40 дней.

« – Если мне наскучит жизнь призрака, я снова возьму пистолет и покончу смерть самовоскрешением. »

– Дазай! – Дазай-сан! «Я...» – Не закрывай глаза, слышишь?! Не закрывай! – Куникида-кун, он... «Я умер?» Первое, что осознал Дазай, была гнетущая пустота. Осаму некоторое время отстраненно смотрел перед собой, и только немо, беспомощно открывал и закрывал рот, как рыба, глотая неосязаемый воздух. Неполноценного не удивил сам факт того, что он распластался по асфальту и скрестил лапки на манер дохлого жука - алкоголь, заправленный в организм накануне прошлым вечером мог сотворить с ним любое неловкое фиаско. – Должно быть, я переутомился. – молодой мужчина лениво отряхнулся, пробежав пальцами по складкам слегка обвисших бинтов: тонкими, чуть приметными изогнутыми щелочками делаются его зрачки. На горизонте Доппо хмуро истязает блокнот, склонившись над чьим-то бездыханным телом. Его грызли сомнения. Не полетит, думал он со свойственной некоторым мужчинам логичностью, не полетит же эта книжная хреновина прямиком ему в лицо. Он еле заметно приподнял острые уголки губ и ехидно добавил: – Куникида-кун, я бы хотел попросить у тебя отгул на сегодня. Моя поясница не приспособлена к столь продолжительным прогулкам по заданиям. – молчание - знак согласия. – И на завтра. – идеалист подозрительно не роптал, и с упоением переносил все тяготы противной, жужжащей трели непутевого напарника. Его холодный взгляд змеей скользнул по лицу Дазая, переметнулся на близлежащие здания и вновь вернулся к трупу, будто только что пялился на пустоту. В воздухе назойливо висела удручающая тишина. – И на целую неделю. – на что это, интересно, поспорил Куникида, чтобы держать язык за зубами? – Дазай, ты, чертов идиот... – что-то не так. Тембр голоса не излучает привычных радиоактивных ноток, или же визга разъяренного вепря, который возметет несчастного поклонника самоубийств в воздух, под конец, дабы наверняка, нанизав его на свои раскидистые рога. Желательно, задницей. В нем есть...сострадание? «Боже правый...» – похолодел юноша, пока ноги невольно переносили его прямиком к непосредственному коллеге. На грязном, промозглом тротуаре лежало ЕГОтело. Белоснежная рубашка пропиталась багряно-кровавой жидкостью, растекшейся вязкой субстанцией. Пуля вошла через череп, проникла в правую лобную долю, но прошла мимо передней мозговой артерии всего в нескольких миллиметрах. Блаженнее всего для человека - умереть счастливым. И сейчас, то, что видел Осаму на своей собственной физиономии, было частью его заветной мечты: лицо страдальца, который наконец получил долгожданное освобождение. Мужчина улыбался. Он шагнул вперед, к детективам, но они лишь торопливо пробежали мимо, озабоченные собственными делами, совершенно не заметив его. Теперь Дазай понимает. Его больше нет. Он не сможет пропускать рабочие часы, а затем, после взбучки, шутливо подсыпать Куникиде острые специи в чай. Не предложит поиграть в шогги с Рампо-саном, хотя прекрасно знал, что проигрывал уже 267:0. Не зайдет купить прекрасную порцию крабового супа у доброжелательной пухловатой тетушки с мудрыми, как у черепахи Тортиллы, глазами. Он умер. И впервые Дазаю становится страшно. Ветер, обиженно посвистывая, лениво вылезает из-за проулков и взлетает над мегаполисом свободным драконом Хаку, озорно швыряя в лицо охапку ледяного воздуха. Кусает редких прохожих, оставляя после себя лишь студеную тишь. Для некоторых осень по-настоящему прекрасна. Она как будто бы сошла с праздничной открытки, нарисованной талантливым художником, кропотливо вырисовывающим лиственные веера и мощные, оголенные ветки. Близится зима. Как жаль, что в Японии почти никогда не идет снег. Мятущиеся души Дазай выносил с трудом. Хочется такую душу вежливо попросить: мятитесь, пожалуйста, в другую сторону. А что, если теперь он сам стал такой же...? Телу Осаму грустно и холодно. А вместо сердцебиения внутри пустая и одинокая тишина. От тягучей беспомощности ему хочется бросить бутылку из-под сливочного пива в одно из окон и крикнуть: «Я же здесь! Пожалуйста, я же прямо перед Вами!» И по огонькам, встрепенувшимся в домах напротив, понимал бы, что его видят. Что он есть. Его тело мертво, но, по какой-то причине, сознание, отделившееся от тела, может блуждать по этой реальности. У него есть сосуд, невидимый для окружающих, и Неполноценный прекрасно понимает, где он находится и что происходит вокруг. Он в холодном ужасе осознал, что все случилось наяву. После этого страшного первого утра для Дазая наступила приниженная монотонная жизнь в заточении собственной души. Он стоял на собственных похоронах. Люди, облаченные в черное, отдавали последние почести бывшему коллеге, так стремившемуся к смерти и наконец, достигшему ее. Робкая, сильная по характеру женщина Есано мягко утирала серебряные бусины слез платком; Кенджи лишь недокучающе ухватился руками за краешек ее пиджака, боясь доставить неудобства, а Президент тактично стоял в стороне, наблюдая за тем, как тело погребают под землю. Фукузава знает: смерть Дазая лишь начало чреды грядущих несчастий и уже сейчас чувствует на своей шее огненное дыхание разгорающегося конфликта. «Покойтесь с миром, Дазай-сан.» – Нет... «Спи спокойно.» «Пусть земля тебе будет пухом.» – Постойте, прошу! От переполоха ему стало совсем плохо. Он понимал, что его лишили того мира, где Осаму мог доказать, что существует. И, не выдержав, он судорожно стал рваться сквозь толпу, пытаясь защитить свое последнее богатство: собственное, твердое от трупного окоченения, тело, окаймленное различными видами цветов: в погребальном фраке и с бедным венком на голове. Мужчина обхватил бархатный каркас гроба обеими ручонками, в то время как могильщики, не обратив на подобное должного внимания, продолжили обряд захоронения, проходя через нематериальное нечто. «Все кончено.» Отчаянно пробившись в недра одной из стареньких церквушек, где Дазай просидел у плиты с подношениями до самого вечера, он узнал, что 40 дней со дня смерти – очень важная и ответственная дата, ведь именно в этот день душе умершего выносится вердикт относительно ее дальнейшего местонахождения. – Вашу мать, –говорит он, – ну невозможно. Невозможно! – Будь спокоен. Умереть труднее, чем кажется. Быть мертвым определенно хуже, чем быть живым. Мертвые не получают такого удовольствия, как живой. Дазай, свернувшийся на мостовой калачиком, отстраненно глядел на речную гладь, затянутую легкой дымкой. Он один. Среди миллиардов таких же духов. Неужели мертвые в действительности чувствуют себя столь одинокими? Неполноценный увлеченно перекинул ногу через ограду, смотрел на отражение, как когда-то словно заглядывал в лицо тетушки-смерти. «Ну что, мразь, ты довольна?» – Может-ли мертвый умереть снова? – безвольно опустить руки. Ссутулиться. – Эй, кто-нибудь! Я сейчас помру! – пошатывается из стороны в сторону. В ответ – пустота. Влюблённые обнимаются посреди безлюдного рая, гулкие улицы, жёлтые фонари, теплая вечерняя безмятежность. Дазай запрокидывает голову к небу. – Господи, ну пришли мне хоть какого-нибудь идио... И Господь его услышал. – Пожалуйста, остановитесь! – молодому пацаненку лишь хватило времени на то, чтобы подлететь к незнакомцу и ухватить его за талию тонкими, костлявыми руками, забавно напоминающими паучьи лапы, когда он уже готов был сделать шаг в безмятежные, мелодичные воды. Дазай взбрыкнул пару раз, а затем заметно обмяк, пока мальчишка, уловив свое превосходство, потащил того на себя. Неполноценному хватает ума, чтобы понять нехитрую истину – его уже нет в этом мире, сколько бы он по нему с умилением ни слонялся. Однако... Тонкотелый, чумазый мальчишка, разлегся по мостовой плитке, пока в глазах его играла победоносная радость – он спас! Он только что спас человека! Белесые, с серебряными вкраплениями локоны были рассечены с диковинной прическе, более напоминающей искусство пьяного парикмахера. Синие лохмотья, походившие на нестираную наволочку, были перемазаны в траве и жутко воняли рыбой. – Вы в порядке? – Эй...! – Дазай ошарашенно уставился на мальчонку, будто только что увидел приведение. Какая ирония. – Эй, парень! – окликает его рыбак в соседней баржи. – Перепил, что-ли? С кем ты там разговариваешь? – Так вот же... – лицо мальчонки застилает немой ужас, пока рука остается указывать на призрачные очертания помятого, перебинтованного дядьки, стоит только вглядеться повнимательней. – Пацан, погоди! Пацан с протяжным лебединым криком дает стрекоча. Безмозглой своей башкой застряет меж балок, в которые с подозрительным стремлением старался забиться, и теперь орал оттуда, выписывая задницей пируэты в стиле: «Спасите - убивают!» Тут появляется Дазай. Секунд десять борется с разрывающими его полярными желаниями: вытащить этого придурка за ногу наружу или дать ему пинка. Жалость к убогим побеждает, и он приподнимает край стропилы. – Можно было бы кого-нибудь и посмышленее. – придирчиво откликается Осаму, вновь обратившись к кому-то на небесам. – Ты что это, призраков ни разу не видел? – Сердце у мальчишки колотится. По лбу стекает пот. Дазай сплевывает. – Зовут-то тебя как? – А-ацуши...Накаджима. – Не бойся, Накаджима Ацуши. – Дазай вздыхает и оставляет бутылку из-под сливочного пива, до этого покоящуюся у него в руке, на асфальт. – Я не причиню тебе вреда. Призрак-маньяк-суицидник всегда держит свое слово. Дазай уходит. А молодой паренек удивленно всматривается в подергивающуюся полупрозрачную фигуру, направляющуюся к пирсу. Кто он... Этот маньяк-суицидник? – Подождите минуточку...!