деревьях. Такие же снегири, но только от румянца плясали по щекам девушки. Она не оставляла попыток около получаса, после которого я взмолился о продолжении уроков через неделю. В субботу. Зато пока я избавлялся от этих ножных колодок, вновь мог полюбоваться ее умением, которое в свете вновь открывшихся фактов невозможности стояния на коньках, показалось мне еще более совершенным.       А вот от прогулок и проводов она отказалась весьма решительно, уточнив лишь, что у ворот парка ее ожидает отец. И что после ужина они собираются посетить какую-то выставку.       — Тогда до субботы? — и мне решительно не понравилась та нотка надежды, что прозвенела в собственном вопросе.       — До субботы, — ответила она.       — Я буду ждать вас здесь.       — Только не приходите с утра. Лучше к двенадцати. …       В следующую субботу у меня получалось передвигаться по льду по пингвиньи: широко расставив руки и не отнимая коньков ото льда. Я был очень медленен и осторожен. Но все равно упал раз сто. Она была терпеливой учительницей, объяснявшей мне, что не так я делаю, а я был примерным неуспевающим и почему-то хотел узнать, какие у нее волосы, а их всегда надежно скрывала шапка, и…       — О, мы ведь так и не познакомились, как вас зовут? — воскликнул я, вновь теряя равновесие, и хватаясь при этом за нее.       — Роза — пискнула она, надежно придавленная моим телом ко льду.       Ей, конечно, было тяжело, больно и неудобно, ибо она поморщилась и вроде даже всхлипнула. Но я не мог отвести глаз. При падении ее безобразная шапка слетела с головы, и теперь синей лужицей растеклась рядом, а бледное веснушчатое лицо девушки, как солнечные лучи, окружили нити кудрявых, ярко-рыжих волос. Таких рыжих, что на миг показалось — здесь разгорелось пламя. Яркое, теплое, будто костер.       — Наверное, нам лучше встать, — деликатно кашлянула Роза, и я понял, что уже давно вышел срок приличного лежания на ней. Неловко извиняясь вслух и чертыхаясь про себя, я поднялся на ноги, и уже вновь теряя равновесие, протянул ей руку.       — Не стоит, — рассмеялась она, — уж лучше я сама. На сегодня падений хватит.       — Уже?       — Уже три часа, как мы катаемся. Пора по домам. Да и вы замерзли.       — Ничуть, — запротестовал я, ведь мне очень хотелось, чтобы она переобулась теперь в свои красные сапожки и, не пряча своих волос под шапкой, согласилась бы выпить со мной чашку горячего шоколада.       — А вы, между прочим, не назвали своего имени.       — Драко. Драко Люциус Малфой. И давай перейдем на «ты».       Но на «ты» мы не перешли. Ведь стоило мне назвать свое имя, как в лучистый полдень случился снегопад. Ясные озера глаз сковало льдом, а по лицу забегали тени. Она вырвала свою руку, которую я по недоразумению все еще держал в своей, и, не сказав ни слова, быстро заскользила в противоположную сторону катка. И как я ни старался догнать ее (о, конечно, у меня не было никаких шансов), как ни кричал ей вслед, Роза даже не обернулась. Что все это могло значить?       Она не появлялась в парке всю следующую неделю, и я промерз до костей, ожидая ее у катка и топча, в жалкой попытке согреться, периметр застывшей аллеи. Распугав снегирей, на ветках посмеивались вороны, а я… я ждал. ждал…ждал… понимая, что она не придет.       Ее одинокую фигурку я увидел в следующую субботу. Я тихо подошел и позвал ее по имени.       Она и не отозвалась, лишь глубже зарываясь в воротник.       — Роза, что с вами случилось?       Девушка не отвечала и, видимо, переживала что-то свое. Такой вывод можно было сделать, наблюдая за тем, с какой образцовой прилежностью она пытается оторвать от перчаток пальцы. И тогда, не спросив разрешения, я присел рядом. Она так быстро отодвинулась, что я был готов поклясться, что она владеет искусством телепортации. Роза на расстоянии вытянутой руки.       — Я не понимаю, — сказал я, не решаясь придвинуться, — Роза, скажите, я вас чем-то обидел? Предложением перейти на «ты»? Так мы можем выкать друг другу до конца моих дней, ибо возраст дает право предположить, что умру я первым. И если вы не заговорите со мной сейчас, то это случится от грусти и обморожения.       Мне казалось, что шучу я глупо и неуместно, тем более, что девушка так и хранила молчание, свирепо разглядывая сугроб перед собой. И я сделал новую попытку: «Тебе насолил снег»?       — Меня вы не обижали, — вдруг спокойно и глухо произнесла куртка, голосом Розы, глубоко спрятавшейся в ней. Но тут же вынырнув из воротника, она сказала, уже глядя в мои глаза, — зато обижали моих родителей, а особенно маму.       — Твою маму? Но как я могу быть с ней знаком?! — удивленно воскликнул я.       — Потому что мою маму зовут Гермиона Грейнджер-Уизли. А я Роза. Роза Уизли.       — О, Мерлин, — выдохнул я. — Но тогда почему ты здесь?! Ведь наверняка знаешь, что я приходил сюда в прошлую субботу и сегодня не смог не прийти?       — Я об этом не думала, но с мамой я тоже поругалась. У нее невыносимый характер, знаете ли.       — Знаю, — улыбнулся я, — лучше, чем ты можешь представить. Твоя мама всегда была лучшей ученицей в Хогвартсе, превосходящей меня в успеваемости по всем предметам вместе и по каждому в отдельности. Я был воспитан в твердом убеждении, что представители нашей семьи лучшие во всем. А потом появилась Гермиона Грейнджер и, как мне казалось, делала все, только чтобы позлить меня и доказать, что она лучше. Это юношеская глупость. Мне виделось, что все это только из чувства соперничества и ненависти к моему факультету. Собственный максимализм не давал понять, что Гермионе, как минимум, безразлична моя персона. А вот она в школьные годы мне очень даже… нравилась… и теперь я понимаю, что в твоем облике мне показалось знакомым. Черты твоего лица очень напоминают материнские. А характер… тоже, наверное, от нее.       — Нет, — голос ее зазвучал мягче, — мама всегда была волевой, умной, смелой, честной. Отец… благородным, отважным, а я… Знаете, если возможно родиться антиподом своим родителям, то он перед вами.       Роза мелко задрожала, и я счел это хорошим знаком, чтобы чуть придвинуться к ней.       — Мама никогда не сомневалась, что я буду хорошей волшебницей, и впихивала в меня знания буквально с рождения. Еще сидя в детском стульчике и с трудом попадая ложкой в рот, я выслушивала книги по истории магии, чего, конечно, не помню, но папа часто любит напоминать об этом маме, отчего та впадает в ярость. Правда долго сердиться на отца она не умеет, и потом они надолго запираются в кухне, болтают и хихикают. Надо сказать, мама пыталась сделать из меня художника, музыканта, фигуристку, приводя на все пробные занятия. Фигурным катанием я заинтересовалась, но тренировки пришлось забросить, когда мне исполнилось одиннадцать лет, и пришло письмо из Хогвартса. Мама возлагала на меня большие надежды. Но у меня не сложилось ни с зельями, ни с заклинаниями, ни с травологией. Я была самой неловкой на курсе. И провалила бы экзамен по трансфигурации, если бы не ваш сын, мистер Малфой. Скорпиус помог мне из жалости. Я получила высший балл, но когда мама узнала правду, она в сердцах сказала, что не стала бы принимать помощи ни от одного из членов вашей семьи. А еще она рассказала, как вы допекали ее в школе, дразнили. Потом, она, конечно, остыла и извинялась, да и про вас говорила, что не имела в виду ничего плохого, но… понимаете… это моя мама, вот я и….       И я не дал ей договорить, переплетя свои пальцы с цветными осьминожками ее перчаток. В одной руке запуталась вся тонкая пятерня. А она растерянно и часто моргая, смотрела на меня.       Медленно-медленно я наклонился к опешившей Розе, и легко коснулся губами алых лепестков ее губ.       — Знаешь, я понимаю теперь, почему жена так любила зиму.       — Почему? — тихо выдохнут вопрос.       — Февраль не нежен, и на лицо хмур. Но тем, кто ждет, он дарит надежду. Надежду, что ты придешь сюда в следующую субботу, и вновь принесешь с собой коньки.